Тройная дуэль. Работы. Читатели тоже могут голосовать

1. Раскрытие темы

2. Убедительность, донесение до читателя идеи/чувства

3. Оригинальность

4. Стиль, образность

5. Композиционная целостность, взаимосвязь формы и содержания

6. Грамотность, владение языком

7. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному.

(доп.тема — долгожданная музыка)

Роберту Планту

В его голосе — блюз.

Дэн Маккаферти, «Назарет».

1.

Голосу тесно.

Сдавленный телом,

Мечется он, не находит исхода:

Это ль свобода –

Быть своей тенью

В раз навсегда обозначенном месте?

Нет, неизвестно…

Пробует силу –

Пусть ещё сыро,

Может, порою и неуклюже.

Словно оружье,

Выросли крылья,

Электрогитарой становится лира –

Слава, кумиры…

Где ты есть, песня –

В омуте ль пресном

Или в бушующем водовороте?

Песня-свобода,

Где твоё место?

Кто разглядит очертания лестниц

В высь? –

Неизвестно…

Голос робеет –

Тих, не уверен

В том, что пробьёт он свою оболочку.

Мечутся строчки

В свете неверном,

Но…

лишь усилье, немножечко веры –

Преодолели!

В голосе – смерть,

В голосе – страх,

В голосе – боль

И синица в руках,

В голосе – секс,

В голосе – грусть,

В голосе – Жизнь.

В голосе – Блюз.

2.

Мерцает, как портал во тьме, экран,

И чай успел остыть в уютных чашках.

А мы сидим и слушаем, обнявшись,

Как нам поёт с экрана Роберт Плант.

Ещё пустует почестей Олимп,

Куда взлетит он в общем обожаньи,

А экипаж стального дирижабля –

Не фавны, не нарциссы, а орлы.

Ты – рядом…

Да не рядом ты, а – там,

В том зале, где дыханье затаили

И смотрят, как наращивает крылья

Светловолосый юный капитан

И как, идя по своему ножу

Под крик гитары, что ревёт и плачет,

Поёт тебе он обо мне-молчащем –

О том, что никогда я не скажу.

И вот опять — не те и звук, и слог.

Не может быть, чтоб часто, но не реже,

Чем раз в сезон — ошибки те же, те же:

Хотел. Сказал. Не все учел. Не смог.

Ключ не поставил — значит, был небрежен,

Мажорно-общей темой пренебрег.

Не музыкант, увы, не виртуоз.

Сломаешь пальцы с до-бемоль-мажором!

…Басовый ключ – к вечерним разговорам,

Когда неторопливо и всерьез,

Скрипичный – утрам с их коварным вздором,

Что все бемоли сбросит под откос.

И будет до-мажор без драм и драк.

Достаточно ли нот, и слов, и пальцев?

Но как-нибудь придется защищаться

От темы номер два про «всё не так»,

Про то, что ключ твой может и сломаться,

На середине нотного листа.

Доп.темы — усталая музыка, бродячая музыка.

Легенда начинается так: ее ждали; допевая каждое десятилетие, обогащая общий хорал новыми темами или бросая те, которые перестали органично вплетаться в общее, мечтали о ней. О Лучшей Музыке, которая изменит мир, исцелит дисгармонию, сделает бессмертной песню каждого. Ее появление рисовали в сонатах и гимнах – множество торжественных и прекрасных вещей, ценных сами по себе, потому что каждый старался превзойти себя и некоторым удавалось.

И вот однажды она пришла. Тонкая, нежная и сильная, заметная в любой толпе, вошла в город, один из многих, где смешивались все лады и темы, где каждый плел свою вариацию, придерживался своей формы. И, наверное, стражники у городских ворот даже не потребовали с нее платы за вход, потому что узнали.

— Ничего не знаю. Плати два медяка.

— У меня нет денег…

— А будешь спорить – станет три!

Кендрик бы ни за что не вмешался, но ему надоело стоять в очереди на жаре.

— Я заплачу за нее, — сказал он, выходя из толпы.

Девушка, у которой не было денег, повернулась, посмотрела на него. Не красавица. Но его руки, державшие ящик с «сокровищами», почему-то дрогнули.

Впрочем, ношу все равно пришлось поставить на землю, чтобы достать монеты.

Кендрик отдал их стражу и снова потянулся к ящику.

— Я помогу, — сказала девушка, берясь за ручку со своей стороны.

Всего два слова – и уже музыка. Нечто простое, вроде восходящего легато, четыре ноты, стремящиеся куда-то выше, за пределы себя.

Стражник за спиной продолжал басить про деньги за проход — голос вплетался в легато, превращая его в полноценную тему, мысль о возможности… Потом личная мелодия Кендрика зазвучала громче – нужно идти, нужно спрятать всё в тайник – и звуковик перестал слышать чужую.

Он позволил девушке помочь, но она сделала не только это. Едва слышное легато утешало, делало ношу легче, а мир лучше. Кендрик не спросил, как это возможно — догадался сам, потому что тоже ждал Лучшую. Но заговорил с помощницей только у дверей дома, решив начать с простого:

— А хочешь чаю?

Девушка кивнула.

Конечно, стражник у ворот понял, кого пропустил, чья мелодия коснулась его едва заметно, подарив его личной музыке пару нот, заполнив бреши, о существовании которых он не знал. Страж решил, что обязательно должен рассказать о ней другим. Пусть все узнают, что она пришла, пусть разыщут Лучшую и начнется праздник.

— Это угроза нам всем.

— Согласен. Легенда устарела. Мир не нуждается в изменении.

— И что же делать?

Теноры, баритоны и даже одно контральто. Главы некоторых гильдий и самые значительные, самые громкие люди города, включая помощника градоправителя. Самого градоправителя с его раздражающе-лирическим тенором, не пригласили. Он не умел варьировать.

