детская повесть и энциклопедия примечаний

ЖИЗНЬ НА КАЖДОМ ШАГУ

Деревенский Боевик для детей и

взрослых, не разучившихся читать.

*

— Ну, что, Петр Петрович, вот мы и прибыли к месту твоей дислокации на ближайший месяц.

«Целый месяц!» пронзило сознание Петра Петровича, и это в который раз за неделю. Всю последнюю неделю он знал о предстоящей поездке. И всю неделю готовился. Преимущественно духовно. Петру Петровичу целых пол года назад стукнуло десять лет, он уже в который раз оттянул по полному учебному году вследствие чего считал себя в меру взрослым и приемлемо высокодуховным* человеком.

Но неделю назад его интеллект поразил временной промежуток: «месяц»! И это не из какой-нибудь древней истории какого-нибудь древнего народа. Им, Древним, что сто лет сюда, что сто лет туда. А этот месяц – о нем не рассказать, его пережить нужно. И сколько не вдумывался бывалый школьник в это слово: «месяц», его разум всё равно был не в силах объять сию величину во всех её подробностях. И Петр Петрович, в просторечии — Петька, пал духом. Последнюю неделю он этот «дух»* собирал. В этом, в основном и заключались его сборы.

Месяц.

В Деревне.

Это звучало как: «отдохнуть на Таймыре», как: «шоп-туром по Чукотке», или — «загнать на Канары, на каторгу». А адрес того селения … «Вырыпаевский район, населенный пункт Мухоселие, улица Танкодромная, дом №6». Прямо – «Кавказ. Пятигорье. Полевой Госпиталь. Койка № 6, улица разминирована». Ну, ни чем не лучше!

— Месяц в деревне!

Петька никогда за свою жизнь не отлучался из родного города на столь долгий срок. Вернее – не отлучался никогда. Даже из дома не отлучался. Было: три дня в больнице.

Как-то он неудачно сильно простыл. Так те три дня тянулись как целая эпоха. Эдакий «Ледниковый Период». Абсолютная скука, белые холодные стены и – не души. То есть – близкой и родной, две девчонки – провинциалки объевшиеся мороженного – не в счёт. И тот очкарик в углу, молчун и хомяк, читавший одну тоненькую книжку – не в счёт.

Он читал эту книжку бесконечно. Он тормозил на одной странице с побудки до полдника, на другой – с полдника до обеда, а в сончас дремал над открытой третьей. Петьку очень интересовало, как та книжка называется, но обложка её была заботливо обёрнута белым листком бумаги*. И никаких надписей. Неужели это «Красная Шапочка» или «Мальчик – Спальчик»?! Ну, никак не сборник описаний новых компьютерных игр. Иначе – это невозможно! Если так тормозить над описанием игры, то, как играть в компьютер? И главное – зачем?

Госпиталь длился три дня. А здесь – Деревня! Месяц!

В представлении Петьки, Деревня это зелено-голубой фон на экране рабочего стола компьютера — таким будет вид из окна. И он, Петька, один перед этим окном, на жестком табурете* в деревянном срубе хаты. И больше – ничего!

Но Петр Петрович ошибался.

Ох, как ошибался.

Во-первых: по приезду суетливая бабка радостно напоила его молоком. Молоко было тёплым, жирным и пахло. Всё это было омерзительно. Трижды омерзительно. Омерзительно теплая жидкость, омерзительно жирная жидкость, и пахнущая неизвестно чем жидкость – тоже: омерзительно!

Петьку даже затошнило под конец кружки. Но он допил. На него в упор, не мигая, смотрели три пары глаз. Глаза бабки, глаза отца и бабкиного кота. И Петька понял – это испытание. Коварное испытание местных аборигенов на профпригодность. Не допьешь, скривишься, и – всё! Что: «Всё!» Петька не уточнял для себя. Ну, не съедят же, поджарив на костре, с дикими плясками по кругу. Хотя, кто их знает…

Особенно был подозрителен кот, — толстая морда, узкие зрачки. Да и бабка, как то странно повязала платок на голове – узлом вперед.

Где-то, в каком-то кино он видел нечто подобное, и было то не добрым знаком. В бабу Ягу он не верил. Вчера еще… Но сегодня его начали посещать сомнения. Не отрывая кружки ото рта Петька бросил быстрый взгляд на печку — её зев был прикрыт полукруглой крышкой, и размерчик у того зёва был, что надо – как раз его, Петькин, размер. Войдет он в него легко, со свистом — даже связывать не надо…

Но всё — и эти мысли тоже — были Испытанием. Петька выдержал испытание с честью: выпил до последней капли и крякнул. Это просилось наружу парное молоко. Но местные наблюдатели заулыбались — видно восприняли петькино бульканье как одобрение напитку. Его качеству и количеству. Дикари-с!

Потом легли спать. Петьку определили на ночлег в огромную скрипучую кровать с витыми металлическими колонами за место ножек. И еще был какой-то запах. Говорят, что это запах вечности и календулы*. Не кровать, а смертное одро*. В общем – мрачное средневековье.

Петьке не спалось – он утонул в перинах, и при каждом движении его затягивало глубже, и скоро ли будет дно у этой перины, он не знал. А в окно светила прожектором огромная луна. И было тревожно.

Петька пытался отвлечься и думал о всякой ерунде и считал «покемонов»*. Не помогало. Потом одумался, вспомнил, где находится и стал считать «баранов». Тревога не уходила. Сна не было. Где-то под утро его озарило. Всему виной – Тишина! Неимоверная нереальная тишина. Она тревожила. Будто ты остался один одинёшенек на целой планете. И вокруг лишь бесчеловечная пустота бесконечного космоса. Жуть представить.

И, кажется, только глаза прикрыл, как резануло по ним лучом утреннего солнца, а в уши ввинтился истошный крик петуха. А там и второй петух добавил, и третий …. «Ух, и сколько ж вас недорезанных осталось», подумалось в полусне Петьке. Он перевернулся на другой бок и нахлобучил подушку на голову сверху. Но было уже поздно – уже задавило в низу живота, уже захотелось по малой нужде, так кажется, изъясняются в культурных французских деревнях?

