Глава 2. Декабристы разбудили Герцена...

Глава 2. Декабристы разбудили Герцена

Профессор Валентин Елпидифорович Раменский до фосфорной зелени в глазах ненавидел расхожий текстильный принт «в горошек». И, как водится, с наступлением призрачного Петербургского лета начинались его мучения. На распахнутых Невскому простору улицах, площадях и проспектах как тополиные пушинки принимались мелькать юные и не очень гражданки, облаченные в ненавистные профессору ситцы, шелка и трикотаж, усеянные разнообразными горохами. Особенно мучительные спазмы вызывал у профессора мелкий темно-синий горошек на белом мерцающем искрами фоне, нанесенный безжалостными текстильщиками на дорогой крепдешин.

Профессор находился этим летом не на даче во Всеволожске, а у себя на Загородном. И стоя у высокого эркерного окна в бывшей коммунальной кухне, занимался совсем никудышным делом, пытался побороть свою непонятную неприязнь к платьям «в горошек». Мимо окна по проспекту время от времени пролетали барышни с горошками на платьях и он, машинально подсчитывая их, заодно пытался понять почему и откуда взялась у него эта странная неприязнь.

Репродуктор на стене как всегда намурлыкивал марши, вальсы и лирические песни советских композиторов, погружая профессора в состояние легкого сомнамбулизма. По привычке переживших блокаду, сестра профессора никогда не выключала репродуктор из сети. И с шести утра до нуля часов просторная квартира Раменских была неизменно наполнена звуками из радиоточки. Профессор так привык к этому, что вообще перестал их слышать.

«В городском саду играет духовой оркестр…» — мелодично пропел красивый тенор, но профессор почему-то вопреки яви услышал звуки забытого фокстрота «Прощай, Рио-Рита» и не заметил, как переместился во времени и пространстве.

***

В Румянцевском саду на Университетской набережной духовой оркестр играл модный фокстрот. Лика в тёмно-вишнёвом шелковом платье с цветком акации закрепленным заколкой невидимкой в прическе улыбалась ему. Он осторожно поправил на плечах девушки черную связанную крючком шаль и улыбнулся в ответ.

— Потанцуем?

— Фокстрот, товарищ командир? Буржуазные замашки проявляете? — съехидничала Лика.

Это было сказано в пику ему. Молодой лейтенант однажды неосмотрительно раскритиковал любовь своей невесты к занятию рукодельем. Тогда вязанье крючком казалось ему устаревшим, отжившим занятием. Чем-то пришедшим из барских усадеб в сопровождении дворянской тоски. Лика упрямо свою шаль довязала и демонстративно надела на прогулку с женихом.

— А это фокстрот? — наивно удивился лейтенант и Лика расхохоталась.

— Ладно, раз тебе медведь на ухо наступил, танцевать будешь с кем угодно, только не со мной! Вон, девушка в белом скучает под липами.

— Я вообще-то тебя пригласил.

— Не могу согласиться пока не увижу на что ты способен.

Лика игриво подтолкнула его в плечо, а он внезапно почувствовал обиду. Сделал безупречный разворот кругом и четким печатным шагом отправился к девушке в белом, скучавшей под липами. При ближайшем рассмотрении белое оказалось легким крепдешиновым платьем с летящими колышущимися складками по подолу. И да, вот оно! Платье было в мелкий темно-синий горошек.

Девушка улыбнулась и кивнула ему в ответ на приглашение. Он повел ее в танце, сложный ритм не сбил ни его, привычному к строевой, ни отважную незнакомку. Как легкое перышко она послушно следовала за партнером и немногие танцующие пары почему-то расступились перед ними.

Молочно-белый свет июньской Питерской ночи сочился сквозь кроны лип, повисал между черным стволами, мелкими лужицами разливался по яркой зелени газонов. Песок на аллее поскрипывал под каблуками его хромовых сапог и шелестел взвихренными фонтанчиками под каблучками ее белых лодочек. Лейтенант засмотрелся в смеющиеся зеленые глаза своей нечаянной партнерши и на миг забыл о невесте…

Музыканты доиграли фокстрот, и наступившая тишина сменилась легкими аплодисментами. Раменский не сразу понял, что в аллеях аплодировали им — ему и его легонькой партнерше в крепдешиновом платьице в горошек. Мелькнули в глубине аллеи темно-вишневые шелка и ажурные сплетения шали. Черные длинные кисти мели песок. Лика стремительно удалялась от музыки, оркестрантов, аплодисментов. Забыв о девушке, с которой только что танцевал фокстрот, лейтенант со всех ног кинулся догонять невесту.