— Что делать? Не замечать, словно ее и нет.

— Или объявить самозванкой?

— Это будет значить, что ее заметили. А народ… вы же знаете этот народ. Он всегда поет какую-то свою песню.

— А может просто заглушить?

Пауза, слишком долгая, чтобы ее могли заполнить. Зато потом целый хор голосов, слитный, согласный, что пока нельзя глушить, пока рано, пока… Надо подождать, выбрать лучшую вариацию и действовать не напрямую, иначе им не простят…

Так что и правда – никакого праздника с бросанием под ноги нот и цветов. Только чай на маленькой кухне маленького дома, по крыше которого дождь отбивал простейший ритм.

— …нас, звуковиков, всего трое, а больше и не нужно. Запись «репризы» стоит очень дорого, не каждый сможет заплатить… А у тех, кто может, музыка чаще всего неприятная. Но я записываю не только их.

Кендрик бросил взгляд на цилиндры, разложенные на столе. Сегодня всего четыре, на большее не хватило времени. Его настоящая работа, его радость и тревога, потому что если узнают… Но ей – ей можно.

— Я покупаю цилиндры у нашего мастера, он не должен продавать, но у мастера большая семья… а машину для записи собрал сам. Потом иду за город и там пишу музыку других, которые не могут заплатить. Потому что нужно же сохранить…

Кендрик помолчал. Он уже привык к музыке девушки, звучащей непрестанно, часто вместо слов — говорила гостья мало. Мог рассуждать и задавать вопросы.

— Скажи, ты выполнишь обещание? Подаришь нам всем лучший мир и вечность каждому?

— Нет, — сказала девушка. В ее музыке добавилось удивленных нот. – Только помогу с этим. Такие вещи каждый должен делать сам.

— Должен? – удивился в свою очередь Кендрик, услышал в своей мелодии визгливую возмущенную ноту и устыдился. Попросил мягче и проще: — Объясни. Ты говоришь, что чудо превратится в долг?

— Чудес не бывает, — ответила Лучшая. – По крайней мере, сразу. Вы так и жили все это время, выполняя долг перед собой, стараясь звучать чище, не красть чужих тем и развивать свои. И сами меняли мир. Но никто не звал это чудом.

Кендрик подумал о том, что вариации личных мелодий стали богаче, чем, к примеру, пятьдесят лет назад – ему случалось слышать старые записи. Подумал и об изобретенной не так давно технике реприз; личная музыка, сохраненная на цилиндре, если ее проиграть, продлевала жизнь своему творцу, исцеляла, проясняла разум, а другим просто приносила удовольствие. Мир менялся и без Лучшей. Но тогда получается, что она не нужна.

— Ты дашь мне послушать то, что записал? – спросила девушка.

Кендрик мгновенно забыл обо всем, кроме сохраненной им музыки. Может, Лучшая не нужна миру, но уже нужна ему.

Она уходила бродить и возвращалась усталой. Мир менялся и люди менялись тоже. Что же до бессмертия – как его почувствовать? Обещание не было обманом, люди верили в это и были терпеливы.

Из дома Кендрика Лучшая уходила в город. Он догадывался, зачем. Однажды, когда не был занят работой в реприз-холле, попросил разрешения сопровождать ее, видел и слышал все сам. За ней бродили целые толпы, густые, неразборчивые как их общая, слитая музыка. Ничего хорошего нельзя было ждать от такого хора. Не смевшие приближаться, звучавшие в отдалении, все равно казались ему угрозой. И защитить девушку Кендрик не мог. Когда один все же приблизился и начал просить сделать его музыку бессмертной, когда услышал ответ и взбесился, бросил в Лучшую быстрый и агрессивный пассаж… Она поймала, что-то сделала с ним и вернула назад таким прекрасным, что у Кендрика на глаза навернулись слезы. Но вместе с восторгом он ощутил ярость и обиду: зачем, для чего она ответила, дав агрессору то, что он хочет? Зачем такому бессмертие? Правда, он не был уверен, что измененная музыка стала бессмертной. Но для самой Лучшей это не прошло бесследно: в ее мелодии теперь зияла дыра-пауза, мучительно долгая даже для богатой темами бесконечно сложной сонаты, в которую выросло за два дня ее легато. Разве напавший стоил жертвы? Разве даже такой Лучшей могло хватить на всех?

Он привыкал – и к ней, и к тому, что она делает, снова и снова раздавая себя другим, вплоть до того, что от музыки Лучшей не оставалось ничего, кроме пауз. Но именно там, в паузах, было что-то еще. Кендрик почти слышал иную музыку, которая приносила ему ощущение странного чуть горчащего счастья, не слепящего как тот, первый восторг. С каждой попыткой он слышал все лучше, но ни разу не решился погрузиться в музыку пауз целиком. И ни разу не смог сохранить чувство после того, как переставал слушать.

Лучшая платила свою цену, но все отданное к ней возвращалось, пусть и не сразу. Дыры-паузы заполнялись мелодией, прекрасной и пронзительной, без которой Кендрик уже не мог представить свою жизнь.

Однажды вечером – это случилось на пятый день пребывания Лучшей в городе и в доме – Кендрик предложил ей:

— А можно записать тебя?

Предложил, понимая, что Лучшая — не только мелодия, что все было бы слишком просто, сумей он сохранить ее на цилиндре.

— Не получится, — ответила она именно так, как он и ждал. Но тут же почему-то предложила: — Попробуй.

Понимая, что делает это только для себя, Кендрик попробовал. Вставил цилиндр в самодельную, странной формы, но работающую машину для записи, настроился, сделав тише свою личную музыку, и опустил рычаг. Испортил четыре цилиндра — на каждом оказалась вместо ее мелодии лишь тишина. Да, если прислушаться можно было услышать в ней что-то — как отдаленное эхо, — но почему-то от него делалось тоскливо и очень жаль себя.

