Мы нашли этот город на опушке леса в развилке ручья – город сильно обгорел и истекал кровью, и непонятно как остался жив. Город – его можно было даже назвать уютным городком – бежал откуда-то с той стороны леса, с той стороны реки, с берега, охваченного громом и пламенем.

.

Мы принесли городу свежей воды из ручья, — город пил, жадно, хищно, окунал голову к колодцу. Лайна тайком сбегала домой, чтобы никто не видел, принесла свежего хлеба, сырных лепешек, свиной окорок и наливные яблоки. Город не глядя проглотил лепешки и хлеб, нарезал окорок и прожарил его хорошенько на противне с яблоками, — мы и не знали, что так можно. Город угостил нас причудливым блюдом – видно, так ели где-то там, по ту сторону реки.

.

Тамер сказал, что нужно рассказать про город – мы не согласились, мы не хотели, чтобы про город знал кто-то кроме нас, мы хотели, чтобы город стал нашей тайной, ведь должна же у нас быть хоть какая-то тайна, мы уже достаточно большие и еще достаточно маленькие.

.

Мы осторожно спросили город, не хочет ли он быть нашей тайной – к нашему немалому удивлению, город согласился, даже как-то быстро согласился, мы даже задумались, нет ли здесь какого-то подвоха.

.

Город оказался очень красивый, с причудливыми башенками, вычурными фасадами, витражными окнами. Мне кажется, ему даже неловко было, что он появился перед нами в таком виде, опаленный битвами где-то на том берегу. Мы сказали, что в этом нет ничего страшного, и даже пообещали принести свежих досок и кирпичей, чтобы поправить стены и крыши.

За ужином сидели непривычно притихшие, даже не стали ссориться из-за клубничного пирога. На все вопросы отвечали, что все в порядке, все хорошо, просто… ну… ну так вот… ну вот так вот просто…

.

Утром ходили на стрельбище, учились стрелять, на этот раз отец сказал, чтоб не по неподвижным мишеням, а по мелькающим, так сложнее, так интереснее. У меня получилось лучше всех, остальные заворчали, что это несправедливо, что у меня лучше всех, я посмеивался над ними, сами виноваты, целиться надо лучше.

.

Потом пошли к городу, принесли ему остатки клубничного пирога, и еще рыбу и абрикосы – мы так и ждали, что город сделает из них что-нибудь невероятное. Город сказал, что нужен еще лимонный сок, йогурт и тимьян – Лайна тайком принесла йогурт и тимьян, а лимон я сорвал в саду. Город запек рыбу с абрикосами, получилось и правда удивительно вкусно.

.

Мы просили город рассказать нам какие-нибудь удивительные легенды, — ведь наверняка за века и века у него их накопилось немало. Город как будто того и ждал, ему не терпелось поделиться с нами легендами. Он рассказал нам про человека, который жил на самой окраине города, в маленьком домике в пи этажей – их было не три и не четыре, а три целых и даже не четырнадцать сотых, а какое-то бесконечное дробное число, нелепый этаж, который называли не то мансардой, не то чердаком. Дом человека стоял, зажатый в череде таких же узеньких домиков возле моста, по которому тянулась железная дорога. Каждое утро человек просыпался, подброшенный звонком будильника, спешил на поезд, ехал в большие города, где у него была какая-то работа, — он не хотел рассказывать легенде, что именно он делал. А надо сказать, этот человек жил в необычайно красивом городке, центр которого сохранился с незапамятных времен, когда еще сама вселенная была молода и неопытна. Фотографии старинного городка висели на стенах в тесном домике человека (как его зовут? Легенда потеряла имя, а может, имя подстрелили, когда город убегал от смерти), человек возвращался домой и смотрел на фото, и говорил себе, что в эту субботу обязательно пойдет в центр города, ну если не в субботу, то в воскресенье точно, обязательно-обязательно. Но проходила суббота, воскресенье, все было как-то не до того, не до того, и человек обещал себе, что на следующей неделе уж обязательно-обязательно, непременно-непременно. Так шел год за годом, когда человек (а имя его не сохранилось) не выдержал и сказал себе, все, сегодня, сию минуту, сегодня или никогда. Каково же было его удивление, когда он узнал…