Эх, вернуть бы то лето! Никогда больше он не подошел бы к Лике. Не кинулся ее догонять, и не догнал бы… Нет, лучше бы ему больше никогда не видеть Лику, забыть о ней тогда. Забыть. Она ведь собиралась уехать на лето к тетке в Свердловск. Уехала бы тогда Лика в Свердловск и все то, что случилось с ними после той белой ночи в Румянцевском, никогда бы не произошло. Никогда. Не было бы этого, не было!

***

— Этого не было, Валя, не было! Этого просто не могло быть! Не было!

Профессор вздрогнул и расслышал последние такты песни про скамейку в городском саду без свободных мест и голос сестры.

— Чего не было, Аля? О чем ты?

Сестра профессора с авоськами в обеих руках стояла в дверях и встревожено кричала ему, что былого не было и не могло быть. Профессор прошел из кухни в прихожую, взял из рук сестры авоськи, набитые свертками и кульками и, пряча взгляд, вернулся в кухню. Там на огромной мраморной столешнице древнего серванта он принялся методично раскладывать покупки.

Сестра профессора, Алина Раменская, осторожно закрыла двери, отрезав разноцветные косые столбы света, пробивавшиеся на площадку парадного и в их прихожую из арочного окна, забранного цветными стеклами. Как этот витраж в доме архитектуры модерн пережил все эпохи войн и революций, оставалось загадкой для профессора Раменского.

— Опять килька? Ну, Алина, договаривались же!

— Это котам, — повинилась сестра.

— Котам почечные колики тоже ни к чему!

— Я понемножечку…

Профессор, недовольно хмурясь, продолжал избегать взглядом сестру. Конечно, этого не было. Не могло быть. Иначе просто не выжить. Если впустить в сознание то, произошедшее с ним и Ликой, он не сможет ни жить, ни дышать, ни думать. Лика не смогла. Он ни разу после первой блокадной весны так больше и не подошел к ее дверям. Лучше бы и тогда не подходил! Темные пятна копоти на стенах, дымила буржуйка. Лика забившаяся в угол дивана. Ее тонкие прозрачные пальцы перебирают, теребят черные кисти на памятной шали.

— Наша девочка умерла, Валентин. Ей было всего два месяца. Она не могла бы выжить здесь. Никак не могла.

— Где она похоронена, — борясь со спазмом в горле спросил он тогда.

Лика взглянула ему в лицо темными бездонными глазами и ответила:

— Нигде, Валя. Ее у меня украли…

Звонкие осколки разлетелись по всей кухне.

— Аля! Последняя чашка? Кузнецовский же фарфор! Ты просто гунн!

— Прости, Валюша…

Профессор Раменский наконец взглянул сестре в глаза. Она подбирала, не глядя с пола расписные осколки, и не сводила взгляда с его лица.

— Оставь, порежешься же! Аля, ну что с тобой происходит?

— Я их склею, Валюша.

— Еще чего не доставало!

Профессор взял из угла за раковиной веник и принялся сметать осколки в совок. Алина обессиленно замерла посреди кухни все еще удерживая в горсти собранные фарфоровые черепки.

— Отдай, ну? Кому сказал?

— Валя, этого не было, — торопливо зашептала как заклинание, как заговор, как молитву сестра. — Лика помешалась той зимой, просто она тогда помешалась, Валя. Я же навещала ее всю зиму. Она даже беременна не была. И не было никакого ребенка, Валентин. Ни живого, ни мертвого… У вас не было детей…

— Я тебе верю, Аля, — ответил профессор, в глубине души даже не надеясь, что сестра поверит ему самому. Эта ложь во спасение уже десятки лет удерживала их обоих над пропастью. Тоненькая соломинка взаимной лжи. Паутинка. И он знал, что сестра лжет ему, но говорил, что верит ей. И Алина знала, что брату известна страшная правда. Невыносимая, нестерпимая, чудовищная правда о той первой блокадной зиме.