И Кендрик сдался.

Следующей ночью в дверь постучали и на вопрос «Кто?» сказали – «по срочному делу». Кендрик удивился, его никогда не вызывали на работу ночью, но открыл. В дом сразу же ворвались трое или четверо, заполнив единственную комнату целиком. Хозяина тут же заперли в кладовке, наверное, чтобы не мешал. Он слышал из-за двери какофонию голосов, которая медленно, но верно выстраивалась в красивый хорал. Настолько красивый, что Кендрик забыл, как темно, тесно и душно в кладовке, и на этот раз ему не мешала обида и ярость. Перед ним словно распахнулся совсем другой мир, бесконечный, мерцающий и не чужой Кендрику. И когда кто-то отпер кладовку и выпустил его, он не сразу вышел наружу. Какая разница, где находиться, если ты счастлив?

Девушка сидела в кресле еще более усталая, чем обычно, еще более тихая – от нее осталось лишь три неотчетливых звука — но кажется, тоже счастливая.

— Что случилось? – спросил Кендрик.

Лучшая ответила:

— Они сумели. Сами.

А потом хозяин и гостья снова пили чай и молчали. Кендрик все еще не отошел от услышанного хорала и думал, что он такое, почему задело и его, не присоединившего свою музыку к общей. А Лучшая… Она снова превращалась в многоголосую сонату, обогащаясь новыми звуками, и, наверное, снова ждала тех, кто придет к ней за бессмертием.

Они приходили, один за другим, обретали то, за чем пришли, и уходили. Лучшая оставалась, пока была нужна, а потом ее время прошло.

Так могла закончиться легенда. Но...

Кендрик надеялся, что будет больше времени, чтобы понять, как сберечь, сохранить важное. Он начал, наконец, понимать. За музыкой всегда была еще музыка, особенно прекрасная – та, что в паузах. Самое лучшее всегда было скрыто. Кендрик понял, почему не смог ее записать. Он даже не жалел о том, что она теряла, и не потому, что все возвращалось к ней, а часто даже больше. Просто когда от Лучшей оставались лишь паузы, он мог погружаться в них с головой и был по-настоящему счастлив. Но через два дня все закончилось.

В очередной раз вернувшись домой из реприз-холла, — мелодии приходящих записываться толстосумов перестали быть ему так неприятны, ведь и за ними было нечто особенное, живое, — Кендрик застал дверь открытой, а в доме кавардак. Ничего не пропало кроме самодельной машины для записей и цилиндров, заполненных тем, что он выбрал сам. На столе лежала бумага с повелением немедленно явиться в Гильдию звука. Пришлось повиноваться.

Гильдия, как и реприз-холл, располагалась в высоком, нелепо тонком здании магистрата. Его заставили долго сидеть в приемной, слушать собственное эхо, гулкое в этих стенах. Все казалось чужим и враждебным, каждый звук – шаги, стук двери или голос – делал больно. Казалось, его разорвет на части… Спасали только паузы, в которых все еще была особенная музыка, придававшая сил, только сейчас он едва мог до нее дотянуться. Это было невыносимее страха наказания за проступок, сожаления о потере записей, горечи разлуки с Лучшей.

Потом его пригласили в кабинет главы Гильдии.

Тот не сказал ни слова, но сразу оглушил Кендрика грозным гулким звучанием своей музыки. Бас-профундо жил собственной жизнью, он вещал, грозил, укорял. Кендрик попытался укрыться в паузах и не смог. Что-то вклинилось в его мелодию, насильно втискивая в нее новую тему, не позволявшую уйти. Кендрик оттолкнул – чужое зашло с другой стороны, дождалось подходящего аккорда, добавило к нему свои звуки. На Кендрика обрушилась правда, правда о том, что он ничего не может сделать, ничего не сохранит. О том, что цилиндры тоже не вечны, и музыка с них исчезает, словно вода с нагретого солнцем камня. О том, что Гильдия давно знает, чем он занимается в свободное время, но Кендрику не мешали, потому что только он умеет сделать лучше любую запись, придать ей почти невероятную силу. О том, что Лучшая пришла или слишком рано, или слишком поздно. О том, чем заканчиваются все правильные легенды.

Он увидел это воочию – как нетерпеливые горожане, желающие получить бессмертие прямо сейчас, рвут Лучшую на части и уходят прочь с куском еще дымящейся музыки. И как эта полученная с помощью силы музыка умирает. Ее больше никогда не будет. Никогда.

— Нет! – воскликнул он.

Одинокая, отчаянная нота взмыла вверх и оттуда упала обратно, на Кендрика.

Гильдеец выложил на стол несколько цилиндров, пододвинул к нему. В его музыке теперь звучало разрешение. Можно взять. Кендрик узнал – это были его записи, из бесплатных, о потере которых он жалел. Остальное тоже тут, — говорила музыка, — и в конце концов это не имеет значения.

«Я хотел только сохранить», — ответил Кендрик, изменив для этого свою музыку.

А сказал ли вам хоть кто-то спасибо? Тебе и ей?

Кендрик не помнил.

В музыке гильдейца зазвучало что-то еще. Условие. Предложение. Тихое, вкрадчивое и странное. Заглушить? Нет, всего лишь приглушить. Чтобы музыку Лучшей слышали не все. Чтобы не тянулись к ней так отчаянно.

Так ты сумеешь сохранить ее.

«Но я не хочу. Я не знаю, как».

Тогда она умрет.

Кендрик не хотел ей смерти. Но приглушить музыку, которая звучит – должна звучать всегда, вырывается из-под всего, что наслаивается сверху, пока ты существуешь, создавая свои вариации — не значит ли убить?

Нет. Она умрет если этого не сделать.

Она умрет.