Петька пошел. С закрытыми глазами. Когда он открыл какую-то дверь, кто-то мягко перехватил его руки, и любезно препроводил во двор. И шлепнул под зад.

Позже ему сказали, что он, с закрытыми глазами, бормоча что-то про пописать, ломился в холодильник.

От свежего воздуха глазки слегка расклеились, и, выбирая дорогу одним полуоткрытым глазиком, он, долго не думая завернул в первые зеленые кусты. Решил: «чего уж! Раз в деревне, придётся быть ближе к животным… И не во Франции же». И облегчился.

И тут же заснул.

Стоя.

Проснулся, когда услышал храп, свой собственный и его куда-то понесло – это он едва не кувалдыкнулся в кусты, только что им обмоченные.

А в доме на столе его уже ждал завтрак. Его было столько, что Петька застыл и невольно стал оглядываться — может, кто еще подойдет? Ну не одному же ему это всё!

Пришла только бабка, в сопровождении кота, и силком усадила его перед чугунной сковородой, где между кольцами лука и кусками мяса в жиру плавали кубики картошки. А посередь этого озера над гладью жира инопланетной мерзостью подрагивал шмат вареного сала.

Рядом со сковородой в тарелке высилась пирамида вареных яиц. А за ней — плошка масла и блюдо с нарезкой сыра. Между ними и везде, где можно, понаставлены ломти хлеба. А по левую руку еще — сахарница, две стеклянные чашки с вареньем, желтым и красным, чашка мёда и таз с плюшками прикрытый полотенцем. Ну, и конечно! Куда без нее! По центру стола высилась трехлитровая банка парного молока.*

— А ты Петя руки-то помыл? Ах. ты, Господи! Кушай, ладно. Но в следующий раз что б с помытыми. …Ой, и отощал ты у городе – больно смотреть!

И бабка всплакнула. И уселась напротив, жалостливая, утирая платочком невидимые слезы.

И глядя на неё, а более на стол, Пете тоже захотелось плакать.

После такого завтрака требовалось прилечь.

Срочно требовалось.

Но просто так лежать в тишине и пялится на одинокую муху, жужжащую под потолком было не выносимо. Петька, приложив огромное усилие, встал и поплелся до книжного шкафа. Там ему приглянулась здоровенная книжка. Сразу видать, что старинная – лет двадцать ей, а то и пятьдесят. И тяжелая. Петька еле дотащил её до дивана.

Оказалось, что она с большим количеством букв «Ъ» и черно-белыми картинками про Богатырей.

«…Ой, то не вечер наступил, то тучи стрел поганыя солнышко застили…», читать это было усыпительно. Пролистал дальше — а в книжке, что не страница, то картинка, а на них могучие мужики на не хилых однокопытных*. То они кого-то высматривают, то куда-то скачут, всё кого-то ищут и регулярно кого-то бьют.

И Петька почувствовал, как его клонит в сон — ну, и решил задремать. Но не успел он и глаз прикрыть, как его уж кто-то будит:

— Эй, вставай, добрый молодец! Всё, пришла твоя пора!

Петька открыл глаза и обмер.

Он лежит на диване укрытый пледом, но в чистом поле. А разбудил его бородатый мужик в железной шапке, не слезая с крупногабаритной лошади.

Кто-то подхватил его за плечи и поставил стоймя. Его руки незримые помощники сноровисто вдевали в средневековый красный кафтан, ноги запихивали в сапоги хромовые с гнутыми вверх носами, а на голову нахлобучивали холодную остроконечную шапку из железа.

Петька повернулся, глянуть кто там такой шустро услужливый.

Там стояли два румяных братца близнеца и тянули лыбу в оба губастых рта. Петька определенно где-то их уже видел.

Тут еще какой-то мерзкий мужичек, с крючковатым носом. Поднырнул под руку, протянул лист, сунул в руку гусиное перо и прошипел:

— Распишись…

И Петька едва не вывел свою роспись, которой очень гордился. Он её почитай со второго класса разрабатывал. Но в голове всплыл образ очкастого господина, который эдак наставительно пошевелил перед петькиным носом пальчиком и сказал ехидно: «А документики -то читать надо! Под чем подписываешься, олух?!» Сказал и исчез.

А Петька, отставив в сторону лохматое перо, впился глазами в бумагу, которую едва не подмахнул:

« Я, Петр, Михайлов, сын Петров, вступая в ряды…торжественно клянусь… быть смелым и отважным… верным князю, неутомимым в походах и беспощадным ко всяческой нечисти….

Провести энное количество боев (количество и качество боев указано в приложении) с ворогом ненавистным, погубить чудищ энное количество (количество и качество чудищ указано в приложении) спасти красных девиц энное количество (количество и качество девок указано в приложении).

В конце срока погибнуть как Матросов.

Воевода обязуется предоставить: поле боя – одна штука, чудищ не менее трёх, врагов не меряно, девок сколько найдется, амбразуру – на выбор.»

Бумага выпала из Петькиных рук. Перо доисторическое тоже.

-Что?! – попытался возмутится Петька, но увидев как насупился бородатый мужик на лошади, оробел и честно пуча глаза, вцепился в кафтан пальцами и, рванув его на распашку до треска, вскричал тонким искренним голосом:

— Меня нельзя в армию! Товарищ воевода, ни никак нельзя — мне десять лет!

-Так самый срок и есть!

— Я школу еще не кончил!

— Так ты ж говорил, что надоела она, ты ж говорил: «… только до девятого!», и говорил: «… не выдюжу, умру от скуки литературной, загнусь от математик!»

— Шутя я! У меня руки кривые – мама сказала. Ноги не из того места…вечно ими за что-то цепляюсь. Нельзя мне – могу принести существенный вред государственной собственности! По неосторожности и задумчивости. Часто в оную впадаю – болезнь такая есть: «Апатия». Заразная!