Потом что-то происходит, третий город исчезает – потому что больше никто не приезжает в эти края, никто не ходит по незнакомым улицам, восторженно глядя на роскошные фасады. Город глазами туриста умоляет – ну пусть я буду, ну пожа-а-алуйста, ну хоть немножко, ну я устал не быть. Остальные города разводят руками, объясняют, что ничего не могут сделать, ну что вы хотите, ну вот так бывает, это жизнь, и все такое. Третий город в отчаянии, он не знает, что делать, он живет воспоминаниями тех, кто когда-то посещал его, ходил по старинным улочкам. Город сам превращается в воспоминание, мало-помалу свыкается со своей судьбой.

.

Они собираются снова каждый вечер, — приходит город глазами местного жителя, приходит город глазами гида, заказывают что-то каждый свое, ловят себя на том, что ждут этого, как его, ну этого, ну вы его знаете, ну да-да, его самого. Этот приходит – как всегда с опозданием, хотя никто не ждал его вовремя, роняет стакан, заказывает что-то непонятное, на что у него не хватит денег. Те двое смотрят на него, думают, что тут не так, а что-то очень и очень не так, понять бы еще, что именно.

.

Спохватываются.

Город жителя роняет тарелку, город гида переворачивает графин с чем-то чайно-рябиновым, осенне-ягодным.

Только сейчас понимают, что их нет, совсем нет, вообще нет, что есть только город туриста, город-воспоминание, больше никого нет.

Что случилось, спрашивают города, почему ты есть, почему нас нет, что, черт возьми, вообще происходит. Город не знает, городу нечего ответить, город извиняется, сам не знает, за что, пытается понять, не может…

.

Ближе к вечеру мы с городом идем дальше, город рассказывает мне о своих дивных краях, по его словам это вообще какое-то сказочное место, правда, там сейчас все выжжено дотла, но когда-то было сказочное место, да. Мы перебираемся через реку по разрушенному мосту, углубляемся в чащу леса, — и вскоре я замечаю далекие огни, которые становятся все ближе, и вот я уже вижу людей на опушке леса, город радостно бросается к ним, грызет уздечку.

.

Я чувствую, как отец пытается пробиться в мои мысли – раньше он никогда этого не делал – кричит отчаянно, стреляй, да стреляй же, идиотище, стреляй, ну что ты встал. Я сжимаю руки, чтобы не дать им прикоснуться к ружью, я направляю поводья в сторону огней – и даже не сразу понимаю, что случилось, когда пуля пронзает мне грудь – одна, две, три, еще, еще, еще, вот черр-р-рт… Я не понимал, что случилось, я так и не понял этого, я понимал только одно – я никогда не буду стрелять в города.

…город будет заманивать, зачаровывать, соблазнять – и путнику надо быть к этому готовым. Сначала ему покажут только крепостные стены города, да и то издалека – стены прочные и неприступные. Покажут, чтобы путник поверил, что город и правда существует, что это не легенда, не миф, не слух, не случайная байка, пущенная в безвестном трактире у камина, когда осенний ветер и осенний ветер на улице вступают в свои права. Нет, сначала, конечно, будут легенды, мифы, дивные истории о дивном городе, — в которые трудно поверить, а не поверить еще труднее. Потом однажды человек скажет себе – пора – очень важно, чтобы он сказал себе это сам. И отправился в путь – в никуда, потому что никто наверняка не сможет сказать, где город. Любопытство странника будут подогревать легендами, байками, обрывками разговоров – он еще должен поплутать и несколько раз в отчаянии сказать себе, что никакого города нет, а то и попасть в беду – прежде чем ему покажут крепостные стены города далеко на горизонте.

Город будет соблазнять человека, город долго не подпустит странника дальше, город даст ему время в красках представить себе, что там, за стеной, город будет подогревать его фантазии, город позволит человеку снова и снова рисовать, как, по его мнению, может выглядеть город, если верить легендам и снам.