Четыре звука, впечатавшиеся в его музыку. От них было больно, они убивали даже паузы. Некуда было спрятаться, нечем спастись. Только если заставить свою музыку притихнуть. Это Кендрик умел — и делал ради чистоты записей. Он попробовал настроиться, отдалиться от собственной песни, но она не хотела стихать, звучала все громче, все отчаяние. Не выдержав, звуковик стиснул ее, как шею врага, сдавил. Понадобилось не так уж много усилий, чтоб наступила полная тишина, едва слышно гудящая в ушах.

Теперь ты знаешь, как. Иди.

Бас-профундо толкнул к двери. Слишком поспешно, словно он, Кендрик, вдруг стал тем камнем, на котором мгновенно высыхает вода.

Иди!

Звуки едва пробивались, как сквозь вату. Кендрик чуть не промахнулся мимо двери. И равновесие удавалось сохранить лишь с трудом. Сохранить. Он сосредоточился на этом. Все, чего он всегда хотел – это сохранить самое лучшее.

Мир снаружи стал очень тихим. Это помогло – в тишине Кендрик слышал музыку Лучшей, отдаленно и неверно, на фоне шума толпы, но слышал. Лучшая была где-то там, наверное, снова раздавала себя другим. Кендрик никак не мог поймать направление, не мог поймать паузу, чтобы окунуться в нее, умыться счастьем и радостью, придать себе сил и уверенности. Что-то мешало. Может быть, общий хор толпы, слишком слаженный сейчас. Это могло значить, что они уже все решили и легенде пора заканчиваться… Кендрик заспешил на шум, раз уж не мог идти на музыку.

Толпа окружала Лучшую, но перед ним расступилась. В тишине, которую Кендрик нес с собой, гасли чужие мелодии затягивались в нее как омут. «Вот вам!» — злорадно подумал он и даже не устыдился. Они заслужили. Они хотели сохранить только свое, заботились лишь о себе.

Люди начали оглядываться, а потом отходить, быстрее и быстрее. Но не все. Некоторые оставались, переживая мучительную тишину.

Лучшая попыталась их поддержать. Сама отрывала куски от своей мелодии и отдавала им. Люди хватали, жадно, безумно, но иногда не успевали – тишина вырывала подаренное у них раньше. «Вот вам, — повторял Кендрик, когда очередной уходил, отступался. — Она не нужна вам. Она не ваша».

Музыка Лучшей вдруг взлетела в крещендо. Девушка и Кендрик остались вдвоем. И не было больше никаких звуков, кроме неистовой, рваной, горькой песни.

«Тише, тише. Я не сделаю ничего плохого. Я не они. Я помогу. Сохраню тебя».

Но чтобы сохранить надо было сначала успокоить. Кендрик не понимал, почему она так неистовствует. Он потянулся – взять за руку. Лучшая отшатнулась и снова замерла, словно наткнувшись спиной на камень стены или прутья клетки. Только теперь ему стало стыдно… на миг, потому что ведь и правда он не хотел ничего дурного.

«Не бойся. Хочешь, я поделюсь с тобой своим?». Он запоздало вспомнил, что заставил свою музыку замолчать, и нет времени заставить ее снова звучать. У Кендрика была только тишина. Тишина – это просто очень большая пауза, а ведь в паузах всегда прячется самое лучшее. Все лучшее – для нее.

Он подался навстречу девушке всей своей тишиной. «Тише, тише». Крещендо рванулось выше, превращая музыку в визг. Кендрик потянул его к себе, утопил в тишине. Стало хорошо. «Ну вот, видишь…».

Но он не смог остановиться. Тишина тянула в себя и остальное.

«Нет!»

Звук за звуком музыка Лучшей делалась тише, гасла. Но Кендрик продолжал слышать ее отголоски внутри, словно записывал на себя, как на цилиндр. Нет? Почему нет, если он нашел способ сберечь ее? Почему не может что-то взять у той, которая все равно раздаст себя другим? И если потом все к ней вернется?

Тысячи мыслей втискивались в каждую паузу, и гасли в ней, как и музыка. Он постарался не думать, не звучать, чтоб не испортить запись, и проделал с мыслями то же, что со своей мелодией – стиснул, сжал, заставил исчезнуть. Но мешало еще что-то – сама Лучшая. Она металась и вибрировала, словно расслаивалась на тысячи самих себя, снова соединялась вместе и вновь рассыпалась. Это неприятно было наблюдать и Кендрик закрыл глаза.

А открыл только когда наступила, наконец, тишина.

В мире без звуков он не сразу смог понять, что видит. Тот же мир, та же улица, снова не пустая. Но всем этим людям, окружившим Лучшую и его, теперь не хватало чего-то. Кендрик успел усмехнуться, поняв – им уже не хватает Лучшей с ее музыкой, а потом заметил, что девушка перед ним слишком неподвижна, слишком бестелесна. Он протянул руку и коснулся пустоты. Пустота в свою очередь коснулась его и стала ничем, тонкая фигура девушки растворилась в воздухе, не оставив ни тени, ни ноты. И это было совсем не больно. В конце концов девушка – только форма для музыки, а музыка – в нем.

— Я сохраню тебя, — сказал Кендрик и не услышал своего голоса. Попытался снова. Попробовал крикнуть. В нем и вокруг него была лишь тишина. Немного пугающе. Но страх тоже исчез в пустоте, и стало спокойно.

Люди что-то говорили, когда Кендрик проходил мимо. Оглохший, он больше не слышал ни их, ни себя. Не страшно. Не слышать чего-то — значит просто иметь возможность отказаться и не слушать то, что навязывают. Он все же сберёг Лучшую, она – в нём. Может, все вернется к нему, как возвращалось к ней. А если нет – у него остались паузы, в которых всегда прячется самое лучшее. И свою мелодию он снова заставит звучать. А если нет -люди живут и так, без своих мелодий. Не надеются на чей-то приход и на бессмертие. А где-то, быть может, у них вообще нет личной музыки. Все вариации возможны. Даже эта.