— Ох, Валя, тебе же на факультет к девяти. Уже без четверти скоро!

— Ничего, подождут, — строго ответил профессор, — Без меня не начнут.

Алина засуетилась вокруг брата, стряхивая с его пиджака пылинки, он покорно и стоически переносил ее наскоки.

— И не мучай ты их, слышишь? Бедные дети…

— Они не дети, Аля. Они взрослые и пустоголовые дуроломы в большинстве своем.

Профессор взял портфель и легким спортивным шагом направился к двери, сестра семенила за ним следом, торопливо бормоча наставления. Он слегка отстранил ее с дороги и вышел на площадку. Профессор никогда не пользовался лифтом. Сбежать по ступеням лестницы ему до сих пор как и в юности не составляло труда. Да и юношеской стремительности и стройности он не утратил за годы. Алина опасно наклонившись над пролетом, приподнялась на цыпочки и всматривалась брату вслед.

— И не забывай о том, что тебе нужно будет поесть. Бутерброды с чеддером, как ты любишь…

— Вернись в квартиру, Алина, захлопнешь же дверь, опять будешь до моего возвращения куковать в парадном.

— Не захлопну, я в створ двери туфлю засунула.

— И стоишь на холодном полу босая?

Профессор отозвался уже от входной двери.

— И запомни Валюша, они все же дети, дуроломами они у тебя станут уже на третьем курсе! Не лютуй и не гноби их. И в конце концов совсем не важно с кем твой Столыпин проводил аграрную реформу. С Хрущевым или с Малютой Скуратовым!

Профессор захохотал и вышел на проспект, в два шага преодолел тротуар, и все еще смеясь, бегом пересек мостовую, успев вскочить в отъезжавший трамвай.

— Как же я умоляла ее не говорить тебе об этой бедной малышке, Валя, — прошептала Алина, закрывая двери квартиры, — Как просила! Она просто должна была, обязана была смолчать. Эх, Лика, Лика. Права была мама. Эта Лика нам никак не ко двору. Не ко двору…

***

Ленку Лемешеву наряжали ради первого вступительного экзамена. Подберезкина руководила процессом. Руководила в буквальном смысле. Резкими жестами точеных ручек отбрасывала в сторону джинсы, вельветовые брюки, клетчатые рубашки и водолазки.

— Да есть у тебя хоть одна юбка!

— Она на мне!

— Эта? — Ниночка скривила губки. — Это что угодно, только не юбка! Кто сейчас носит гаде?

Ленкины соседки по комнате в общежитии втайне веселились, наблюдая за действом.

— Хочешь одолжу ей свою вышиванку? — спросила Подберезкину белокурая Катя из Симферополя. — К ее гаде как раз и подойдет. Только отгладить надо.

— Вышиванку…— задумалась Подберезкина, — Нет, с вышиванкой подождем. Пойдет в ней немецкий сдавать.

Катя засмеялась и к ней присоединилась Наташа из Набережных Челнов.

— Это почему именно на немецкий? — стряхивая слезу спросила Наташа.

— Нормальные люди в Советском Союзе будут посвящать свою жизнь изучению немецкого языка? — резонно возразила Ниночка. — Вот пусть и полюбуются на вышиванку, фашисты этакие. И кто тогда посмеет снизить ей балл за одесский акцент в ее хох дойч?

Девчонки расхохотались, а Лемешева закрыла глаза в изнеможении.

— Одесский акцент? — заинтересовалась Ларочка из Миасса.

— Это Нинка намекает, что нас немецкому учила одесситка, — вздохнув, пояснила Ленка.

— И не вздыхай, я тоже по ней соскучилась!

— Ну не переживай, ты уже провалилась, я провалюсь сегодня, вернемся домой пообщаемся, — успокоила одноклассницу Лемешева.

— Ой! — вскрикнула Ниночка, — Я вспомнила! Ты же прилетела в своем платье в горошек! Где оно?

