Дефетивные рассказы

1

МОКРОЕ ДЕЛО

Сержант Мухоморов красочно выразился, когда в его спальне в двенадцать часов раннего утра раздался телефонный звонок.

— И какой дурак в такую рань звонит? Чтоб ему трам-парарам!

Он, тяжело кряхтя, перелез через очередную подружку и выдохнул забористый перегар в телефонную трубку:

— Алё!

Трубка от невыносимых страданий съежилась.

— Это я Дураков. Давай мухой в отдел! У нас мокруха!

— Флядь! С вашей службой требанной и выспаться некогда!

— Не с вашей, а с нашей! Жду!

Слышно было, как на другом конце провода трубка и аппарат разлетелись вдребезги.

— Зафурбал этот Дураков! — зевнул Мухоморов, почесывая жидкую растительность на впалой груди. — Опять с получки сбрасываться на очередной аппарат. Козел?

— Кто? — невнятно спросила проснувшаяся франдавошка.

— Я! — рявкнул сержант. — Что с этими козлами связался!

Надо было бы почистить зубы, чтобы не убить случайно окружащих. Но зубную пасту вчера выдавили в салат, вместо майонеза. Водки же для полоскания ротовой полости не осталось ни капли.

«Слишком много им будет чести, если я еще буду являться на службу с чищенными зубами!» — подумал опер.

— Кого замочили? — жизнерадостно рявкнул он, наполняя прокуренный кабинетишко исконно русским духом.

— Да вот он пострадавший!

Дураков ткнул прокуренным пальцем между ребрами инфантильного гражданинчика с широко распахнутыми глазенками. Мухоморов с нескрываемым презрением оглядел пострадавшего.

— Ну! — рявкнул он.

— Да вот так! — съежился гражданинчик.

— Базарь чо и как?

— В смысле давать показания?

Мухоморов плюнул себе на ботинок, чтобы не грязнить пол. Интеллигент попался, ядрыт кочерыжку. С ним намучаешься! Он же нормального человеческого языка не понимает.

— Мухомор! Давай я сам расскажу! — предложил Дураков. — Он же бодягу на целый час разведет. А ты сейчас больной, нервный!

— Ну!

— Короче! Вот этот гражданин Блокнот Нафаил Апполонович стоял на автобусной остановке. И кто-то его сзади обоссал от самой попы до носков.

— До сих пор в кармане булькает, — добавил гражданин Блокнот.

— А ты чо не слышал, что тебя обоссывают?

— В том-то и дело, товарищи! В том-то и суть. Ведь на мне толстые с начесом кальсоны под брюками. Так что пока я ощутил, что меня…

— Ясно! — отрубил Мухоморов. — Подозрения какие-нибудь имеются?

— Народу слишком много было на остановке, товарищ.

— Ясно!

Мухоморов наклонился над гражданином Блокнотом и повел профессиональным носом.

— Явно пахнет мочой.

— А дальше?

— А дальше, товарищ Дураков, ясно, что мужик был ростом метр восемьдесят.

2

— Хватит! Хватит! Ты же его задушишь!

Мухоморов держал матерого рыжего котищу.

— Вот он преступник! Бровь всё-таки мне рассек, гадина!

— Куда мы его? В КПЗ?

— Нет! На мылзавод. Хотя я его туда уже в восьмой раз сдаю.

3

ВЕЧЕР ВОСПОМИНАНИЙ

Служба службой, а отдыхать надо. Особенно во время службы и когда начальство в командировке. Тут, как говорится, сам устав велел. Собрались тогда все из отдела. Пьют водку с пивом, хохочут, как жеребцы, под Томку клинья подбивают. Только она на счет этого неприступная, как крепость Измаил. Тут уже всё давным-давно проверено: мин нет.

— А чо, — говорит капитан Стамбульский. — Я в одной книжке читал про дворян, что соберутся они водку пьянствовать и давай за этим делом рассказывать истории про себя. Что им больше всего запомнилось изо всей прошедшей жизни и оказало на них, так сказать, сильнейшее влияние. Понятно, орлы?

Все согласно промычали.

— Надо приобщаться к аристократической культуре девятнадцатого века!

Разумеется, никто старшему по званию возражать не решился.