…Но легенды не заканчиваются, ведь их рассказывают снова и снова. Те же слова, те же звуки.

Только вариация всегда другая.

Доп.темы: Абсолютная, звёздная, колючая, заказанная музыка.

«Чуть сердце не разорвалось…» «Неужели, – спросил я, – музыка была такой печальной?» «Ой, совсем нет!» – отвечала мне Люси.
(К.С. Льюис, «Покоритель зари или Плаванье на край света»)

Имя твое — льдинка на языке.
(М. Цветаева)

В маленьком зале – тесно и душно. Кристина чувствует, как кто-то толкает её в бок, но не может сдвинуться с места, плотно прижатая толпой к невысокому ограждению перед сценой. Из-за кулис доносятся хаотичные звуки настраиваемых инструментов, и классическая рок-баллада, звучащая из динамиков, чтобы скрасить ожидание, не в силах их заглушить.

Горячий шелестящий шёпот Лотты отвлекает от приятного предвкушения новизны, и всё же Кристина пытается вслушаться в слова подруги.

– … уже четвёртый раз на их концерте … и Алекс… никого красивее в жизни своей не видела! – сквозь шум доносятся до неё обрывки фраз.

Ничего нового. Примерно это же Лотта повторяла на разные лады всю дорогу до клуба. Кристине же было интереснее то, почему с самых первых дней о новой «банде» говорили больше, чем обо всех других группах города разом. Она сразу решила, что не станет слушать записи их песен или просматривать ролики в интернете, пока не увидит живого выступления. Ей казалось, что будет куда волнительнее услышать нечто совершенно новое, ещё незнакомое, стоя у сцены – без сложившегося заранее мнения, без ожиданий.

Шёпот Лотты обрывается нервным смешком. Музыканты выходят на сцену под оглушительный рёв толпы, который смолкает, как только высокий молодой парень в кожаных брюках и свободной расстёгнутой рубашке грязно-серого цвета уверенно подходит к микрофонной стойке. Видимо, это и есть тот самый Алекс, о котором Кристина слышала так много – и ничего по сути. Он сдержанно приветствует зал и произносит название группы будто бы между делом, небрежным жестом поправив упавшие на лицо длинные пряди волнистых волос. Его слова тонут в новых восторженно-приветственных криках, и толпа в едином порыве подаётся вперёд, отчего Кристине приходится на секунду задержать дыхание. Но с первыми же аккордами она забывает о дискомфорте. Мелодия, прорезающая плотный шум, тут же заполняет всё её сознание, выбивая почву из-под ног и вырывая прочь из привычного мира.

Музыка кажется зримой и почти осязаемой. Она рябит и волнуется, как поверхность беспокойного моря, переливается тёмно-синими, чернильными и глубокими фиолетовыми оттенками, почти уходящими в черноту. Она искрится мелкими вспышками, словно звёздное небо, а затем на мгновения проясняется и светлеет.

Гитара звучит пронзительно, настойчиво и беспокойно. Кажется, будто гитарист – невысокий и хрупкий паренёк, одетый в чёрное и почти незаметный в тени прожектора, – судорожно сдерживает всю мощь её звука. Барабаны задают тревожный, порывистый ритм, напоминающий о крупных каплях дождя, с грохотом падающих в воду во время грозы и шторма, а звуки синтезатора будто порхают яркими неоновыми бабочками над тёмным бушующим морем.

Голос Алекса вплетается в музыку холодной серебряной нитью, придавая ей окончательную форму и дополняя смысл. Он звучит так чисто, легко и естественно, будто петь для него означает то же, что и дышать. Низкие ноты вибрируют сдержанной силой, высокие – сияют острыми иглами, переливаются серебристыми звёздами, парят в душном воздухе и рассыпаются сверкающими осколками. Кристина отмечает почти фантастическую гибкость этого голоса, его смелость и точность. Но больше всего её удивляет то, что Алекс не наслаждается собственным даром и не упивается восхищением зала, как многие другие хорошие вокалисты, точно знающие, насколько они хороши. В отличие от них он не позирует и не старается понять, в достаточной ли мере нравится публике. В его манере петь нет ни грамма самолюбования, но нет в ней и ложной скромности. Кажется, будто он прекрасно осознаёт свои возможности, но не кичится ими, а лишь использует как инструмент для донесения самой сути музыки.

В песне нет видимых излишеств и явных изъянов, но при этом она не кажется идеальной или слишком приглаженной. Музыка полна сомнений, волнений, а иногда звучит шершаво и колко, будто шквалистый ветер, разметавший песок и стеклянное крошево. Слова дополняют её гармонично и в то же время контрастно. Алекс поёт о том, чего не ожидаешь услышать в тесном прокуренном зале от молодых музыкантов – об иных мирах, о бессмертии и конце света, о новых началах и поиске смысла. И это звучит не готически мрачно и не по-барочному вычурно, а, скорее, эклектично-роково – цельно и в меру просто.

Однако в какой-то момент кажущаяся простота мелодии вновь сменяется калейдоскопом видимых и осязаемых образов. Пёстрые неоновые бабочки становятся ярче, густой и звучный ритм бас-гитары гипнотизирует, а гитарное соло звучит пронзительно, неистово и надрывно, будто струны обрели долгожданную свободу и больше не должны сдерживать свои силу и страсть. И под конец песни Кристина почти уверена, что это и есть та самая настоящая музыка, по сравнению с которой всё то, чем она восхищалась раньше, стирается, меркнет, кажется детской поделкой и даже – подделкой. Она на секунду закрывает глаза, пытаясь собраться с мыслями, но Лотта тут же порывисто хватает её за руку сухой и слегка дрожащей ладонью.