— Господи, я так надеялась, что ты о нем забыла…

— Надеялась? Да это лучший твой наряд! Не считая выпускного, зря ты его не захватила. Где платье, колись немедля!

Лемешева со вздохом извлекла из чемодана скомканный горошковый сверток.

— Я тебя временами ненавижу! — выпалила Ниночка, расправив в руках безжалостно измятое платье.

— Пойдем к Черничке, у нее ключ от гладилки — неожиданно вмешалась Ларочка, — Отгладим и напялим на эту куклу. Я подержу, если вздумает отбиваться.

Подберезкина и Ларочка удалились непринужденно перемывая кости Ленке, а в комнате абитуриенток наступила тишина.

Постучав, к девчонкам заглянул сосед Лешенька. Девчонки познакомились с ним недавно и называли его только так. Парень учился уже на четвертом курсе и был ходячим справочником по истории. Того, чего не знал Лешенька, не стоило труда и запоминать. Студент помогал Ленке и Ларочке готовиться к экзаменам.

— Садись к столу, Лешенька, — сказала Наташа и пошла ставить чайник.

— Скоро девять, Кать, — сказал Лешенька — Ты просила напомнить.

— Я еще Полинезию не повторила.

Ленка любуясь облаками над Невой, вмешалась.

— Вот чего я не понимаю, это как человек, мечтавший стать нейрохирургом, вдруг да берет и подает документы на географический!

— Там самый низкий конкурс, — сухо ответила Катя.

— Не, ну правильно, — протянула Ленка, — Конечно, чтобы разобраться в коре головного мозга нужно сначала съездить в бухту Находка. Из Тихой Слободки.

Катя упорно отмалчивалась, всматриваясь в глянцевые страницы толстенной энциклопедии.

— А я вот чего про медиков знаю! — вдохновенно начала вещать Ленка, вернувшейся Наташе и Лешеньке.

— Идет выпускной экзамен по анатомии на медицинском. Профессор бьется, бьется с выпускником, и все зря. Такой дуролом попался, ну ни во что ни в зуб ногой. Профессору деваться некуда, хоть трояк, да поставь, а то в парткоме, профкоме затаскают за неуд. Отчаялся было, ан вдруг глянул на два скелета в углу. Мужской и женский. Ну, думает, спрошу у этого кретина кто это? Уж на этот-то вопрос он ответит. Спрашивает. Выпускник башкой мотает:

— Не-а, профессор, мне бы чего полегче…

— Что? — профессор как заорет, лопнуло терпение, — Вы даже этого не знаете? Чему ж вас шесть лет учили!!!

Потрясенный выпускник благоговейно стонет:

— Быть не может… Неужели Маркс и Энгельс?

Реакция публики на очередную Ленкину байку была самая неожиданная. Наташа расхохоталась до икоты, Лешенька переменился в лице и принялся кусать губы, а изнемогавшая от смеха Катя, запустила в сказительницу тяжеленым атласно-глянцевым томом. Ленка ловко поймала книгу и продолжила:

— А ты говоришь конкурс! Не боги горшки обжигают!

— Ох, матушки, где ж ты раньше была, — простонала Катя.

— Так еще ж не вечер! В мед успеешь подать документы. Их в Питере два!

Катя покачала головой.

— Нет, в этом году я в мед точно провалюсь. Если поступлю на географический, буду год заниматься во всех библиотеках. Головы от книжек не подниму…

— Ну, в мед, так в мед, — пожала плечами Ленка, — географический подождет.

Лешенька сдержанно улыбнулся. Эта зеленоглазая девчушка неизменно ставила его в тупик своими байками, поговорками и присловьями. Но длинный язык мог довести беспечную абитуриентку до беды. А этого Лешенька никак не мог допустить. Он призадумался как бы Ленку научить понятиям что льзя, а что неможно, и пришел к выводу, что без помощи своего однокурсника Васи ему не обойтись.

— Ладно, девчонки, собирайтесь, ни пуха вам…

Девчонки не стали удерживать Лешеньку, тем более, что из гладилки с отглаженными Ленкиными крепдешинами вернулись Ларочка и Нинка.