— Ну, раз согласны, тогда начинаем наш вечер воспоминаний. Э…э…э…

Стамбульский обвел застолье твердым командирским взглядом.

— С тебя, Мухоморов, и начнем!

Мухоморов поперхнулся водкой с пивом.

Вот был бы анекдот: Мухоморов захлебнулся водкой!

— Я?

— Ты! Ты!

— Но почему я? Хотя… А! была не была!

Он затих на мгновение, потому что нужно было проводить очередную порцию спиртного на нужное место и медленно-романтически начал свой рассказ-воспоминание:

— Учился я в четвертом классе двести шестьдесят девятой школы. И тогда впервые подстрелил меня Амур… Нет! не местный урка! А бог любви. Она сидела на передней парте.

Мухоморов даже забыл о водке, потупив взгляд в дальний угол, где толпились пустые бутылки.

— Такая с косичками, губки бантиком. Отличница, между прочим. Одним слово, взгляды на нее то и дело бросаю. Вздыхаю, мечтаю. А как-то однажды стихотворение написал. Чистая любовь! Вот такое романтическое чувство!

Мухоморов схватил салфетку и промокнул набежавшую слезу. После чего продолжил свой рассказ.

— Было это на уроке чистописания. Тишина, скрип шариковых перьев да вздохи нашей многострадальной учительницы. А мне не до буковок, не до каллиграфии, что-то вывожу автоматически, а сам не свожу глаз с нее, своей Офелии. Вот тут-то и случилось событие, которое запомнилось мне на всю последующую жизнь и, можно сказать, перевернуло ее.

— Неужели ты написал ей признание в любви? — возопила Томочка.

Мухоморов сурово посмотрел на нее. После чего опрокинул внутрь свою очередную стопку.

— Вы представьте себе: среди этой, почти абсолютной тишины вдруг раздается по нарастающей специфический звук, который невозможно перепутать ни с каким другим. По классу расплывается соответствующее благовоние. Все перестают выводить каракули и заворожено вперяются в меня. Автором этого симфонического бума, как вы уже догадались, быд именно я. Не знаю, как оно так получилось. Не сознательно же я это сделал? Дети говорят в таких случаях: вырвался голубок. Учительница пришла в себя и багровая от гнева завизжала: «Вон из класса, негодяй!» и тут же бросилась открывать все окна и двери.

Пулей вылетаю из класса, на улицу. Бегу, заливаясь слезами. Как я еще ни попал под машину, потому что ничего не видел перед собой. Где-то в парке упал и подгребал под свое лицо опавшую листву, и рыдал навзрыд. Позорище было невероятное. Это во много раз страшнее, чем ходить на перемене с расстегнутой ширинкой, через которую виднеются черные сатиновые трусы. Всё обрушилось в мгновение. Моя жизнь, любовь…

Что могло меня ждать дальше? Беспросветный мрак, позор и унижение. Вся школа будет показывать на меня пальцем и говорить:

— Вон идет тот самый, который пёрнул на уроке.

Можно ли пережить такое? Я решил покончить со своим позорным существованием. Понесся к реке, но вода оказалась ледяной хотел броситься под машину, но это оказалось так страшно.

— Вы, наверно, догадались, что я не наложил на себя руки, — закончил Мухоморов.

— Ты их накладываешь теперь на других! — изрек Стамбульский.

Все дружно захохотали, Мухоморов тоже. Только Томочка, под которую уже никто несколько десятилетий не подбивал клинья, безутешно рыдала, уткнувшись красным личиком в несгораемый сейф. В тот самый сейф, где хранились важные полицейские документы, улики и недопитая пока водка.

4

ТРАНЗИТНАЯ ЛЮБОВЬ

Подошла очередь прапорщика Комарова.

— Парень я из себя видный. До нежного пола охотник… Короче, дело было так. Отправился я в командировку. И в каком-то сранном городишке нужно было сделать пересадку. Дожидаться же поезда нужно было всю ночь. Пойти, сами понимаете, некуда. Ни тебе кабаков, ни борделей, ни стриптиз-бар. В восемь часов вся жизнь замирает. Лежат у телевизоров или курей кормят. Сижу я себе на вокзале, податься некуда. Сна, как на зло, ни в одном глазу. А до чтения, вы сами знаете, я не большой охотник. Чего эти книжки читать? Один дурак напишет, а других сто дураков себе глаза надрывают. Да еще за это дело и деньги платят.