***

Всего несколько широких и твёрдых шагов из-за кулис, и вот перед ним – плотная толпа людей, что-то возбуждённо выкрикивающих, обращаясь к нему. Ни секунды не мешкая, Алекс подходит к микрофонной стойке. Взгляд заслоняют густые волны непослушных волос, на душе неспокойно, как перед грозой. Воздух кажется сжатым, липким, почти ощутимым на ощупь, будто в этом крошечном зале вот-вот и впрямь разразится буря.

Он что-то говорит, почти не вдумываясь и не вслушиваясь в собственные слова. Единственное, что кажется сейчас важным – музыка, заполняющая сознание, рвущаяся наружу и стучащая кровью в висках. Кажется, он представляет группу и собирается добавить пару слов о песне, которая сейчас прозвучит, но его голос тут же тонет в новом неудержимом и радостном шуме.

Первые звуки гитары заставляют зал замолчать. Даже Алекс замирает на секунду, понимая, что на последней репетиции их гитарист Фрэнк не выдал и половины теперешней мощи, будто берёг силы. Да и сейчас, кажется, он до поры придерживает все возможности своего инструмента, ставшего продолжением его собственного «я». Вот только снова забился в угол, и очень зря – ведь мало кто поймёт, что слышит виртуозную игру музыканта, если тот не находится у всех на виду.

Синтезатор, пожалуй, и впрямь добавляет объёма общему звучанию, и сейчас, в этом крошечном зале с его почти поглощающими всякую акустику стенами, это слышно как никогда ранее. А ведь поначалу он был против, считая, что для полноценного звука им будет вполне достаточно классической комбинации ударных, гитары и баса. И его собственного голоса, конечно.

Петь Алексу всегда было легко – если говорить о чисто технической стороне процесса. Он не учился этому специально и почти не задумывался о широте своего диапазона или точности интонаций. Всё выходило само собой, пусть и не всегда с первого раза. Но бывало, что музыка давалась ему непросто, опустошая морально и физически: ведь в каждую песню были вложены фрагменты личных историй, осколки разбитых надежд и отголоски волнений, и он не мог не проживать их на сцене снова и снова. Музыку они почти всегда писали вместе с Фрэнком, а вот слова были только его. И раз за разом он делился с залом своими мыслями, сомнениями, печалями и мечтами, заново вдыхая в них жизнь силой собственного голоса, в то время как зрители отдавали взамен лишь бурный шум. Между ним и залом будто стояла стена пусть порой и восторженного, но всё же полного непонимания, и казалось, люди за этой стеной хотели не музыки, а лишь развлечений, зрелищ. Они видели его и слышали его голос, даже не пытаясь понять того, что за ним стоит. Часто Алекс думал, что для них он не более чем картинка и звук, которые можно включить и выключить по желанию толпы с помощью выкриков вроде «бис», «заткнись» и «давай ещё раз». Конечно, так проходили не все их концерты, но таких было большинство, и они особенно изматывали отсутствием настоящей отдачи. Казалось, будто он отдавал на сцене даже не часть, а всего себя, получая в ответ громкий, но поверхностный восторг и мимолетное восхищение даже не их музыкой и не его голосом, а неким образом, который ему приписывали. Это было немало, но часто казалось недостаточным. И всё же каждый раз его звало на сцену непреодолимое желание высказаться, поделиться музыкой, даже если она и не будет услышана по-настоящему.

Какое-то время он находил отдушину в Мел – девушке, с который проводил почти все свои свободные вечера. Её полное имя, Мелоди, дышало музыкой и вселяло надежду на понимание. Да и поначалу она вроде бы искренне тянулась к их музыке, интересовалась текстами, охотно рассуждала о его манере петь и держаться на сцене. Вот только вскоре стало видно, что интерес этот был показным и она просто хотела проводить время с тем самым «красавчиком вокалистом, о котором все говорят». Алекс не пришёл в восторг, когда понял это, но и сам он тоже нуждался в ком-то, с кем можно просто провести время, а Мел была далеко не худшей кандидатурой. К тому же она поддерживала его – как умела.

Сейчас, стоя перед разгоряченной толпой, Алекс снова чувствует почти тот же подъём, который ощущал во время своего первого выступления в составе группы. Незадолго до этого он нашёл их по объявлению, сиротливо висевшему на покосившемся заборе у старых гаражей. Он боялся, что толком ничего не умеет, но надеялся, что для начала его голоса, нескольких незаконченных текстов и музыкальных отрывков окажется достаточно. Так и произошло. Уже через пару месяцев репетиций в одном из гаражей за тем самым забором он выступал перед полуторой сотен зрителей, ощущая смесь ужаса, восторга, предвкушения и надежды. Конечно, тогда его голос звучал ещё сыро, а временами дрожал и срывался, тексты были проще, а публика — менее требовательной. Но и сейчас смесь ужаса и восторга остаётся почти неизменной. Разница лишь в том, что страх перед провалом сменился страхом остаться непонятым, не услышанным.

Композиция с самым сложным ритмическим рисунком, вокальной партией и многослойным текстом, длящаяся больше десяти минут, была выбрана первой не случайно. Обсудив всё не раз и не два и чуть не дойдя до серьёзной ссоры с барабанщиком, ребята пришли к тому, что сходу завести публику простой и хитовой песней было бы, может, и верным решением для гарантированно успешного выступления, но это не совсем то, чего они хотят.

— Мы должны сразу показать, кто мы есть, а не заигрывать с публикой, пытаясь угадать её вкусы, — подытожил Фрэнк. — Во-первых, можем и не угадать. А во-вторых, если станем подстраиваться, то по-настоящему своей публики нам не найти.