Только потом человеку будет позволено подняться на холм, откуда видны самые высокие шпили города – здесь неизбежна смесь разочарования и восторга – восторга от увиденного и разочарования, что все оказалось совсем не таким, как было в фантазиях и снах, ведь и фантазии, и сны всегда врут.

Дальше человеку снова позволят домысливать. Сколько будет длиться это домысливание – несколько дней или несколько месяцев, или даже несколько лет – здесь-то как раз и проверяются намерения человека, готов ли он до конца идти за своей мечтой, или отступит в отчаянии. Если видно, что путник выдерживает испытание, ему могут подкинуть пару-тройку книг про город – правда, никто не обещает, что они правдивые – или дать побеседовать с человеком, который, якобы, живет в городе, — но тоже никто не знает, правда это или нет.

Город будет заманивать – как бы невзначай покажет кусочек улицы за крепостной стеной, когда человек будет ехать по скоростной трассе – и очень важно не упустить этот невзначай. И не только не упустить – но и использовать шанс по полной, включить все свое воображение, рассказать о том, что увидел, домечтать, домыслить, увековечить на полотне – и в звенящей мелодии, за право сыграть которую будут сражаться скрипка и фортепьяно.

Чем дальше, тем больше будет показывать себя город – например, позволит пролететь над собой в самолете или увидеть себя проездом в поезде из окна, а может, даже разрешит сделать остановку на вокзале и купить в придорожном киоске какой-нибудь сувенир. Очень важно – что все это будет случайно, незапланированно, человек ни за что не сможет предугадать, когда в следующий раз он встретится с городом.

Будет и такая ночь, когда смертельно уставший путник волей судьбы окажется на целую ночь в ожидании какого-нибудь рейса куда-то там – и ему скажут, что можно пойти в отель, выспаться, и путинк так и сделает – но в последний момент ненароком узнает, что совсем рядом находится город – и поспешит туда, несмотря на усталость, и даже не спохватится, что в этих краях не может быть города, он же совсем в… в… и тут-то человек спохватится, что даже не знает, где город. И поспешит в ночь, чтобы, окончательно заблудившись, наткнуться на какой-то город – то ли тот самый, то ли совсем другой, будет бродить до рассвета по ночным улицам, вглядываться в мерцание фонарей, вслушиваться в обрывки голосов и бесконечно далекую мелодию где-то там, там. Человек так и не узнает до конца своей жизни, была ли эта безумная ночь прожита в городе его мечты, или то был какой-то совсем другой город, или вообще не было никакого города, а только тревожный безумный сон.

Человек до последнего будет ждать чего-то обыденного – что однажды к нему придут люди и скажут – пойдемте, мы покажем вам город. И они выйдут из дома, сядут в машину, поедут куда-то по бесконечной дороге, — а потом остановятся перед городом, и выйдут стражники, и будут что-нибудь проверять, хотя, что тут вообще можно проверить, и так уже все понятно, вернее, ничего не понятно, а потом откроют ворота, покажут главную улицу, да и то не всю – каждый день путнику будут открывать все больше переулков, улиц, площадей, башню за башней, лестницу за лестницей, витраж за витражом.

На самом деле все будет так, и в то же время не так – человек все время будет жить в ожидании вожделенной встречи с городом, настоящей встречи – но каждый раз он будет чувствовать себя очарованным и в то же время обманутым, что ему показали лишь кусочек, лишь обрывок, и недопоказали что-то очень важное, самое сокровенное, что есть в городе.

Это чувство не оставит человека даже тогда, когда он спохватится, что уже давно живет в городе, и даже не снимает комнату на каком-то там этаже, а каким-то неведомым образом оказался хозяином целой квартиры в два этажа со спальней на чердаке, откуда видно какую-то самую древнюю часть города, где по ночам летают легенды. Так вот, даже тогда – когда человек поймет, что ему не надо возвращаться домой, что нет никакого домой кроме города – его не оставит чувство, что ему так и не показали что-то самое главное, то, ради чего стоило стремиться к городу все эти годы.

