Солло поежился — не от холода, а от какого-то нового, странного и щемящего чувства. Он ничего не значил перед этой стихией, все они, все люди на земле, не значили перед ней ничего, она смела бы их в миг, и деревья, и города, — так ливень сметает поселение незадачливых муравьев. И однако чужая враждебная мощь не могла прорваться сквозь тонкую ткань Завесы, сквозь прозрачную кисею, сотканную из невидимых магических нитей. Сквозь границу, поставленную человеком.

Яблоко выпало из руки. Покатилось по бетонному полу, на глазах покрываясь пятнами; сморщенным комком гнили замерло у девочкиной ноги.
— Это морок, — сказал Эйнтарме, не то самому себе, не то серьезной девочке без имени. — Это морок! — крикнул он, на самой высокой ноте сорвавшись на взвизг. В углах кафельной тюрьмы, дразня, заметалось эхо: …ок…ок…ок…
Девочка печально качала головой. Эйнтарме кинулся к ней, он готов был трясти ее, дух вышибить, если не сознается, что творится; но в последний момент он вспомнил вдруг, кто она такая.

Солло засмеялся. Он несся с ураганом, он сам был — ураган, рушащий все на своем пути. Стекло всхлипнуло и разлетелось прозрачными брызгами, толпа ворвалась внутрь, смела охрану. Перескакивая через поваленную стойку администратора, он видел съежившегося на полу человека с окровавленной головой. Останавливаться не стал.

О черная гора, завывала эта пьяная идиотка, затмившая — весь свет! Пора — пора — пора Творцу вернуть билет! Ее голос сверлом ввинчивался прямо в мозг — изощренная пытка. Отказываюсь — быть, почти кричала женщина. — В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить. А ведь хороший стих, вдруг решил Солло.