— Да, наговаривать ты на себя мастак. Скромняга! Люблю таких. Но руки кривые — меч тяжелый в струнку вытянет. А ноги, те, что не с того места – в скорости сами свое место на заду найдут, лишь только в походе пройдем первые сорок сороков верст …

На этих словах воеводы за петькиной спиной одинаковые с лица братаны грянули хором:

— «… По долинам и по взгорьям,

шли десантники в налет.

Разбегайся и ховайся

весь невыпимший народ!»

— Предстоит нам Поход дальний – на другой конец земли. Исполины заморские, чудища невиданные, подлости немерянные – всё будет нам! Вопреки, будет, и поперек!

Но опасное из опасных — это сперва на другой конец деревни пройти! Это посташнее турпоездок в Индию будет!

— А зачем идтить то?

— А не важно за чем! Главное, что уже не свернешь!

И тут Петьке сунули меч. В обе руки. Он оказался тяжеленный, и как не силился Петька, не удержал его в стоячем положении, железяка опрокинулась назад и треснула его по лбу лезвием плашмя.

Петька распахнул глаза. Он дышал учащенно. Его лицо накрыла старинная книга с картинками. Но ни каких бородатых мужиков в латах и на конях, никаких крючкотворов с крюкастыми носами, ни каких братанов полудурошных. И не в чистом поле он, а в мирной бабкиной комнате.

Тут и бабка нарисовалась:

-Ой, задремал, сердешный! Не ты ль покрикивал? Или показалось мне, старой? Вставай, вставай! Пойдем полдничать!

Петька встал. Смутное предположение значение слова «Полдничать» — подтвердилось, когда он зашел на кухню. Тарелки с пышками и дымящийся чайник. Значит «Полдничать» – это опять жрать.

После кружки чая потянуло в туалет.

— Бабушка, а где у вас, это, как его… туалет?

— Ох, родненький, как же это я забыла! Ни с вечера не показала, ни с утра. Пойдем, покажу.

И схватив внука за рукав, запрыгнула в калоши* и поволокла Петьку на двор. Какая-то скоростная бабка попалась Петьке, модернизированная, с турбонаддувом*.

На заднем дворе, как прошли по тропиночке меж кустов смородины, на бугорке высилась некая деревянная постройка. Петька и вчера видел её и посчитал за подобие наблюдательного пункта, типа сторожевой башенки — против ворога лютого, заезжего… Вот! Стоило заглянуть в книжку про богатырей и уже мерещится всякое…

И Петька со вздохом начал восхождение до нужника. Взобравшись на бугор и отворив скрипящую дверь, Петька застыл в изумлении, а потом заорал:

— Бабушка! У Вас унитаз украли!

По всему видно было – спешили лиходеи – вырывали с корнем. Вместо унитаза в полу зияла дыра. Ни труб, ни бачка – ничего не осталось! Только рулончик с туалетной бумагой сиротливо висел на голой стеночке.

Петька крикнул в дыру озорно:

— Э-гей!

А от туда дыхнуло смрадом и про звучало:

— У, у…

Словно пробурчал кто-то: «Ну, ну… давай, парень.» И Петька торопливо отбежал от дыры. На всякий случай. Тут он услышал за спиной пыхтения — то бабка подлетела.

— Во!

И Петька торжественно ткнул указательным пальцем в сторону дыры.

Бабка прошкондыляла в будку и заглянула в дыру.

— Что: « Во»?

Непонятливая попалась Петьке старушка.

— Изверги, говорю, бабушка. Нанесли тебе преступники непоправимый ущерб. Надо ничего руками не трогать и милицию вызывать.

— Зачем вызывать? – не поняла бабка.

« Да,- подумал Петька, — тяжелый случай. А может быть у них и милиции нету, в ихнем захолустье?». Но тут же отверг такую несуразную мысль – милиция есть везде. Где люди, там и милиция, Петька был мальчик образованный и уже учил о неразрывности природных явлений: где злаковые произрастают, там и вороны, где свиньи, там и мухи, значит – где люди, там и милиция.

— Ну, унитаз они конечно, не найдут. Но хоть протокол составят. Для страховой компании…

— Какой такой «Компании», какой «протокол», какой «Унитаз»? … Ах, унитаз! Милок, у нас унитазов нету. И не было. У нас засвегда — так ходять.

— Куда: «так»?

— Так, прямиком сюда, – и бабка ткнула в дыру,- и по большому и по малому.

Петьку, обдало жаром. А потом холодом. Это немыслимо. Но видно придется привыкать к их быту. Он подождал, когда похохатывающая бабуся покинет туалетный бугор и скроется за кустами смородины, и осторожно двинулся в направлении обозначенного отверстия, как места отправления естественных нужд организма.

Но каждый шаг давился всё труднее и труднее – перестали чирикать птицы, а пчелы – жужжать. Только кособокая дверь скрипела в тишине. Дверь — за которой тень в будке. А в будке – Дыра. Но Петр все-таки добрался до туалета. Поставил одну ногу на деревянный помостик и глянул осторожненько. А от туда, из дырной тьмы, кто-то подмигнул.

Зрак из Бездны.

Как оказался по грудь в смородине Петр не понял. Вот он заглядывает в дыру, а вот он стоит в смородине. А расстояния меж кустами и туалетом – метров пять. Не мог он так далеко шагнуть. И отпрыгнуть – не мог. Чудеса!

Но надо было идти в туалет, срочно надо. И с каждой минутой – срочнее и срочнее. «Что это с тобою? Пётр!» Принялся разговаривать сам с собою мальчик, внутренним голосом подражая отцу, когда тот бывал строг. « Ты уже взрослый! Кто там тебе мерещится!? Ты фильмов насмотрелся, американских ужастиков! Нет там никого! А если кто и есть – так иди и наложи ему на голову! Как герой! А еще его в богатыри записывали, эх!...»

И Петька, устыдясь внутреннего голоса, покраснел и решительно шагнул в сторону туалета. Сделал он шага два. Или даже три. И остановился.