Здесь очень важно быть осторожным и последовательным: если поторопиться, если проникнуть в какой-нибудь закоулок, увидеть то, что еще не позволили увидеть – можно потерять город раз и навсегда. Город не любит нетерпеливых, город не любит тех, кто пройдет по улице – и улица не найдет в душе ни малейшего отклика, город не терпит тех, кто не созерцает его подолгу, перековывая свои впечатления в легенды, мелодии или удивительные живописные полотна.

Но даже если человек сделает все правильно, и город благосклонно примет его – гостя так и не покинет неистребимое чувство, что он все-таки так и остался гостем, не более чем гостем, одним из бесконечной череды гостей, которые были и будут после него, — о, этот горький укол ревности – будут после него – и город, раскрывая день за днем самые сокровенные свои закоулки и тайны, так и не показал самого главного, самого удивительного, того, ради чего стоило терпеливо вожделеть город так долго. И даже когда человек станет еще одним призраком в бесконечной череде духов города, станет частью города, неотъемлемой его частью – его так и не покинет неодолимое чувство, что это все – только бутафория, наваждение, иллюзия, призванные скрыть от человека что-то самое важное, самое драгоценное, что город, возможно, скрывает даже от самого себя…

…город будет заманивать, зачаровывать, соблазнять – и путнику надо быть к этому готовым. Сначала ему покажут только крепостные стены города, да и то издалека – стены прочные и неприступные. Покажут, чтобы путник поверил, что город и правда существует, что это не легенда, не миф, не слух, не случайная байка, пущенная в безвестном трактире у камина, когда осенний ветер и осенний ветер на улице вступают в свои права. Нет, сначала, конечно, будут легенды, мифы, дивные истории о дивном городе, — в которые трудно поверить, а не поверить еще труднее. Потом однажды человек скажет себе – пора – очень важно, чтобы он сказал себе это сам. И отправился в путь – в никуда, потому что никто наверняка не сможет сказать, где город. Любопытство странника будут подогревать легендами, байками, обрывками разговоров – он еще должен поплутать и несколько раз в отчаянии сказать себе, что никакого города нет, а то и попасть в беду – прежде чем ему покажут крепостные стены города далеко на горизонте.

Город будет соблазнять человека, город долго не подпустит странника дальше, город даст ему время в красках представить себе, что там, за стеной, город будет подогревать его фантазии, город позволит человеку снова и снова рисовать, как, по его мнению, может выглядеть город, если верить легендам и снам.

Только потом человеку будет позволено подняться на холм, откуда видны самые высокие шпили города – здесь неизбежна смесь разочарования и восторга – восторга от увиденного и разочарования, что все оказалось совсем не таким, как было в фантазиях и снах, ведь и фантазии, и сны всегда врут.

Дальше человеку снова позволят домысливать. Сколько будет длиться это домысливание – несколько дней или несколько месяцев, или даже несколько лет – здесь-то как раз и проверяются намерения человека, готов ли он до конца идти за своей мечтой, или отступит в отчаянии. Если видно, что путник выдерживает испытание, ему могут подкинуть пару-тройку книг про город – правда, никто не обещает, что они правдивые – или дать побеседовать с человеком, который, якобы, живет в городе, — но тоже никто не знает, правда это или нет.

Город будет заманивать – как бы невзначай покажет кусочек улицы за крепостной стеной, когда человек будет ехать по скоростной трассе – и очень важно не упустить этот невзначай. И не только не упустить – но и использовать шанс по полной, включить все свое воображение, рассказать о том, что увидел, домечтать, домыслить, увековечить на полотне – и в звенящей мелодии, за право сыграть которую будут сражаться скрипка и фортепьяно.

Чем дальше, тем больше будет показывать себя город – например, позволит пролететь над собой в самолете или увидеть себя проездом в поезде из окна, а может, даже разрешит сделать остановку на вокзале и купить в придорожном киоске какой-нибудь сувенир. Очень важно – что все это будет случайно, незапланированно, человек ни за что не сможет предугадать, когда в следующий раз он встретится с городом.