Алекс и сейчас благодарен ему за эти слова. Он понимает, что решение было правильным, по неоднородной реакции зала, которую ощущает сейчас как импульсы различных температур и оттенков: заинтересованность — распускающийся тёпло-зелёный, недоумение — колкий бесцветно-голубой, разочарование — остывший тускло-серый, чистый телесный восторг без примеси понимания — раскалённый пульсирующий рыже-алый. Он пропускает эти оттенки через себя, отмечая, но почти не фокусируясь на них и вместо этого стараясь полностью сосредоточиться на музыке, вибрациях собственного голоса и стихах, которые нужно донести до каждого, кто только захочет услышать. Он не знает, как звучит его голос со стороны, но чувствует тот пьянящий сплав силы, лёгкости и свободы, который уже с первых выступлений стал его компасом и камертоном.

В какой-то момент Алексу кажется, что кто-то смотрит на него непривычно пристально — будто бы в самую суть, а не поверх или сквозь. Не прерывая парения прохладно-рубиновой “соль” (ноты он тоже всегда представлял цветами, и, кажется, этому даже было научное название, которое он забыл), он пытается присмотреться к залу сквозь слепящую пелену света, отделяющую его от зрителей. Постепенно глаза привыкают к ярко-пляшущим бликам, и ему удаётся кое-как разглядеть первые ряды. И всего на долю секунды он встречается взглядом с девушкой из первого ряда, вдумчиво-сосредоточенно глядящей на него. Это случается под конец первой песни и отзывается коротким горячим уколом в районе солнечного сплетения, странным образом усиливающим тревожную финальную ноту. Девушка наверняка не старше Алекса, скорее даже моложе. Сквозь рябящую дымку света её волосы, едва достающие до плеч, кажутся смолисто тёмными, а кожа — контрастно светлой. Цвет глаз разглядеть невозможно, а впрочем, если бы ему удалось поймать её взгляд хотя бы ещё на одно мгновение… Но она выглядит полностью поглощённой музыкой и, кажется, даже не замечает ответного взгляда. Как только финальная нота гаснет, она закрывает глаза, словно обрушившиеся на неё впечатления оказались слишком сильны. Но в ту же секунду её светловолосая соседка, смеясь, говорит ей что-то такое, отчего мимолётная магия тут же ускользает. Девушка снова смотрит на него, но в этот раз её взгляд скользит по поверхности и не откликается уколом тепла. Он отводит глаза: значит, показалось.

Музыканты уже начали играть следующую песню, которая лишь помогает рассеять иллюзию – ту самую, простую и хитовую, написанную когда-то по заказу, которую они собирались поставить первой. Алекс едва успевает вступить и видит, с каким удивлением смотрит на него Фрэнк. Но он вливается в ритм за доли секунды и вкладывает в исполнение всё то, что вряд ли смог бы сформулировать иначе, чем стихами и музыкой. Потому что хоть эта песня формально и отвечала запросу, на деле была не чем иным, как «фигой в кармане», небрежно замаскированным протестом против самой идеи заказной музыки. Грубый, обманчиво поверхностный текст, обманчивая простота ритма. Всё это отрезвляет Алекса, заряжает энергией, и дальше всё идёт в точности как по нотам.

Одна песня сменяет другую, как сменяют, перетекая друг в друга, разноцветные волны. Они бурлят, льются и рвутся наружу, переливаются от светлых до сине-чернильных оттенков, почти уходящих в черноту, искрится мелкими вспышками. И голос с лёгкостью прорезает спёртый воздух, обретая новую силу.

***

Сконцентрироваться не выходит: Лотта буквально перекрикивает гул других голосов и затихающие звуки ударных.

— Ну, разве я не права была? — спрашивает она, возбуждённо смеясь. — Правда же, он прекрасен?

Кристина смотрит на сцену. Её взгляд скользит по Алексу, почти не фокусируясь на нём. Если Лотта говорит о его внешности — а скорее всего, так и есть, — то она не смогла бы дать однозначного ответа. Да, он отлично сложён, у него довольно правильные черты лица, выразительные глаза, кажется, греческий профиль и волосы, которым может позавидовать даже Лотта. Но воспринимать всё это отдельно, будто картину или статую в музее искусств, не выходит. А вот всё, что наполняет и оживляет его внешний облик — естественные и уверенные жесты, сильный, не похожий на другие голос и понимание музыки – безусловно, прекрасно. И она кивает выжидающе глядящей на неё Лотте, не собираясь пояснять, что вкладывает в это согласие немного иной смысл.

В какой-то момент Кристине могло бы показаться, что Алекс смотрит в их сторону, если бы она не была уверена, что через плотную стену света со сцены ничего толком не разглядеть. И тут же сразу забывает об этом, потому что уже звучит новая песня, совсем не похожая на предыдущую. Алекс вступает, будто едва замешкавшись, но поёт с такой уверенностью, что это больше напоминает задумку, чем случайность.

Слова новой песни звучат вызывающе и даже грубо, а мелодия кажется то легкой, то безумной, то будто слегка небрежной. И если первую композицию зал принял с интересом и любопытством, то теперь он единодушно демонстрирует чистый восторг. Кристину снова вплотную прижимает к ограждению бушующая волна прыгающих и рвущихся вперёд зрителей. Но песня нравится и ей: ведь есть в ней что-то такое, в чём мешает сейчас разобраться всё нарастающий гул и не прекращающаяся толчея. Она хочет понять и, кажется, интуитивно нащупывает скрытый на самой поверхности смысл, но вскоре сдаётся, подхватывая мотив выразительного, легко запоминающегося куплета.

Каждая новая песня не напоминает предыдущую почти ничем. У них разные настроения, они рассказывают разные истории и вызывают не похожие друг на друга чувства. Но есть в них что-то неуловимо общее, и одна мелодия перетекает в другую плавно, словно все они – часть единого рисунка, который хочется рассматривать и разгадывать.

Когда очередная песня стихает, Лотта снова с силой сжимает ладонь Кристины. Что-то говорит… почти не разобрать. А впрочем, нет. Это просто, если прислушиваться не только к словам, но и к волнительному, горячему тону.