« Нет! Не правильно всё! Богатырь – он смелый – но не обязательно — дурак. Может быть, но не обязательно же!» А вдруг что-нибудь произойдет, что-нибудь случится? Землетрясение там, или порыв ветра, сильный. Или кто-то решит подшутить – возьмет и заскочит в туалет с криком: «-Эх! Не ждали!» А Петька, на корточках сидя, пошатнется и упадет. И — всё. Дырища, вон, какая. Дальше и представлять — воображение тормозит. Ужас всех ужасов. Одно прощальное бульканье и пузыри по коричневой жиже.

«Надо что-то придумывать!» И Петька придумал. Быстро придумал, так как сроки подступили по самое нельзя.

Пару минут спустя:

… Вцепившись обеими руками в страховочный канат, бывшую бельевую веревку, позаимствованную в сарае, Пётр висел над Бездной.

Замогильное дуновение тревожно теребило зад, но Петр самозабвенно гадил во тьму.

То была первая победа духа над материей. В исполнении Петра, по крайней мере.

*

Изможденный как после битвы и слегка торжественный Петр вернулся в дом. Сел на кухне, на табурете, опустив натруженные руки. Проснулся кот на коврике у печки, и, внимательно изучив Петра, мявкнул, лежа. Но потом встал, и, подойдя к Петру, потерся об его штанину.

«Вот, зауважал!», благостно подумал Петр. Тут кот опустил морду и принюхался к петькиным сандалиям. Фыркнул, повернулся задом и усиленно дергая лапами, закопал миазмы от обувки, закидал виртуальным песком*.

И Петр обиделся: «Вот сволочь брезгливая!» И не признающему в нем героя коту пихнул сандалией под зад.

Тут стукнула дверь. На пороге стоял отец – в одежде фронтового пасечника: в грязной футболке, в камуфляжных штанах, в брезентовом плаще и с какой-то сеткой на голове.

Вчера еще приличный горожанин – весь в костюме с ботинками кожаными, разве что без галстука. Прошло полдня, считай что миг. И вот он уже не умытый, не бритый и затасканный, в кирзовых сапогах.

Но – Счастливый!

— Привет, Петр!

Сказал громогласно отец и бухнул перед сыном ведро. Из воды ведра от удара об пол подпрыгнула какая-то живность.

— Ой!

Сказал сын.

— Да.

Подтвердил отец.

И поощрительно так, похлопав по плечу, добавил:

— Занимайся, сынок.

И ушел.

«Чем заниматься то?» — тревожно заворочалось в голове у Петьки. Но на всякий случай он осторожно опустил в ведро руку. И вынул рыбу. Там, в ведре их еще много было.

-Это рыба.

Констатировал Петр.

— Да.

Подтвердил отец сквозь шум брызг – умывается, значит.

— И что мне с ней делать?

— Чистить!

Крикнул отец и захохотал. А у Петра разжалась рука, и карасик весело соскользнул по пальцам обратно в ведро.

— Это сумасшествие, папа! Сдирать шкуру с живой рыбы!

Вернулся отец, сияющий и трущий себя полотенцем по всем местам на груди.

— Ладно. Не бери в голову. Бабушка твоя разберется!

— К ужину! Только к ужину.

Это и бабка нарисовалась со двора.

— На обед – борщ!

Отец вдруг погрустнел:

— Жаль, не попробую…

— А что так …

— Да уезжаю. Срочно… С утра уже звонили.

Да, отец говорил перед отъездом – спецрейс самолетом в далекую тундру. И мама его там уже ждет, в командировке. Или в отпуске? Геологи – их не поймешь. Да – теперь вот и он – бросает. Ну, что ж – к этому моменту он готовился целую неделю. Именно к нему, а не к деревне этой. Готовился к моменту расставания.

Когда отец вышел из комнаты на кухню весь уже одетый прилично и с сумкой в руке., Петр встал с табурета и торжественно, молча, протянул отцу руку.

— Прощай….

Отец засмеялся.

— Не «прощай», а – «до свиданья. … Месяц всего. И мама тебя заберет. А потом и я подъеду. К концу лета. … Так что не «прощай», а «до свидания»! И — держись тут.

Отец поцеловал бабушку и вышел. И будто не было его. Петька даже головой мотнул – а не привиделось ли ему всё это. Отец и прощание с ним?

Тут бабка прервала его раздумья – сунула в руку кусок мыла и полотенце, и повела к рукомойнику, насильно. А там еще и мыться помогала – мылила шею и залезала пальцами в уши. В общем – гестаповцам у неё учится и учится.

А только он успел отдышаться от мытья, изучая поведение деревенских воробьёв, как бабка, весело стуча ложкой по кружке. затребовала внука обратно на кухню.

Обед!

Но это не возможно! Это мучительство не поддаётся описанию, опустим его. Скажу лишь, что стол был уставлен полностью, и что на первое была огромная тарелка – нет! Тазик! Полный тазик борща! И опять — поверху жидкости плавал слой жира, наверно — в палец толщиной.

И опять на него пялились бабка и кот. Опять пришлось есть. Не всё – съесть всё, что было на столе, не удалось бы никому. Богатырям может, да и то: если бы они сели за стол втроем. А Петька лишь понадкусывал, понадхлёбывал из каждой тарелки. И этого хватило.

Из-за стола он еле выполз.

И сразу – на двор.

Голова ничего не соображала. Двор показался слишком узким и давил на одуревшее сознание. Петька, не отдавая себе отчета, открыл ворота и вывалился на деревенскую улицу.

Вдоль забора была лавка. Он на неё и плюхнулся. Муть из разбухшего пуза, слабость в ногах, и одурение в голове – он что-то хотел сказать?

— Брамлапаилк…

«Что я сказал?! А, ну-ка, повторю!»

— Амблешвалк…

«Боже! Я не управляю своим языком!» Но вышло из Петькиных уст:

— Можэ! Ай-э упажау шоым яжожом!

И Петька взвыл:

— О-о-о-у-у! – безнадежно и тоскливо…

Деревня засасывала. «Скоро шерстью обрасту, и буду ходить только на карачках, и питаться из миски вместе с котом. … А он, сволочь, жадный – еще и зацарапает!»