Будет и такая ночь, когда смертельно уставший путник волей судьбы окажется на целую ночь в ожидании какого-нибудь рейса куда-то там – и ему скажут, что можно пойти в отель, выспаться, и путинк так и сделает – но в последний момент ненароком узнает, что совсем рядом находится город – и поспешит туда, несмотря на усталость, и даже не спохватится, что в этих краях не может быть города, он же совсем в… в… и тут-то человек спохватится, что даже не знает, где город. И поспешит в ночь, чтобы, окончательно заблудившись, наткнуться на какой-то город – то ли тот самый, то ли совсем другой, будет бродить до рассвета по ночным улицам, вглядываться в мерцание фонарей, вслушиваться в обрывки голосов и бесконечно далекую мелодию где-то там, там. Человек так и не узнает до конца своей жизни, была ли эта безумная ночь прожита в городе его мечты, или то был какой-то совсем другой город, или вообще не было никакого города, а только тревожный безумный сон.

Человек до последнего будет ждать чего-то обыденного – что однажды к нему придут люди и скажут – пойдемте, мы покажем вам город. И они выйдут из дома, сядут в машину, поедут куда-то по бесконечной дороге, — а потом остановятся перед городом, и выйдут стражники, и будут что-нибудь проверять, хотя, что тут вообще можно проверить, и так уже все понятно, вернее, ничего не понятно, а потом откроют ворота, покажут главную улицу, да и то не всю – каждый день путнику будут открывать все больше переулков, улиц, площадей, башню за башней, лестницу за лестницей, витраж за витражом.

На самом деле все будет так, и в то же время не так – человек все время будет жить в ожидании вожделенной встречи с городом, настоящей встречи – но каждый раз он будет чувствовать себя очарованным и в то же время обманутым, что ему показали лишь кусочек, лишь обрывок, и недопоказали что-то очень важное, самое сокровенное, что есть в городе.

Это чувство не оставит человека даже тогда, когда он спохватится, что уже давно живет в городе, и даже не снимает комнату на каком-то там этаже, а каким-то неведомым образом оказался хозяином целой квартиры в два этажа со спальней на чердаке, откуда видно какую-то самую древнюю часть города, где по ночам летают легенды. Так вот, даже тогда – когда человек поймет, что ему не надо возвращаться домой, что нет никакого домой кроме города – его не оставит чувство, что ему так и не показали что-то самое главное, то, ради чего стоило стремиться к городу все эти годы.

Здесь очень важно быть осторожным и последовательным: если поторопиться, если проникнуть в какой-нибудь закоулок, увидеть то, что еще не позволили увидеть – можно потерять город раз и навсегда. Город не любит нетерпеливых, город не любит тех, кто пройдет по улице – и улица не найдет в душе ни малейшего отклика, город не терпит тех, кто не созерцает его подолгу, перековывая свои впечатления в легенды, мелодии или удивительные живописные полотна.

Но даже если человек сделает все правильно, и город благосклонно примет его – гостя так и не покинет неистребимое чувство, что он все-таки так и остался гостем, не более чем гостем, одним из бесконечной череды гостей, которые были и будут после него, — о, этот горький укол ревности – будут после него – и город, раскрывая день за днем самые сокровенные свои закоулки и тайны, так и не показал самого главного, самого удивительного, того, ради чего стоило терпеливо вожделеть город так долго. И даже когда человек станет еще одним призраком в бесконечной череде духов города, станет частью города, неотъемлемой его частью – его так и не покинет неодолимое чувство, что это все – только бутафория, наваждение, иллюзия, призванные скрыть от человека что-то самое важное, самое драгоценное, что город, возможно, скрывает даже от самого себя…

