Сабаар сделал круг, другой, марево света рассеялось, и солнце раздробилось на кольца и линии, на отдельные капли сияния, словно густая паутина, сплошь унизанная росой. Следующий вираж разбил паутину на отдельные огни. Они выстраивались в цепи, в гроздья, дробились яркой драгоценной россыпью и снова собирались вместе. Сабаар был поражен размахом древних: слева, справа и вперед чуть не до самого горизонта под ним сияли огни столицы златокудрых.
Я слышу твою боль, но это не важно. Боль кричит о болезни, болезнь надо лечить.
Жадиталь? — переспросил Шахул. — Женщина? И молоденькая — ни мужа, ни детей. Нет, ее не возьму. От такого заявления Кайле даже бояться забыла — резко подалась вперед, косы скользнули по камням, поднимая клубы пыли. — И что? Женщина, и мужа нет — и что? — зашипела она возмущенно. — Этот старый пень считает, что женщина хуже мужчины?! Это потому что в ордене нет ни одной женщины-даахи? — Да тише ты! — одернул ее Адалан и, наклонившись к самому уху, прошептал. — Женщины не хуже. Просто это не их дело. Дело мужчины — служить, дело женщины — рожать детей. Не дергайся, молчи и слушай.
Я — не ты. Это же тебе все равно: не она бы позвала, так другая. Ты у нас всех любишь. Не оттого ли, что не слышишь ничего, кроме собственных песен? — А ты, наверное, меня уже до дна прослушал, до самой последней тайны? — Рахун повернулся и посмотрел прямо в глаза, как будто специально открываясь. — Только я ведь ничего и не прячу — нечего мне. А вот ты прячешь, от самого себя скрываешь, что не Хафиса тебе нужна, а боль. Вечная боль и вечная сила.
Мы зависим от тех, кого любим, и отвечаем за тех, кто любит нас.
Каждым своим шагом, каждым поступком, меняющим нашу жизнь, мы меняем и их жизнь тоже, а от каждого их шага меняемся сами.
И значит, этот даахи перед ним — убийца? Его неугомонный братишка, его верный защитник и лучший друг — убил человека. Умер от своей руки. И все — из-за него, ради него, потому что он — чудовище.
Ты никому ничего не должен. Ты не Нарайн, не Гайяри, не Геленн и не Озавир, ты не обязан на них походить и платить за их ошибки. Ты можешь жить по-своему и быть кем захочешь.
Убил-убил… заладил. Убил. И сто раз убью, если нужно, и тысячу. Но тебя, дурня маленького, не оставлю. Ты — моя жизнь, как не понимаешь? Моя сила, мой смысл. Я перед богами за тебя отвечаю.
Люди всегда отвергают своих спасителей
Но женщины!.. кто знает, как и почему они делают свой выбор? Уж точно не Фасхил. Ему было известно лишь то, что, в конце концов, все зависит только от них.
Страсть нарастала как волна, переполняла, выплескивалась с поцелуем, чтобы подхватить его и ее и вынести обоих в мир, где нет ни комнаты, ни сада, ни летней ночи — и есть все. Все сразу — от начала и до конца. В мир, еще не сотворенный, но творимый ими, сейчас, в этот самый миг, каждым движением, каждым вздохом и ударом, током единой крови, единой мысли. Единой жаждой творения!..
Она уже все решила, обдумала заранее и повторила про себя столько раз, сколько понадобилось, чтобы бесповоротно увериться: все правильно.
хранителя, идущего убивать, остановят только боги, хранителя, идущего умирать, не остановит никто.
И тут пришла песня, светлая, зовущая, как полет птицы. Руки хааши легко, почти невесомо легли на голову Адалана — и словно крылья за спиной развернулись… острые крылья чайки: нестись над волной, взрезая ветер, взмывать ввысь, падать к самой воде и лететь дальше, дальше, от боли, от страха. Только серое небо, серое море и бесконечно-туманная даль.
Люди, это ваше дитя, опомнитесь, — все громче, почти не скрываясь, шептала колдовская песня, — испуганный, одинокий ребенок, брошенный на дороге. Все, чего он просит — немного внимания и тепла, каплю вашей любви.
Никто из нас не может контролировать мальчишку, он нам не по зубам. В этом все дело. — Почему обязательно контролировать? Детей надо просто любить.