Широкая улица была пуста. На ней не было ничего, даже асфальта. Только жара звенела, пропекая дорожную пыль. Полдень. … Дрёмно в воздухе, дрёмно в голове. Дрёма в мире. … Петька смирился со своей деградацией — и у него заволокло глазки, дремотно.

«Дрема… Ну и фиг с ней» подумалось Петру и он согласился подремать чуток. Сидя. Как какой-нибудь алкаш деревенский или старый пень.

Тут за плечом скособоченного Петьки кто-то шмыгнул, носом. Петька разлепил глаза и обернулся.

Рядом с ним на лавке сидел пацан. Как и откуда появился – не понятно. Пацан дергал головой, нервно осматривая территорию, шмыгал сопливым носом и постоянно что –то убирал из под него, наматывая на разбитые пальцы. На пустынной улице же не изменилось ничего. Пацан явно чего-то опасался, а вот Петьку игнорировал конкретно. Это было возмутительно. Петр, дабы обратить на свою персону внимание, интеллигентно прокашлялся. Никакого эффекта. Пацан продолжал шмыгать и косить по сторонам, но ни одного движения в Петькину сторону. Тогда Петр четко произнес, но не этому присоседившемуся типу, а в сторону пустой улицы:

— Меня зовут Петр.

А в ответ тишина. И шмыганье носом, конечно.

— Я приехал к бабушке,- продолжил Петр диалог с пустотой. – Из города…

И тут что-то произошло, что-то изменилось в мире. Шмыганье прекратилось. Петька посмотрел на странника. Тот, приоткрыв рот, вовсю косил глаз на Петьку. Петька продолжил:

— … и буду здесь целый месяц.

Рука незнакомца дернулась и вцепилась рукопожатием в ладонь Петра.

— Лука. – Представился мальчик, хриплым простуженным голосом. Рука нового знакомца оказалась влажной. «Покрыта тонким слоем соплей», догадался Петька и тут же выдернул руку и яростно обтер её о край скамейки. Это показалось мало – наклонился и обтер о траву. Но и это не удовлетворило Петьку. Успокоился он, когда протер ладонь об рубашку со спины. Пока не почувствовал всей кожей руки сухость рубашечной ткани.

— Так, ты из наших значит…- ощерился улыбкою Лука, в его рту явно не доставало зубов. – будет значит с кем… а то выпадают бойцы, рядеют ряды…

Тут каркнула ворона и Луку аж перекосило. Глаза сбежались к переносице, а потом кинулись в разные стороны, видно стремясь заглянуть за спину. Лука прокашлялся и сообщил:

— Тут, неподалеку – Залежи. Ну, Богатство. Сокровища чистые. Можем, взглянуть… могу и поделится.

— А что там есть?

— Всё есть, Все старинное — одежа, мебель; утюги, самовары. Книги всякие, газеты, там журналы…, «Альманахи» называются. – пацан приблизился к петькиному уху, переходя на шепот заговорческий,- Оружие есть… и есть Валюта! Старинная валюта, старее некуда, и всякие побрякушки, там,- золото, бриллианты. … Каменья всякие…

Сквознячком тронуло, ворота скрипнули. Лука подпрыгнул на месте и опять пугливо покосился по сторонам.

А Петру в этом дуновении ветра вдруг послышались трубные зовы. А новый знакомый уже теребил его за рукав:

— Ну, пошли….

— Куда? Туда?!

— Пока не Туда. … Куда-нибудь От Сюда. Не хорошо – пространство открытое. Вдруг кто-нибудь …чего-нибудь… Ну, вон, туда, хотя бы…

И Лука вдруг метнулся в к щели между заборами, что через улицу была. Бежал он, пригибаясь, словно под обстрелом. И уже от туда, приседая, замахал рукой Петру.

И тут Петр поймал себя на том, что тоже как Лука косится по сторонам, что как-то тревожно напряглось в воздухе. И сам, не осознавая почему и для чего, Петька побежал к новому своему знакомцу. И также пригибался почему-то…

*

Потом они пошли по длинному коридору из перекошенных заборов, а потом повернули и оказались на огороде. Не успел Петька огляделся, как пятку пронзила острая боль и он вскрикнул. От ног в кусты метнулся комок шерсти. Потом в кустах зарычало. Выглянула оскаленная пасть собачонки. Пасть рычала и тявкала, звонко злобно, брызгая слюною.

— … Она завсегда так, ох и ненавидит она нашего брата! – сказал Лука.

И дернул за рукав скривившегося от боли Петра, направляя его в обход кустов.

Правда, Лука забыл перечислить, сколько раз он до этого пулял в собачонку камнями. Да он и не помнил уже, кто первый начал, — собачка – кусаться, или он – пулять.

Они пробирались меж грядок, в ноге садило, Петька был в легком шоке, но успокаивала и обезболивала неожиданно пришедшая мысль:

Верно он, Петр, и вправду уже достаточно большой. Большой и Взрослый — что б его ненавидела всякая злобная мелочь!

Оказалось они шли за давним соратником Луки. Камешек в окно не возымел действия, Лука сожалительно махнул рукой, и они уже двинули со двора, перебежками, как услышали зычные команды из одной надворной постройки:

— Встать! Лечь! Строится! Я сказал: «строится», свиньи!

Лука остановился и обернувшись к Петру радостно возвестил:

— Это он! Сан-Винсент наш!

И припустил рысью к постройке. Петька догнал его и хлопнул напарника па спине:

— Как? Как ты его обозвал?!

Лука остановился и пояснил без всякой улыбки:

— Сан-Винсент, это не прозвище. Это имя такое: «Сан-Винсент». Родители у него такие. Загадали ему учится за границей. Еще до рождения его. Вот и назвали – красиво. Еще до рождения. Они вообще – всю жизнь евоную расписали – до рождения. Говорят, что уже и невеста у него есть. Такая же. Где-то мучается, Марья-Антуянетта. … Несчастный, в общем, парень… зато – Боец!

Когда они открыли двери и вошли в постройку, оказалось, что это был свинарник. Сан-Винсент стоял по стойке смирно над загоном для поросят и двигал над свиным сборищем палкой.