***

— Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен… — непринужденно чекотала абитуриентка.

Профессор завелся еще когда девчонка уселась перед ним, нога за ногу. А теперь, когда эта красотка, покачивая босоножкой в такт своей звонкой скороговорке, безупречно проговаривала цитату из юбилейной статьи Ленина, Раменский вообще готов был ее пристрелить. Еще и в горохах как назло! Ишь, мельтешат!

— Довольно цитат. Переходите к анализу программ декабристов. Вы не канарейка, юная барышня. Мне интересно как вы мыслите.

Этого Ленка и боялась. Она упорно путала Пестеля с Муравьевым еще со школы. Добродушный Семен Ефимыч еще тогда ей пенял. «Доведут тебя, Лемешева, твои заскоки до цугундера. Ну как можно путать красное с холодным?» Так, один написал «Русскую Правду», будто Ярослава Мудрого недостаточно, а другой Конституцию… Но кто что? Как бы выкрутиться…

— И начните с программных документов первого тайного общества.

— Зеленая лампа? — припоминая, обрадованно выпалила Ленка, и профессор пошел в разнос.

Минут пять он отчитывал эту балаболку, не способную запомнить название программы первого тайного общества в России. А потом устало вздохнул:

— Ладно, продолжайте…

— Декабристы в России вынуждены были играть историческую роль буржуазии, которой попросту не было — «выкрутилась» Ленка, вспомнив учебник Сечкиной.

— Что?! — заревел профессор Раменский на всю аудиторию, — Кто вам такую чушь сказал?

— У-у-учебник… Сечкиной Натальи Ни-николаевны, за восьмой класс.

— Вы, барышня куда поступать приехали? — вскипел профессор. — К Сечкиной? Или ко мне?

И тут взорвало уже Ленку.

— Я вообще-то на кафедре археологии собираюсь учиться. И мне эти ваши зеленые книги до фонаря зеленого же! Ладно, кафедра на истфаке, и я готова учить всю эту историю и декабристов тоже. Раз таковы правила игры. А памятников в Союзе каждый год бульдозерами сносят несчитано, немеряно! И безвозвратно! Вы представляете, как выглядят раскопки после того, как на слоях траки отпечатались? Открыли бы факультет археологии, и мы малообразованные в вопросах дворянской революционной идеологии вас бы больше не потревожили!

— Ах, ты паршивка! — всплеснул руками профессор и неожиданно для себя расхохотался.

— Да поставьте вы ей неуд, Валентин Елпидифорович! — вмешался белесый и блеклый как мартовский заяц экзаменатор слева от профессора. Напротив него сидел абитуриент в морской форме с бескозыркой у локтя. И тоже безнадежно плавал, отвечая на вопросы о русско-японской войне.

— Да вам виднее, Владимир Викторович, — все еще посмеиваясь отозвался Ленкин мучитель, — Вы в вашей епархии сами как-нибудь разберетесь.

Ленка обреченно наблюдала, как профессор взял в руки перо и нацелился в зловещую графу для оценки.

— Владимир Викторович Хлебников, — тихонько пробормотала Ленка, — Неолит Придонья.

Но доцент услышал и вскинул беленькие бровки к зализанной на бок челочке.

— Читали?

— Поздравляю с монографией.

— Спасибо. Но вам следовало лучше готовиться по программе для поступающих, — холодно ответил Ленке ее будущий возможный коллега археолог. И обратился к своему подопечному.

— Ну так как вы оцените итоги русско-японской войны?

Морячок зажмурился и выпалил:

— Империалистическая. А Цусима позор для русского флота.

— Да как у тебя язык повернулся? — ахнула Ленка, — Они же там до сих пор на дне лежат! Пять тысяч человек в одном сражении!

Профессор Раменский отложил ручку и пристально взглянул на Ленку. Щеки девчонки пылали, гнев и досада кривили губы. Ей было уже по-видимому все равно какую оценку поставит ей профессор за декабристов и их тайные книги.

— А еще моряк!