— … хотела бы испытать с ним…

Что? Любовный экстаз? Да, это она и произносит, разве что используя более приземлённое слово, которое растворяется в новых выкриках зала.

Но разве то, что происходит сейчас — что-то меньшее? Разве – не что-то большее? Разве музыка, способная объединять души всех, кто может её услышать, не превосходит недолгое слияние тел? И разве не странно мечтать о полёте на дельтаплане, парящем не так высоко над землёй, когда тебя пустили в сияющий открытый космос? Но ты не видишь космоса, не хочешь его разглядеть, мечтая о том, что ближе к земле.

Конечно, есть в восприятии музыки и что-то телесное. Она отзывается вполне ощутимой вибрацией в груди, чужой голос резонирует в солнечном сплетении и гортани. Музыка покалывает в кончиках пальцев, бежит мурашками по коже, стучит в висках, откликается громкими ударами сердца. Кристина думает о том, что именно сердце в первую очередь и ловит ритм, оно и слышит первым. Но эта мысль тут же растворяется в новых аккордах гитары.

***

— Вот увидишь, — с нажимом говорит Мел, сделав глоток недорогого виски, разбавленного колой в пропорции один к одному, — все эти люди не просто запомнят ваше название, они ещё и детям будут о вас рассказывать!

— Я ведь уже говорил, — устало отзывается Алекс, — название группы временное. Все, что нам подошли бы, расхватали лет тридцать-сорок назад.

— Мне так подруги и о хороших парнях говорили, — смех у неё лёгкий, почти невесомый, парящий. — Что вас всех давным-давно уже разобрали. И я даже верила, пока не встретила тебя. Вот и лучшее название так же найдётся.

Она говорит верные слова, будто текст хорошо заученной роли, вот только интонации выдают едва уловимую фальшь. Есть в них какое-то нетерпение, будто Мел торопится сказать всё нужное и больше не повторять. Она красива, как мелодия, которая не трогает его глубоко, но которую всё же хочется напевать снова и снова. В неверном желтоватом свете лампы её шёлковые рыжие волосы отливают золотом, а фарфоровая кожа едва выглядывающих из-под широкой футболки плеч будто бы светится. Нет, какой же он идиот, что не ценит её красоты, не слышит её музыки…

— А знаешь, я видела, как смотрели на тебе все эти девушки в зале, — в голосе Мел слышится плохо скрываемая нотка гордости, рассеивая мираж. — Они все хотели тебя, тебя, Алекс! Не представляешь, как это заводит — видеть это и знать, что ты только мой.

И она целует его прежде, чем на его лице успевает отразиться разочарование. Она целует его, и он чувствует тепло. Лёгкие прикосновения тонких пальцев, сладко-цветочный аромат волос, горьковатый привкус помады. Нет, это не полёт, а лишь слабая его тень. Но сейчас этой тени ему достаточно. По крайней мере, он хочет думать, что это так.

***

Кристина кое-как уговаривает Лотту прогуляться до дома пешком. Ей кажется, будто тёплая летняя ночь пахнет распустившимися в небе звёздами.

— Говорят, он не совсем здоров.

— Кто? — переспрашивает Кристина, давно потерявшая нить разговора.

— Кто? Алекс, конечно. В «Музыкальном городе» писали, что у него специфическое расстройство — кажется, видит звуки цветными пятнами. Как думаешь, может быть, поэтому он так хорош?

«Алекс», — мысленно, безо всякой интонации повторяет Кристина, словно стараясь уловить музыку этого имени или увидеть его цвет. В первое мгновение на неё обрушивается целый поток цветов и звуков, и она думает, что, возможно, ей было бы лучше забыть имя голоса, как её тёзке из романа Гастона Леру. Но оно въедается в память острой иглой и дрожит льдинкой на языке — звонким холодом, прозрачным и чистым. И когда все другие цвета рассеиваются, перед глазами остаётся только небо. Тёмное звёздное небо.

доп.темы: колючая музыка, созидательна музыка

Молчал застывший полутёмный зал

И музыка дробилась на осколки.

Ты пел о том, о чём не рассказал

Словами, и лишь голос твой пронзал

Сердца стальной сияющей иголкой.

Мотивы цвета неба и чернил

Не знали ни сомнений, ни препятствий.

И ты миры из ничего творил,

Когда твой голос с лёгкостью парил,

Сшивая песней время и пространство.

Тянулись люди к яркому костру

Твоей души. Ты звал в иные дали.

Дрожал мотив, как пламя на ветру,

Серебряные струи тонких струн

Под пальцами звенели и шептали.

Вплетались в песни ноты тишины

Пронзительно кричащим, полным боли

Молчанием натянутой струны.

И сердце сквозь несбывшиеся сны

Рвалось на части и рвалось на волю.

И музыка указывала путь,

То нежной становясь, то льдисто-колкой,

То вторя снам, то проникая в суть.

А ты мечтал душе своей вернуть

Наивное неведенье ребёнка.

Но боль, как волны, плещется в глазах,

В гитарном риффе – нервном и нетвёрдом…

Молчит застывший полутёмный зал –

И голос твой пронзает небеса

Стальной иглой финального аккорда.

Доп.тема: замёрзшая музыка

* * *

Замёрзла музыка моя

От взгляда времени иного.

Под вечно праздничным неоном

Молчит слезами янтаря,

Раскрашивает чьи-то сны

Нарядной ёлочной гирляндой

И радует чужие взгляды

Безмолвным блеском ледяным.

И я хочу её согреть

И вновь сложить из звуков вечность,

Но режут пальцы ноты песен…

Нет Герды рядом.

Герды – нет.

Мне не дано забыть и дня,

Когда она сияла в силе,

Но вот молчит – во льду, бескрыла –

И замерзаю с нею я.