… никто не думал, что этот город проявит себя еще чем-нибудь – вернее то, что когда-то было городом, потому что от пункта А-семнадцать остались даже не руины, а руины руин – причудливый проржавленный остов нескончаемых труб, запутавшихся в самих себе, остов, еще сохранивший куски осыпающейся бетонной плоти и обломки стекла. Кто мог знать, что в полусгнивших транзисторах еще сохранились какие-то электрические разряды, способные подавать признаки жизни и управлять тем, что еще осталось от города. Никто не помнил, какие программы были заложены в А-семнадцать, что заставило его очнуться через тридцать лет после того, как закрыли последнюю урановую шахту и из города ушли последние люди. Никто не знает, что заставило обесточенный и обескровленный город сдвинуться с места, отправиться на поиски не то стройматериалов, не то топлива, не то ещё не пойми чего, перебирая истлевшими не то конечностями, не то коммуникациями…

… я понял, что мне придется стать свидетелем самой грандиозной битвы в истории – битвы сверкающего неоновыми огнями и стеклянными высотками Ситиполиса и проржавленного, почерневшего от времени А-семнадцать, готового любой ценой завладеть вожделенным топливом, когда-то отобранным у него в пользу Ситиполиса. Почему-то я ждал, что А-семнадцать прыгнет на Ситиполис, как дикий зверь – но случилось что-то другое, проржавленный город буквально вонзился в блистающую махину Ситиполиса мириадами жал. Ответ Ситиполиса был столь же стремительным и беспощадным, лазерные вспышки буквально сжигали дотла истлевшие трубы и провода умирающего города – но что-то подсказывало мне, что это только начало, и отживший свое гигант еще себя покажет…

… это история о странной дружбе типичного представителя «золотой молодежи», богатого наследника, который, тем не менее, не мог с умом воспользоваться данными ему возможностями – и умирающего, вернее, уже умершего города, растерзанного при попытке атаковать Ситиполис и брошенного в пустыне даже не умирать – он уже был мертвым, а тлеть, долтевать тем, что еще не дотлело и не рассыпалось в прах. Странно и жутковато смотреть, как молодой человек, одетый в люксовые бренды и всю жизнь ходивший по блестящим залам, ступает на полусгнившие перекрытия, готовые провалиться под самой ничтожной тяжестью. Особенно поражает момент, когда герой обнаруживает, что его флаер уничтожен, дочиста переработан городом, не желающим умирать. Не менее тревожно и возвращение Аргона в Ситиполис пешком через пустыню, а его фраза «Да, я хочу купить этот город» по-настоящему пугает.

Открытым остается финал истории – мы так и не знаем, правда ли А-Семнадцать смог выполнить свою программу и отправиться к другим планетам, или город окончательно погиб, похоронив в своих лабиринтах и своего спасителя…

После Нового Года в городе начинается Дрезден – вступает в свои права, раскидывает повсюду заснеженные шпили, уютные магазинчики, откуда веет дразнящими запахами, развешивает по стенам узорчатые фонари, расстилается чуть подснеженными мостовыми, раскачивается резными вывесками, играет огоньками новогодних ёлок. Кто-то не любит Дрезден за холода, кто-то, наоборот, обожает за неповторимый уют.

Ближе к последним числам Дрездена уже проступают черты Эдинбурга, например, самые зоркие горожане уже видят гору, на которой расположен замок, или видят башенные часы, а порой не понимаешь, то ли едешь по ровному месту, то ли поднимаешься в гору. Но все-таки это еще не совсем Эдинбург, а вот когда поднимешься на холм, увидишь памятник-ротонду, хлопнешь себя по лбу – ба, да это же Калтон-Хилл, — вот тут уже не отвертишься, пришел Эдинбург, ветреный, промозглый, продувающий со всех сторон, кое-как пытающийся согреть сам себя кружкой эля и теплым пледом у очага. Стаи волынок порхают по веткам, тянут заунывные песни, жмутся к теплу витрин.

Мало-помалу отступают холода, робко-робко пробиваются на деревьях розовые цветы, а какой-нибудь шпиль вырастает в Эйфелеву башню, разбуженную теплом. На улицах вырастают столики под зонтиками, балконы покрываются цветами, а с дерева, укрытого нежной весенней листвой, можно сорвать свежеиспеченный круассан.