— Раз –два! Раз-два!

Это наказанный соратник Луки тренировал поросят числом не менее десятка. Но никак ни на случай военных действий. Он прослышал в телевизоре, что свиньи отличаются отменным, ну, чисто собачим нюхом, и решил сделать бизнес – правильно воспитать, всячески подготовить и продать за дорого в погранвойска практически строевых поросят. Эта доходная мысль пришла ему только что, во время уборки свинарника. Дело уборки было нудное и вонючее, но пришла Идея! И вот будущий бизнесмен переключился на более перспективное, по его мнению, занятие – строевую подготовку наличного контингента.

Лука произвел звук ртом – то ли кашлянул, то ли крякнул.

Будущий командир и бизнесмен обернулся и, наконец, увидел гостей:

— Добро пожаловать на строевые учения! Рад видеть!

Лука шмыгнул носом, втягивая очередную соплю и поинтересовался:

— Когда отбываешь за рубежи?

— Не в этом году.

Сан-Винсент был краток в ответах:

— Пока деньги собирают. План у них сбился. По плану у них должно быть уже две автомашины и моя отправка. Пока у них одна машина и денег на треть второй. Так что уверен: и следующий год – буду здесь, в туземном состоянии.

— Ну, так это здорово!

Вскричал Лука и облапил в обнимку Сан-Винсента.

— Пошли сегодня до Кучи!

Тут воспитатель свиней отстранился и сказал:

— Я наказан. Не могу.

— Что значит «Не могу»? – удивился Лука. — А мы по-тихоньку…

— Нет, господа, не могу. За отлучку, меня накажут еще хуже!

— Что может быть хуже уборки свинарника? Бросай эту каторгу – и будь что будет!

— Не скажи! Что может быть хуже! Может быть! Например, посадит меня дед возле телевизора на жестком стульчике без спинки и заставит смотреть тысячу сто двадцатую серию «Стервы, которая плачет», и не смей отвернуться и глазик прикрыть, сразу крик, а то и подзатыльник. А потом переключат на девятьсот шестнадцатую серию «Богатые тоже пьют, но грустят». А как это кончится, переключат на сто семьдесят восьмую серию «Несчастия Рублевских Жен»! Нет, лучше в свинарник!

— Точно!

— Да это же пытки! Телевизором! Это же противозаконно! Минздрав запрещает!

— Здесь у нас дед – Мин и Здрав. И Инь и Янь – скажет на свинарник, значит на свинарник, скажет к телевизору — садишься к телевизору! Он раньше, знаешь, кем был!?

— Кем? … Гагариным?- задумчиво спросил Лука.

Петьке показалось, что догадался и он выпалил:

— Сотрудником КаГэБэ! … Сексотом и провокатором!

-Ух, ты!

Пацаны удивленно переглянулись, в глаза их загорался восторг и не поддельный интерес:

— А ну-ка повтори: как ты сказал?

— «Сексот и провокатор»,… а что?

— Повтори! Повтори еще разок!

— «Сексот и Провокатор»… Издеваетесь?! Зачем?!

— Для вооружения! Еще раз будет дед тиранить я его так и обзову: «Сексот, ты старый! Хромой, ты, провокатор!» Может его кондрашка и хватит! … Он во вневедомственной охране служил.

— Народная месть будет. – Потирал рядом грязные лапы Лука.

Сан-Винсент обнял ребят за плечи, и повел речь доверительную:

— Эх, товарищи, дед-то что… покуражиться и отойдет, старый. Эх, братцы, мне бы…, нам бы — чего-нибудь достичь, свершить. Надыбать и приобресть…

— Ну?

-Чего надыбать?

-Что приобресть?

— А у тебя есть?

— Где-то есть?

— Зарыто где-то, припрятано…?

— У тебя есть План?!

— Ну, ни тяни!

— Нам бы, ребята, чего-нибудь такого, эдакого – Могучего!

-Да!

-Да! Да!

— Блестящего и Великого!

— Вот!

— А-га, его!

— Что б завернулось и свернулось, Что бы все – Ах! Да, ну?! Да не может быть! А мы стоим гордые и красивые!

— И Бохга-ты-е-э!

— И все в белом!

— Все мы пацаны – братья по несчастью, все мы – горожане! Кидает нас судьба кого вверх, кого об асфальт. Кого в Мухосранск, кого в Баден-Баден*… Но все мы – пацаны, племя неуёмное и не-удо-вле-тво-ри-тель-ное! Но мы победим! Мы найдем! Хоть через сто лет!

Все это время свиньи не двигались и внимательно слушали пламенную речь отца-командира. Но на словах про сто лет поисков и свершений, дружно потянулись к лоханям с помоями. Трапезничать. Отмечать принялись Событие, обильным потреблением помоев в пищу. Отбытие наставника и мучителя со товарищами на деяния. Главное – подальше от свинарника. И на долго что б. « Сто лет в строю – и без командира» — мечта!

Сан-Винсент довел друзей до предбанника и на прощанье рек:

— В добрый путь, венчурные бизнесмены*! Не поминайте лихом.

И смахнув слезу, пошел обратно, к свиньям.

И только, кажется, они тронулись в путь, как им наперерез выкатилась жирная крыса, встала поперек прохода и покачиваясь словно пьяная, уставилась на Петьку и Луку, как бы высматривая из них того, кто более виновен в её беспросветной жизни. Мол: «Собрались на гульки, Деятели, Творители! А мне тут в грязи и детей еще кормить!» Остановила крыса свой взгляд на Петьке и, то ли икнув, то ли пискнув, бросилась на него. Сбоку крикнули:

— Бежим!

Потом грохот, но не успел он испугаться, как крыса вцепилась ему в сандалию, и принялась остервенело ее драть.

— Бей её! Мочи гадину! Об стенку её, ногой!