И тут профессор и доцент Хлебников стали свидетелями короткого, но содержательного Ленкиного спича о Цусимском сражении. Девчонка перечисляла корабли, имена командующих, обстоятельства гибели экипажей и многое другое. Морячок пыхтел и краснел, сжавшись на своей табуретке.

— Девушка, вы демонстрируете неплохую память, тем менее извинительно для вас так плохо знать историю декабристов.

Ленка горестно вздохнула и кивнула.

— Да, с декабристами меня клинит.

— Интересно почему? — удивился профессор.

— Видите ли, — Ленка доверительно взглянула профессору в глаза и нежно улыбнулась, — По моему глубокому внутреннему убеждению, они своим дворянским эпатажем на Сенатской отодвинули отмену крепостного права лет на тридцать.

— Что вы сказали? — побелев произнес профессор.

— Именно, — грустно кивнула Лемешева, — Я долго над этим размышляла.

— Да неужели? — иронично вздернул брови профессор.

— Поверьте, — Ленка приложила ладошку к груди и снова кивнула, — История не знает сослагательных наклонений, как говорят, но с этим утверждением я тоже не согласна. Любая наука оперирует гипотезами. Значит либо история тоже должна это делать, либо история не наука.

— Так, хватит мне здесь философию разводить! Вы меня еще теории исторической науки поучите! Давайте вашу гипотезу! Допустим декабристы не выступили бы и что тогда?

— Тогда Николай сам бы отменил крепостное право. Не оставил бы этот груз сыну.

— Да почему?

— Послушайте, в детстве Николай был свидетелем результатов заговора против отца. Его правление начинается с заговора. Разумеется, он все гайки завернул, как только мог! Но при этом повесил только пятерых, в каторгу отправил сто двадцать, а…

— И этого по-вашему мало?

— Нет, по-моему, каждая загубленная жизнь — это трагедия, но массовый террор и репрессии, это все же не про Николая.

После этих слов Лемешевой, все трое их услышавших абитуриент морячок, доцент Хлебников и профессор переглянулись как авгуры. Но бестолковая Ленка их переглядки не заметила, ее как обычно вознесло вдохновение.

— Вы только представьте какая альтернатива! Крепостное право отменяет Николай в тридцать первом. Модернизация в России начинается на три десятка лет раньше. Я не стану утверждать, что изменилось бы все абсолютно. Но к Крымской войне Россия была бы готова намного лучше. И к Русско-Турецкой тоже. Наверняка и революция бы произошла раньше. Великая пролетарская. И, конечно, детерминизм в истории никто не отменял, и Первая и Вторая мировые были бы неизбежны. Но Советский Союз не понес бы таких катастрофических потерь, войска Вермахта остановили бы на границах тридцать девятого года. Возможно даже раньше. С танками т-тридцать четыре и катюшами! С неуничтоженной авиацией. Вы только представьте, профессор, не было бы четырех лет оккупации, не было блокады Ленинграда!

Профессор переменился в лице и тогда доцент Хлебников выхватил у него из рук Ленкин экзаменационный лист.

— Я сам с ней закончу, Виктор Елпидифорович. На дополнительные вопросы готовы отвечать, юная леди?

— А куда я денусь? — обреченно вздохнула Ленка.

— Я бы мог вам подсказать пару хороших мест, — оживился доцент.

— Давайте лучше вопросы, — устало ответила Ленка.

— Тогда поведайте нам как общественность встретила недавнюю речь Леонида Ильича Брежнева в Туле?

Ленка удивленно округлила глаза и непринужденно поаплодировала.

— Бурными и продолжительными аплодисментами, разумеется. А как же еще-то? Или по-вашему Тула это Рио-де-Жанейро?

Профессор Раменский откинулся на спинку стула и захохотал ка майский гром, морячок раздул щеки и зажмурился, чтобы не сделать того же, но по его алым щекам градом покатились слезы смеха. Невозмутимым остался только доцент. Он вывел в Ленкином экзаменационным жирный «уд», со вкусом расписался и довольно сказал:

— Я имел в виду отклики советской и мировой общественности на речь Леонида Ильича, произнесенную им недавно в Туле, мисс. Так что получайте ваш лист и удачи вам со следующими экзаменами.