Короче, сижу, маюсь. Тут бабки рядом валандаются, пацанята вошкаются, мужичонка пьяный слюни пускает… И тут заходит она. Я как только просек ее, сразу как по башке колуном. Говорю себе: «Итак, Комаров, или ты ее, или тебя! Ферштык?» Тут наверху в нее — во! Там — во! Фигурка — я тебе дам!

Во мне всё, как у жеребца, заиграло. Подскочил я, к ней подкатываюсь. И своим томным кобелиным голосом: «Девушка! Вы не в Ростов-на-Дону?» Взглянула она на меня из-под длинных ресниц: «Нет! Я местная!» Я, в натуре, чуть не поперхнулся.

— Мужа встречаем?

— Нет! я пришла расписание почитать.

— Ну, а я, — признаюсь, — не люблю читать. Лучше музончик хороший послушать под накат бутылочки.

Вот так слово за слово. Она на улицу, и я за ней. Веду ее за локоточек по малоосвещенным переулкам. А сам всё потихонечку разведываю. Оказывается, что живет она одна. Оба-на! После этого я и руку осмелился запустить в места не столь отдаленные. А терпежа-то уже никакого нет. скорей бы до дому! Доходим. Я давай по-скорее разоблачаться. А, надо сказать, дело было зимой. И тут она:

— Погоди! Печка нетопленная… то да сё. Сходи-ка за углем!

Отправился я за углем. А он как гранитная глыба. Нашел я какой-то ломишко и, ну, его долбашить. Пока ведро надолбил, семь потов спустилось. Приволок, упал на стул. Она вокруг меня ручками обвилась.

— Дорогой! — шепчет. — А как же печку без дров растопить?

А я уже решил, что она меня хочет в постельку позвать. Хотя, действительно, какая ночевка в нетопленной хате? Поплелся к дровянику. И всё это, представьте, при свете звезд и на морозе. Отыскал какой-то топоришко. Тюкнул им по чурке. Топорище тут и хрумкнуло. Да что же за несчастье? Нашел какую-то палку. Подогнал ее к топору. И тихонечно так: тюк-тюк, тюк-тюк. Короче, когда нарубил, встретила она меня у печки, обнял и шепчет:

— Что же ты так долго, милый, ходил? Целых три часа! Я тебя совсем заждалась! Сейчас мы печечку растопим, в домике будет тепло, и мы с тобой пойдем в постельку!

Ну, и ладушки! До поезда успею еще две-три кавалерийских ходок сделать.

Что такое? Дым глаза выедает, в горле першит.

— Милый! — щебечет она. — Это трубу снегом замело. Ты бы слетал на крышу и прочистил!

— Ладно! — А сам скреплю зубами. — А лестница-то хоть есть?

— Да что ты! — так мило улыбается она. — Какая у незамужней холостой женщины лестница?

— Но как же я, этак и разэтак, смогу залезть на крышу без лестницы?

— Откуда я знаю? Ты мужчина, тебе виднее.

Ладно. Начал я думать. Вышел на улицу, пособирал какие-то доски, ящики. Смастерил что-то. Начал карабкаться. На, и, конечно, нае… Выбежала она.

— Что с тобой? Не убился ли ты? Не сломал ли чего?

И начала всего ощупывать. Даже причинное место.

— Да ладно! — говорит. — Черт с ней с этой печкой! Уж как-нибудь без нее! Уж вдвоем-то не должны замерзнуть.

Голосок звенит, как колокольчик. Ну, что ты! Чтобы я, Комаров, уступил перед трудностями. Вскарабкался я где-то через час на крышу, прочистил эту ё… ёшкину трубу. В хату заваливаюсь. Время-то совсем в обрез, а пока еще ни одной ходки. Смотрю, моя милашка сидит у потрескивающей печки.

С одной стороны от нее вот такой тазище с водой, а с другой же — вот такое ведрище с картошкой.

— Ты зачем это? — кричу я на нее.

— Да вот картошечку надо почистить. Голодный же, наверно.

— Да ладно, — говорю я. — В поезде пожру.