Слышались комментарии откуда-то сверху. То орал Лука, обнимая верхушку столба подпиравшего крышу сарая. Обнимал Лука столб и руками и ногами. Тут прибежал на помощь друг свинопас с лопатой наперевес и, громко крича нечленораздельное, принялся прыгать вокруг Петьки. И опасно махать штыковой лопатой. Наконец, Петька разобрал:

— Стой! Стой! Дай, вдарю!

Петька испугался еще больше: « Ну, всё! Щас ногу оттяпает». И со страху, футбольным движением, что тот Березуцких,* пнул ногою воздух…

И крыса не удержалась зубами за сандалию — полетела на огород по высокой траектории,* вместо мячика.

Все-таки они выкатились из гостей. А за забором из свинарника гремело:

— Прощайте! Прощайте, братцы, не поминайте лихом! Не пуха вам…

— …К черту! – прогундосил угрюмый Лука и сплюнул. И шмыгнул носом.

Когда они удалялись уже между чужих огородов, с свинарника донеслось:

-… А вы что, жрете тут радостно?! Люди на подвиг, а вам жрать?! А ну, строится, свиньи, строиться! …Ррра-вняйсь! Смии-рррно!

И слышались гулкие удары палкою по спинам. Казарма. Натуральная – дедовщина и побои…

А природе – хоть бы что: травка зеленела, наливались краснотой первые фрукты – ягодки. По дороге у повалившегося забора паслись куры, деловито выклевывая что-то невидимое в дорожной пыли.

Ребятам пришлось идти сквозь них. Куры расступались не охотно — квохтали недовольно. Оказалось, Петька и Лука совершили преступное деяние – практически нагло шлепали по обеденному столу. Они услышали шум крыльев, а потом Патька услышал сбоку вой Луки.

Петька обернулся – оказалось, чтоо на них напал петух. Рыжий воин подпрыгивал, махал крылами и стрекотал. И бил клювом, метя прямо по задницам.

Петька споткнулся.

Страшный рыжий петух взвился, и уже падал сверху лохматой карою небесной, как включилась вторая скорость бытия – и всё замедлилось в мире. Пока петух падал, Петька успел ввернулся из беззащитного лежачего положения и рвануться вперед на карачках. И даже успел напоследок лягнуть копытом, то есть ногой, в сторону петуха.

И видно задел таки его по клюву, о чем свидетельствовал недовольный клекот птицы.

*

— Ты видал? А-а ?! Ну, что я ему сделал?! – жаловался Лука,- и уж в который раз!

Они уже спокойно шли по тропе, только запыхались слегка.

— Так ты давно здесь ходишь? – Поинтересовался Пётр.

— Давно. Почитай, всегда. Это любимый мой обходной маршрут.

Лука отвечал, и был горд от чего-то.

И на этих словах соратника Петьку посетила смутная догадка, типа, Прозрения. Ничего сие прозрение хорошего не сулило.

Прозрение подтвердилось буквально за следующим изгибом дороги.

Меж кустов и двух яблонь стояла огромная лужа. Не лужа даже, а самый настоящий пруд*.

Лука присел на корточки и вытянув пустую руку, начал теребить пальцами пустоту, будто разминая что-то мягкое, на вроде хлебного куска.

-Утю, утю…. Гули — гули…. Нате! Кушайте. — И Лука щедро сыпанул с размаху в воду горсть песка.

Гуси рванулись на кормежку. И принялись погружать головы за обманным кормом. Лука обрадовано сыпанул еще пару раз песком, попадая по гусиным бокам.

Гуси разочаровались быстро. Перестали нырять и закрутили головами. Один из них, самый большой и нарядный – перья крыльев с отливом — громко загоготал. Гуси сплылись к нему. Произошло натуральное совещание — разноголосье гоготов и шипенье. Но не долго.

Гуси развернулись в шеренгу и поплыли к берегу. А Лука все дурашливо подманивал их:

— Гули, гули! Ути, ути…

Эх, Лука! Ребятки и не заметили, как крайние в шеренге водоплавающие уже выбрались на берег и бросились на них.

И вот они уже в окружении возмущенных птиц. Ни слова человеческого – одни шипенья змениные. Пернатые, не медля, зачали клевать и щипать за штаны, за голые икры. Больно долбить по пальцам в сандалиях.

— Кыш, кыш, проклятые, что удумали! – Вскричал, дёргаясь, Лука. — Я ж кормлю! Кормилец я ваш! Кыш, ой! Кыш, ай! Петька, давай ходу! Ходу, давай, от сюда!

Отпихиваясь ногами — коленками и пятками — они выбрались из возмущенной толпы обманутых потребителей.

И поспешили дальше.

*

— Да! Ты дал! Чё ты в них швырялся?!

Петру — после собак, после крысы и петуха — приключение с гусями было бы весело почти, если б не было так больно. И смеялся он нервно слегка.

— Ты потише тут выражайся. – Приложил палец к губам Лука. — Тут территория одного козла, в смысле птицы, Индюка то есть. И козла – ну полного индюка! Важный такой, но – козел, он – козел и есть!

Петька мало что понял в гундосном бормотании Луки, сквозь сопли не высморканные. Петр понял – тему разговора переводит: со своего не адекватного поведения на козлов чужих.

Петр остановился и Лука тоже. Петр сел на мягкий травяной холмик и Лука тоже.

Надо передохнуть, от приключений. И разобраться, кое в чём.

— Лука, извини за любопытство, а скажи: твоё полное имя наверно будет Лукреций?

Лука усиленно засопел и набычился. Потом выдавил таки:

— Не имя это…

— А что это? Звание что ли? Типа – «пророк Лука»*?

— Это прозвище такое…

Петька не унимался:

— А почему прозвище такое?

— Потому что не когда не плачу.- Лука встал,- Ни от чего не плачу. – У сутулого Луки выпрямилась спина, пропало гундосенье, его голос зазвенел,- даже от лука не плачу! Поэтому – Лука я!

Петька решил задуматься – над этой речью и вообще. Но не получилось. Как не напрягался Петька, пялясь на выбранный для сосредоточения камушек – не получалось.

Что-то мешало.

Вдруг Петька понял, что чувствует чей-то взгляд из-за кустов. Очень неприятный такой взгляд. Петр даже удивился — такой телепатии за собой он ранее не замечал.