Засветлело небо, одуванчик поднял бутон и начал медленно раскрываться. Адалан представлял каждый лепесток, каждую жилку на нем, и крохотные капли сладкого сока в самой глубине, и мягкую желтую пыльцу выше… В груди родилось нежное, приятное тепло, оно дышало, расширялось, и, наконец, медленно потянулось к рукам, собираясь в ладонях пушистыми, чуть колкими соцветиями. Счастье и покой наполнили душу, сила, добрая и послушная, потекла по телу, сквозь него, заполняя собой целый мир.
Иногда его просто распирает от гордости, а в следующий миг он начинает ненавидеть себя настолько, что готов уничтожить…
Сияющая песнь всетворящего пламени: жизнь, страсть и смерть — ничто в мире не могло сравниться с этой песней, сам мир без нее немного стоил.
Прачка Трина сдирала кожу мочалкой, поливала едва ли не кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала — не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену — ей было все равно; и от ее безразличия страхи улетучивались, на душе делалось пусто и спокойно.
Пусть! Пусть все горит! Пусть все исчезнет, сгинет!.. Адалан готов был кричать, он так хотел освободить это солнце, но не знал, как. Оно оставалось внутри и рвало, выжигало тело дотла.
Просто он понимал, что порой самая короткая дорога к цели ведет по трупам, а самое простое решение — убить и не мучиться. И не прикидывался наивным.
кто боится Поднебесных круч, тот мизарских вин не пьет
За улыбкой Рахун видел не только страх, но и боль, страдание покалеченной любви, превратившейся в ненависть. Пожалеть тебя? Избавить от всего этого: от любви, от ненависти, от страданий, от жизни? Избавить мир от тебя?
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.
Близость хранителя радовала его, но и пугала тоже — он боялся поверить и обмануться: смотрел, слушал, улыбался, но не верил.
— Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу.
Фарисанский купец глаз не сводил с мальчиков — зарождающаяся дружба этих двоих так глубоко трогала его, что Рахун сначала даже не поверил в столь чистые чувства у этого любителя роскоши и распутства. Все же люди — удивительные, невероятные существа.
Хранители не ценят богатства, только мастерство и красоту, только вложенную в изделие душу.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
Пустота была привычна, но о том, как сосет под грудиной предвкушение долгожданной встречи, как тянут нити родства, он успел забыть. А о боли напрасных надежд даже и вспоминать не хотел.
Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя — то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище.
Солнце еще светило, но на Слётной скале уже горел костер, закипал в котле а-хааэ, разнося по осеннему лесу запах цветов горного первотала — запах восторга, молодой плотской силы и любви.
Но не понравился мир среднему, нареченному Маари. Маари сказал:
скучно! Маари сказал: кому нужен мир, где вчера похоже на завтра, а завтра на десять лет спустя? Не будет так! И бросил Маари в мир камень, и породил тот камень великие беды: хлынул в мир огонь бездны беззакония.
И взял Маари этот огонь в руки, и сделался он пламенем всетворения, и мир переменился: сдвинулся со своего места, прогнулся и сбился. И стала тишь сменяться ветрами, а зной холодом, И дожди сегодня падали, где сухо, а завтра — где мокро, и возникли в мире болота и пустыни. И не стало в мире равенства, но стала в мире свобода…
Ты рассматривал ее и жалел, а Рахун будет любить, пусть только раз, но по-настоящему — он умеет быть нежным, не унижая жалостью, он умеет напеть о счастье.
А еще женский голос, мягкий, ласковый, с чуть заметной печальной хрипотцой, будто от долгих слез, да руки — тонкие и легкие, как бабочки. Из этих рук он получал только хорошее: холодную повязку на пылающий лоб, ароматный отвар против боли или теплое свежее молоко. Адалан тогда сразу понял — такие руки могут быть только у мамы
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.
— Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу.
скучно! Маари сказал: кому нужен мир, где вчера похоже на завтра, а завтра на десять лет спустя? Не будет так! И бросил Маари в мир камень, и породил тот камень великие беды: хлынул в мир огонь бездны беззакония.
И взял Маари этот огонь в руки, и сделался он пламенем всетворения, и мир переменился: сдвинулся со своего места, прогнулся и сбился. И стала тишь сменяться ветрами, а зной холодом, И дожди сегодня падали, где сухо, а завтра — где мокро, и возникли в мире болота и пустыни. И не стало в мире равенства, но стала в мире свобода…