Чем становится теплей, тем больше проступают очертания Колизея, и уже не поймешь, настоящее, где бесконечно далекое прошлое, времена хитонов и тог…

Римские ночи мало-помалу сменяет раскаленный Каир, где сам воздух, кажется, пропитан зноем, и отчаянно ищешь хоть какую-то тень, чтобы укрыться от палящего солнца. Бывают года, когда Каир не появляется, все тянется и тянется солнечный Рим, а за ним Мадрид с темными ночами – но чаще всего все-таки не отвертеться от палящей жары, причудливых мечетей, улиц, пропитанных душистыми пряностями, обломками загадочной старины. И изнемогаешь от зноя, и умоляешь кого-то, ну, пожалуйста, ну, не надо, ну посмотрели, полюбовались, ну давайте теперь что-нибудь не такое жаркое, ну очень-очень просим…

Погода не спешит смиловаться, погода нескоро и нехотя меняется на Мадрид, помпезный, торжественный, с жаркими днями и темными ночами, которые скрывают в своих переулках немало тайн. Мадрид пролетает незаметно, как-то слишком быстро, и вот уже падают с неба первые желтые листья, и вот уже останавливаешься потому, что что-то чиркнуло по плечу, покатилось к ногам, глядь – а это нота, ми-минор или фа-бемоль, летят, падают, падают, укрывают площади. Вена пришла.

А где Вена, там и скрипки, летят стайками, рассаживаются по веткам, наигрывают замысловатые мелодии. Рояли выходят из кустов, подбирают ноты, меланхолично жуют, деревья покрываются марципановыми конфетами, люди собирают небывалый урожай, из-за деревьев возвышаются шпили городской ратуши, Собора Святого Стефана, Карлсикрхе.

Мы не хотим, чтобы Вена уходила, Вена и сама не хочет, чтобы она уходила, — тянется и тянется, кажется, до бесконечности. Но Петербург все больше вступает в свои права, дует холодными ветрами с Невы, окружает дворами-колодцами, разливается каналами, раскидывается мостами, окутывает студеными сумерками. На больших улицах вроде бы еще марципаново-скрипочная Вена, а как шагнешь в переулки, окутает промозглой сыростью, сами откуда-то слетаются стихи, чуждые, пугающие, призрачные…

Мы и сами не замечаем, как туманы Петербурга мало-помалу превращаются в совсем другие туманы, подернутые тайнами, интригами, заговорами, силуэтами призраков, а уж если вы увидели, как по деревьям порхают перепончатокрылые тыквы, а по мостовым прохаживаются многоэтажные автобусы, можете не сомневаться – наступил Лондон. Лондон с холодными ветрами и туманами, призрачными замками, потерявшими самих себя. Чем больше подступают холода, тем больше проступают черты рождественского Брюсселя, украшенного ярмарками и пряничными домами в натуральную величину. А там уже и Адвент, и Рождество, и Новый Год скоро, и ветви деревьев сгибаются под тяжестью картин Дрезденской галереи, вот они слетелись, и сидят, щебечут, и стены домов укрываются флейтами водосточных труб…

У меня будет два Воспарижа – то есть, один-то был давно, — уютный, теплый, согретый каштановым сентябрем, обласканный шафрановым солнцем. И другой Воспариж, который я привел только сейчас, осторожно поставил на пол, в тревоге ожидая, как они друг друга встретят, или обнюхаются, чихая и фыркая, или, чего доброго, зарычат и набросятся друг на друга. Так оно и есть, накинулись, теряя перья и клочки шерсти, зарычали утробно и глухо. Ну а как я хотел, если у меня два Воспарижа – один давний, уютный, целехонький, обогретый сентябрем, и другой, промозглый, мартовский, ощеренный руинами, глядящий на меня пустынными глазницами окон. Воспариж, по которому я бродил в поисках знакомых улочек и не находил их, они как будто убежали из города, напуганные тем, что случилось. А вот храм Кого-то Там я нашел почти сразу – он возвышался, будто бы почти нетронутый, только черные провалы стекол говорили о том, что все-таки собор не миновала беда. Я искал уютные лавочки, пахнущие ванилью и корицей – но теперь они встречали меня пустотой, которая пропахла затхлостью и сыростью. Я шел до магазина снов, до кторого не добрался в первый раз, в свой первый Воспариж – но улица обрывалась в бесконечную пропасть, подернутую туманом.

