Он выходит на холм, подволакивает левую ногу, он её уже не чувствует, хочется оторвать и выбросить, и рука не поднимается ногу выбросить, все-таки тридцать лет с ней жил.

Его зовут Циньлун.

Это он еще помнит.

Циньлун.

Он каждое утро вспоминает, что еще помнит, дважды два – четыре, трижды три – девять, пятью пять – двадцать пять, пятью восемь – сорок, Волга впадает в Каспийское море, Ледовое побоище было… было… черт, не помнит же, когда, когда, путаются цифры, один два четыре два, а что в каком порядке, неизвестно, не помнит. Да он никогда и не помнил, всегда цифры путались – но все равно страшно.

Страшно.

Дату рождения… тоже не помнил никогда толком, отсчитывал что-то там от чего-то там. А вот это… Ночь, тишина, лишь гаолян шумит… — прицепилась песня, и не отцепляется, значит, еще не все потеряно… или вот еще, Только слышно, на улице где-то… одинокая бродит гармонь… а дальше там что, дальше, а с начала что? Глупый Циньлун, не помнит, не помнит… Ты признайся, кого тебе надо… ты скажи, гармонист молодой… А до этого что? Циньлун не помнит, Цинльлуну страшно, что он не помнит, Циньлун тут же утешает себя, что он и раньше не помнил эти строчки, так всегда бывает, вторую строку помнишь, а первую нет.

Тогда все в порядке.

Так кажется.

У Циньлуна отваливаются пальцы, Циньлун приклеивает их пластырем, снова натягивает перчатки, перчатки не лезут, черрт…

Ладно, и так сойдет, думает Циньлун.

Радуется, что еще может думать.

Думает, можно еще оставаться здесь, в окрестностях Забайкальска, или податься куда подальше, посмотреть мир.

Оглядывает летнее разнотравье. Лето подходит к концу, это хорошо, пойдут заморозки, хоть не будут отваливаться пальцы, и не придется отгонять от себя полчища мух, уже никакие аэрозоли не спасают…

Вытягивает руку.

Хрипит-свистит в рассветный туман:

— Те-ре-за!

Тишина.

Никого.

Циньлун снова кричит – протяжно, хрипло, голосовые связки прогнили дотла, не слушаются.

— Те-ре-за!

Что-то извилистое мелькает в рассветном тумане.

Ближе.

Циньлун протягивает руку, левую, которая у него целая, со всеми пальцами, а на правой двух пальцев уже не хватает, отгнили, не уследил Циньлун, это сейчас Циньлун умный стал, пластырем заклеивает…

Что-то опускается на плечо Циньлуна, что-то легкое, воздушное, невесомое, но даже от этого Циньлун теряет равновесие, чуть не падает. Нога, нога, она уже что есть, что нет её, этой ноги, надо бы уже какой-нибудь протез себе придумывать, да тут уже два протеза надо, если не все десять. Нет, не то, что у Циньлуна десять ног, а то, что пока одну ногу чинить будет, еще десять отвалится… да не ног, а вот пальцы чинить надо, зубы вместе со всей нижней челюстью…

Циньлун идет в дом, такой же потрепанный, как его хозяин, ищет перчатки побольше, оглядывает костюм, здесь, в зеркале в темноте коридора кажется, все при всем, только кажется, а как выйдет на улицу, сразу увидит, тут протекло, тут натекло, тут гнойное пятно разливается…

Чер-р-рт…

Циньлун надевает маску клоуна, дурацкая маска, дурацкий Циньлун, дурацкое все. Делать нечего, Циньлун бредет в сторону города, подволакивает ногу, опирается на палку, останавливается на углу рынка, кладет перед собой кепку с надписью «Я люблю Забайкальск», берет гармошку, подбрасывает её в воздух…

Гармошка взлетает.

Люди начинают оборачиваться, гадать, как держится гармошка, почему не падает. А вот. Потому.

— Ну, давай… Тереза…

Циньлун сам не слышит своего голоса, Тереза слышит.

Играет – Страшно вокруг

И ветер на сопках рыдает,

Порой из-за туч выплывает луна…

Прохожие замирают, приостанавливаются…

Ночь подошла,

Сумрак на землю лег,

Тонут во мгле пустынные сопки…

Циньлун сидит, сложив ноги по-турецки, благодарно кивает проходящим, спасибо, спасибо, считает брошенные монеты, десятчики, десятчики, ого, пятьдесят, сто, еще сто, вот это хорошо…

Вечереет.

Редеет толпа.

Мимо Циньлуна проходят двое, к Циньлуну не идут, уже знают, с Циньлуна брать нечего. Знают с того вечера, когда первый раз что-то там шипели про половину-выручки и это-наше-место, с того вечера, когда Циньлун первый раз оскалился гнилой пастью, когда бежали от него, как черти от ладана…

Откуда-то пошло поверье, что если Циньлун кого укусит, тот сам станет как Циньлун. Откуда-откуда, из фильмов пошло, Циньлун телевизор не смотрит, вот и не знает.

Мимо проходят люди в форме, косятся на Циньлуна, нельзя ли ему какую статью приписать, попрошайничество там, или жестокое обращение с гармошкой, или справку какую от инфекциониста попросить, ходячая зараза все-таки… Или напомнить, что заражение другого лица уголовно наказуемо, так Циньлун никого и не заражает, сидит тихохонько, или напомнить, что с таким заболеванием нельзя в пищевой промышленности работать, так опять мимо, где это видано, чтобы Циньлун беляши продавал, или там леденцы на палочке…

…Циньлун идет домой. Хотя домой, это громко сказано, скажете Циньлуну про домой, он вздохнет, воздух со свистом вырвется из остатков легких, что-то блеснет в глазах, нет, не слезы, это у Цинльуна уже потихоньку глаза вытекают…

— Ма, а па-па при-дет?

— А папа умер.

— А… а как?

— А так.

— А как деда, да?

— А как деда.

Это Сёмка маленький.

Циньлун останавливается, смотрит на свет из окон, на Ирину, на Сёмку, издалека смотрит, ближе нельзя, ближе обереги на воротах стоят. И глупый, глупый Циньлун, сам же учил Ирину обереги ставить, сам же и попался…