В охапку ее и волоку в постель.

— Не надо, милый! — вырывается она. — Ты-то, может, и потерпишь, а вот скотина — нет.

— Это кто же скотина?

— Да вот корова у меня, восемь свиночек, козочки, овечки. Надо приготовить. Утром-то мне где же успеть. Я же тогда на работу опоздаю..

Ну, и давай мы чистить эту проклятую картошку. Пока бадью начистили, за окном уже светаться начало. Времени не больше, чем на один тык, и то, если не снимать брюк и кальсонов.

Поднял я ведра на печку, а ее в охапку и волоку в постель. Заголил ей всё, что положено, стал освобождать собственный инструмент.

— Ай!

Какие-то голоса, хлопанье.

— Дети с мамой пришли, — шепчет она, выбираясь из-под меня.

— Какие еще дети?

— Мои.

— Так ты же говорила, что незамужняя женщина.

— Сейчас незамужняя.

Я быстро застегиваю снасти. А в кухне голоса:

— Опять ваша мамка ёхаря привела!

— Мы можем и на сеновале, — прошептала она мне, пока я спешно облачался.

— Где? На сеновали?

Я киваю.

— На сеновале — это хорошо!

Если по-гвардейски, а потом до вокзала, то еще можно успеть. Иначе никогда не прощу себя, если такую бабенку я не трахтарарахну.

Вырываемся мы из хаты и бегом к сарайке. Я еще на ходу расстегиваю на себе всё.

— Ты вилами-то когда-нибудь работал? — задыхаясь, спрашивает она.

— Какими еще вилами? Причем тут вилы?

— А при том, что сено-то нужно еще натаскать с огорода в сарайку.

Комаров уперся подбородком в грудь и замолчал.

— Ну, и…

Вопросил кто-то.

5

НА БОЕВОМ ДЕЖУРСТВЕ

Подошла очередь капитана Тугодумова. Он накатил стаканяру, хрустнул огурчиком и начал свой рассказ.

— Ну, заступил я на дежурство с сержантом Рубликовым. Затарились горючим. На пятой минуте дежурства грохнули с ним литру, закурили.

— Чего-то, — говорю, — Рубликов, не хватает.

— Дык, исправим!

И он третий пузырь достает.

— Да не! В смысле плотских наслаждений.

— Это как? — недоумевает Рубликов.

— Да по-разному можно. Ты сверху, она снизу. Ты снизу, она сверху. Она к тебе спиной. Она…

— Аона — это кто? — спрашивает Рубликов.

— Блин! Рубликов! — кричу. — Ты это не хочешь.

И изображаю ему. Кулак сжал и двигаю руками вперед-назад, вперед-назад. И синхронно нижней частью корпуса.

— Ну, понял теперь?

— Ага! — ревет Рубликов. — Дрова попилить двумя двуручными пилами сразу.

— Рубликов! — говорю. — Ты слово «секс» слышал?

— Даже по телеку видел.

— А в натуре не хочешь заняться?

— Да что-то очкую.

— Ладно. Слушай старшего по званию товарища и ничего не бойся. В общем так! Самим нам нельзя покидать боевой пост, это серьезное нарушение устава и влечет за собою строе дисциплинарное наказание вплоть до увольнения из органов.

— Ё! — напугался Рубликов.

— Кто там у нас на машине сегодня по улице города дежурит.

— Дык этот… В Лоб Вам Дам.

— А! сидоров! Нормальный мужик! Находчивый. Значится так! Давай свяжись с ним и скажи, чтобы он нам парочку подогнал.

— Ага! А кого парочку?

— Да он поймет! Он мужик догадливый.

Ну, Рубликов к рации.

— Слышь! — кричит. — Ван Дам! Капитан Тугодумов приказал тебе срочно парочку подогнать. Ну! Давай! Только мухой!

Не проходит и пяти минут, появляется Ван Дам.

— Здорово, тунеядцы! — ревет. — Заноси, мужики!

— А чо, — спрашиваю, — сами они уже не ходят?

Ван Дам смеется.

— Ну, ты, — говорит, — Тугодумов, допьешься до белочки. Где же ты видел, чтобы она сама ходила?