Итак, у меня будет два Воспарижа, и я принесу второй и поставлю на пол, и первый Воспариж ощерится, шерсть у него встанет дыбом, он грозно зарычит и бросится на второй Воспариж. Я буду разводить их по комнатам, я буду запирать двери, но и это не поможет, — города будут царапать двери и утробно рычать. Я буду наливать им воду в разные миски и накрывать разные столы – но это не поможет, совершенно не поможет, Воспарижи так и будут кидаться друг на друга, причем, как мне покажется – тот, уютно-солнечный, каштаново-шафрановый Воспариж будет бить и колотить и без того побитый Воспариж, живому Воспарижу не хочется смотреть на своего мертвого двойника, вот он и пытается его умертвить, как будто можно умертвить мертвого.

Я разгоняю их веником – веника они почему-то боятся – я бережно уношу к себе в комнаты мертвый Воспариж, я забинтовываю его раны, я смазываю их целебным маслом, я тщетно пытаюсь вернуть Воспариж к жизни, не могу.

У меня будет два Воспарижа – один живой, пропахший кофе и шоколадом, другой разрушенный, пропахший смертью – не гарью, не дымом, не пеплом, не кровью, а просто – смертью, у неё есть какой-то свой особый запах, и даже не запах, не пойми, что, когда причувствуешься и понимаешь – вот она…

И нескоро, очень нескоро я пойму, что мертвый Воспариж что-то делает с живым, отчего живой рвет и мечет, остервенело бросается на мертвого. Я пытаюсь защитить живой и теплый Воспариж, я прячу его от окоченевшего и холодного собрата, но мертвый Воспариж снова и снова просачивается в комнаты. Зачем вы его защищаете, говорит мертвый Воспариж – я вздрагиваю, я вообще не думал, что города могут говорить – он же умер. То есть, как это умер, не понимаю я, это ты умер, он-то живой – да какой он живой, фыркает Воспариж, он умер давным-давно, когда все случилось, — это я живой, существующий, мои руины и правда возвышаются над туманом, и когда налетает ветер и разгоняет туман, в соборе гулко звенит тяжелый колокол. Зачем вы защищаете каштаново-пряничный Воспариж, его же больше не существует. Я угрожаю, что сейчас возьму веник, достаточно я уже терпел выходки мертвого Воспарижа, сейчас возьму веник, не посмотрю, что от Воспарижа остались рожки да ножки. Ничего вы не сделаете, отвечает Воспариж, ничегошеньки-ничего, потому что вас тоже нет, вас не стало, когда все это случилось, и того Воспарижа не стало, вы уже мертвый были, когда поехали смотреть на меня второй раз, да вы в кои-то веки не на меня, а на себя посмотрите, на свои обгоревшие кости, хоть бы перчатки надели, а то смотреть страшно. Так что ничего вы не сделаете, того Воспарижа больше нет, вот он и злится на меня, что я есть, а его нет, и ничего вы не сделаете, ничегошеньки-ничего.

Я уже понимаю, что ничего не сделаю – по утрам просыпаюсь от грозного шипения, когда два Воспарижа начинают выгибать спины и махать друг на друга хвостами. Мой первый Воспариж подает мне храпучино с тротуасанами, мой второй Воспариж приветствует меня звоном одинокого колокола на уцелевшем соборе.

Иногда я смотрю на улицу, за дверь – я жду, что когда-нибудь на пороге появится еще один Воспариж, совсем юный, отстроенный заново, он будет помахивать хвостом и вставать на задние лапы, ожидая, когда его впустят. Но дни идут за днями, недели за неделями – и все остается неизменным, я и два Воспарижа, которые были в моей жизни, они даже завтракают порознь, а я не знаю, с кем из них завтракать сегодня, чтобы не обидеть другого...