Ночь. Взошла луна — неверная свеча влюбленных, круглое окошко в иной слой реальности, тусклый светильник мира мертвых.

По ночным улицам дребезжит трамвай (без рельс, без управления, по собственному маршруту). До него тут ездила повозка без лошади, теперь и ночную область города изменил прогресс.

Фонарщик-то, конечно, неизменен. Ходит с длинным шестом, на конце шеста — колпачок-гасильник. До фонарей ему дела нет, а есть — до людских душ. Вслушивается, вынюхивает. От дома к дому, от души к душе. Нашел. Спит нестарый мужчина (а то и девушка или ребенок). Сон — подобие смерти, и бродящий в его зачарованных краях может уйти насовсем…

Фонарщик тянется шестом к губам спящего: никакие стены, стекла, замки и прочие жалкие преграды ему не мешают. Прижимает колпачок к лицу, гасит дыхание — огонек жизни.

Вот он стоит, задрав голову, у высокого дома в пятнадцать этажей. На предпоследнем учуял жертву. Кивнул сам себе, потянулся шестом, и тот потек черной тенью, вырос, проскользнул в намеченное окно. Сейчас закончится еще одна жизнь. Еще в одном доме заплачут утром…

— А ну-ка, мерзавец, стой!

Фонарщик вздрогнул, шест сломался, черным ручейком стек вниз.

— Ты что творишь? Я все вижу! Ну-ка, покажи, негодяй, где тут на доме знак Смерти? А? Нет знака. Воруешь? Самочинствуешь? Ну, мерзавец, вывел ты меня, держись, липкая душа!

И рыцарь с белым пером на берете выхватил яркий луч-шпагу и принялся размахивать, делать выпады или хлестать, как упрямую лошадь плеткой. Фонарщик бежал. Конечно, он пытался защититься: то нырял в чернильную темень между зданиями, то отмахивался палкой… Но скоро рыцарь загнал его в угол, примерился, размахнулся лучом и — ударом верху донизу — срезал гасильник с конце шеста.

— Найдется и на тебя управа! — злобно проскрежетал фонарщик.

Но рыцарь гордо отвернулся. Никогда нечисти не одолеть того, кто получил благословение первого солнечного луча.

Он уходит — в старом свитере, в тяжелых ботинках — дозорный ночных улиц, охранник неповинных жизней. И белое перо на его берете, и шпага — все светит не отраженным лунным светом, а своим — собственным — непобедимым.

Новая жизнь

Иду с работы. Смерклось в семь.

(Живу я, к слову, за кладбищем).

Картина маслом: дождь, и темь,

И зло хтоническое рыщет…

Иду и слышу за спиной

Шаги тяжелые. О ужас!

Оно (хтоническое зло)

Как командор по мою душу.

Мечусь туда, мечусь сюда,

Крадусь, хитрю, таюсь, петляю.

Тупик, ограда, жуть, беда!

И хтонь с растущими клыками…

Без толку сгину… И никто

Не загрустит о жизни бренной.

Мне ветер кинет золотой

Лист, разменявши ворох медных.

Из сумки зеркальце тяну

(Плевать на всё, умру красивой!).

Но только тусклую луну

Оно, сверкая, отразило.

Нет, я-то промелькнула там:

От Эйвон сумка, тушь Max Factor,

Гель-лак любимый (сочный лайм),

А хтонь невидима, однако…

Да, в отраженьи нет его,

Но здесь, к несчастью, он реален:

Клыки у горла моего,

И когти всё пальто прорвали…

А спас меня простой мужик.

Простой кладбищенский трудяга:

Метла, лопаты верный щит

И чеснока тяжелый запах –

Густой и стойкий аромат,

В нем нотки перца и горчицы.

Вампир упал…

Спасибо, брат,

За жизни новую страницу!

Как темь и сырость я люблю!

И бесприютных листьев стаю!

Иду по лужам и смеюсь,

В осколки небо разбивая.

… Великий магистр, подперев ладонью тяжёлую голову (тяжёлую от мыслей о Франции и будущем Ордена Тамплиеров… а вы что подумали?), сидел перед камином. Красивый послушник (белокурые вьющиеся волосы до плеч, невинно-голубой взгляд, чёрный камзол и длинный, по последней моде, плащ с крестом) сидел у его ног. Пробила полночь.

— Я должен спросить тебя, Анри, не хочешь ли ты о чем-нибудь мне рассказать, – мягко проговорил магистр. – Не важно, о чем. О чем угодно.

— Мне нечего вам сказать, мессир, — потупившись, произнёс Анри.