И тут заносят к нам в отделение целых два ящика водяры. Но нам же дежурить до утра следующего дня, а не следующей недели.

— Ладно, — говорю, — Рубликов! Давай-ка свяжись с Чернонегровым. Скажи ему, чтобы нам двух телочек подогнал. Только побыстрее, а то они уже потом не понадобятся. И посимпатичней чтоб!

— Понял!

Чернонегров хоть черта лысого достанет. Но тут что-то долго нет. Мы уже литряк успели с Рубликовым накатить. Наконец появился.

— Ну, ты, капитан, даешь! Как чего-нибудь замутишь! Где я тебе в городе телок возьму?

— А куда они подевались?

— Туда! Пришлось ехать в сельскую местность. Будить местных жителей, реквизировать у них телок.

— Симпатичные хоть?

— Знаешь, я не специалист в сельском хозяйстве. Ну, чо, сержанты, заводите!

И затягивают в отделение двух коров. Представляете?

— Вы что, — ору, — охренели? Еще б гиппопотамов в полицию приволокли!

— А чо? Надо? — спрашивает Чернонегров. — Сяс сделаем!

— Веди их назад, пока они тут всё своим дерьмом не завалили!

— Сделаем! Вот мужик-то обрадуется. А так рыдал, так рыдал, когда мы у него животных забирали.

— Кто там у них еще по городу? — спрашиваю.

— Лейтенант Шустриков!

— Во! Это мужик понимающий! Ну, в общем, скажи ему, чтобы нам подогнали…

— Кого?

Блин! А кого? Сказать сучек, каких-нибудь такс или ротвейлеров привезет.

— Это… Вспомнил! Скажи ему, чтобы двух девушек подогнал.

— Ага!

Пятнадцать минут проходит, полчаса. Никого. Мы уже успели еще одну литру приговорить.

— Что он там кота за это самое тянет? А ну-ка узнай!

Связался.

— И чо?

— Да это, говорит, не может найти девушек. Только одни недевушки попадаются.

— Так! Во! Скажи ему, нужно двух женщин в возрасте от восемнадцати до 45 лет. Только симпатичнее чтоб. Мы с ними не произведения искусства будем обсуждать, а предаваться плотским утехам.

— Понял! Усёк!

Не успели мы и пузырь допить, вваливается Шустриков.

— Товарищ капитан! Разрешите доложить?

— Раз… разрешаю!

— Ваше приказание исполнено. Две женщины в указанном вам возрастном диапазоне доставлены. Дали добровольное согласие на занятие плотскими утехами.

Ну, наконец-то хоть одни нормальный коп.

— Заводить! — командую.

— Так точно! Заходим!

Двери настежь и на пороге моя соседка Люська, с которой я время от времени позволяю разные постельные акробатические номера.

— Пойдет! В точку! Молодец лейтенант! — реву. — Генералом будешь! Зуб, блин, даю. А для сержанта Рубликова второй экземпляр? И где он?

— И второй имеется, товарищ капитан. Не ахти, конечно, но для Рубликова сойдет.

И рядом с Люськой вырастает Тамара Петровна, моя дражайшая и стражайшая половина.

— И чо? — спрашиваем мы Тугодоумова. — Представляем, как тебе влетело!

— Ничего подобного, — с английским спокойствием ответил капитан. И чего бы мне это влетело. Тут, как в математике, сошлись два минуса. Мой и моей второй половины. А два минуса дают плюс. Тамару Петровну с Люськой лейтенант Скориков повез домой, а мы продолжили боевое дежурство.

5

ПРОТОКОЛ

— Сержант Мухоморов! Зайди ко мне! — крикнул прапорщик Комаров, убирая в сейф початую бутылку.

Мухоморов явился, как и положено, через полтора часа.

— Протокол написал? — спросил Комаров, сурово насупив брови.

— Так точно!

— Давай! так-с! «Сначала завалил, потом отодрал, после чего трахнул что есть сил». Интересное дельце! Постой, сержант! Ты же должен заниматься дракой! А ты чего?

— А я ничего! Я дракой и занимаюсь. Значит, гражданин Цветочкин сначала завалил у соседа забор, потом отодрал от него шкакетину, после чего этой шкакениной трахнул соседа по башке. Всё на мази, товарищ прапорщик!