А пригодилось бы! Ох, как пригодилось бы!

Телепатия!

Особенно в школе, особенно когда шпаргалку читаешь, а училка уже к тебе с боку заруливает – с линейкой наперевес!

Или: идешь в туалет. А там старшеклассники ждут тебя – денюжек потрясти. А ты телепатируешь их и не идешь в туалет, так стоишь. Эх, кабы раньше то…

Петр прервал думы и покрался к кустам, подозрительным. От которых шло излучение чуждого взгляда. Подкрался, как и сидел – на корточках — и резко раздвинул кусты.

А там был индюк.

Их взгляды встретились.

Наглый Индюк — убийца. И отважный Петька, шериф.

Индюк двинул клювом. Не мигая.

И Петька не мигнул. Кажется, не мигнул, только из глаз искры посыпались, забрызгав фейерверком пространство.

После чего Петька почему-то оказался сидя на заднице, и в метрах в трех от кустов. И в этом положении до него стало доходить, что его беспардонно долбанули клювом в переносицу.

Дуэль проиграна. И шерифа больше нет – есть только Петька – поверженный в пыль, с искрящимися глазами.

А искры хоть и не брызгали уже, но все еще сыпались помаленьку.

Индюк перемахнул кусты и победно расщеперил крылья. Весь его вид внушал угрозу. Конкретную угрозу. Индюк выглядел ужасно большим, особенно если смотреть вот так – снизу.

А сбоку уже слышался треск ломаемых кустов. И Петька знал, кто это ломает в беге кусты.

Он даже не посмотрел на то место, где совсем недавно сидел его приятель. Он не сомневался. Он знал – это ломится сквозь боярышник и смородину, убегая от опасности, покинув его в беде – Лука.

Тот, кто никогда не плачет.

Способности к интуиции и телепатии стремительно возрастали с каждым новым ударом судьбы по лбу.

И Петька побежал. Как-то вот так: из положения «сидя на заднице», прямо и побежал. Задницей вперед. Быстро так побежал. Или полетел.

Потом он, конечно, перевернулся в правильное беговое положение. На лету перевернулся. Руки молотили по веткам — ветки хлестали по спине в ответ.

Кусты неожиданно кончились, и Петька свалился в зеленую заводь травы.

Это трава оказалась крапивой. Петька это понял, лишь только ожег голые по плечи руки. И тут же вскинул их вверх.

Вскинул и осмотрелся.

Индюка видно не было – это главное.

А недалеко, в позе будущего военнопленного – руки вверх — стоял его друг сердечный. Лука.

И они поплыли, осторожно так, аккуратненько. Поплыли стоя, едва перебирая, переступая ногами. Вы скажете: невозможно, нельзя плавать стоя. Что ж, попробуйте плавать лежа – в крапиве.

Все-таки они, то и дело: ойкая и айкая — выплыли. И дорога – вот она. Но только Петр и Лука на неё вступили, как дружек — предатель вцепился Петьке в руку мертвящей хваткой и прошептал:

-…Вот и Он.

Посередь тропы преграждая путь, стаял настоящий мутант – собака среднего роста с рогами. Все выглядело так, будто злобный индюк передал эстафету товарищу своему – не менее злобному.

— Кто это?

Мутант нагло пялил зеленые зеньки и чего-то жевал – ну чисто американский хулиган перед очкариками – ботаниками. Сейчас что ни будь скажет, типа – «Ну, чё, перхоть: раз, два и выворачиваем карманы?»

— Это Он. Козел!

— Кто «Козел»?! Я – козел?! – возмутился Петька, и уже вскинул руку, чтоб вдарить Луке кулаком в лоб за оскорбление, как рогатая собака пришла в движение.

Мутант несся на них.

Все получилось как-то быстро и без раздумий.

Лука и Петр одновременно развернулись и побежали. Очень быстро. Настолько быстро, что возникший неоткуда ветер растрепал волосы и загудел в ушах.

А впереди вдруг оказался забор. И опять произошло что-то не вероятное с точки зрения науки.

Забор был метра два, а то и выше (два метра, двадцать сантиметров — по стандарту какому-то). Одно Петька помнил точно – на забор он не прыгал, не приседал, ручки не вытягивал.

На забор Петька вбежал.

И сел. Рядом уже сидел Лука и любопытсвенно смотрел вниз.

И никто не запыхался.

А внизу подбегал Козел, не понятно как –то припозднившейся. Было такое ощущение, будто сидят он и на заборе с Лукою уже несколько минут, как в кинотеатре, и пялятся на экран, и ждут когда ж произойдут события.

События – не замедлили. Подбежав до забора, козел на бегу как бы замер, а потом взвился на дыбы и вдарил по забору рогатой башкой.

— Бух!!!

И башка козла не раскололась. И забор не рухнул, хотя «Бух!!!» был очень громким. Забор лишь завибрировал под задницами у ребят. Но чувствовалось – забор крепкий.

Козел на одном ударе не остановился. Взвился на дыбы во второй раз — и ударил.

— Бух!!!

А потом и третий раз.

— Он так долго еще будет. Ну, Баран!

Прокомментировал Лука, шмыгая носом, под конец, оскорбив Козла — «бараном».

– Нет, всё – далее эти путем не пройти. — Рассуждал вслух Лука, под мерные удары об забор козлиной башки. Рогатой и тупой. – Надо выходить на главную улицу. Рановато, правда, но ничего не поделаешь.

И от этих спокойных словах Луки Петьку охватила злость.

Значит, можно было просто пройти по улице. Тихой и мирной деревенской улице!

– Ах, ты…! – возмутился Петька .- Ну и шли бы по главной улице, с самого начала!

– Не скажи! Так пропадает … это, эффект… этот, … Эффект Неожиданности. Во!

-Нет. Я тебя убью, Лука!

Лука только рукой махнул, да прогундосил про себя:

— Ох, не знаешь ты…- И, перекидывая ногу по другую от козла сторону забора, продолжил примирительно,- Давай спускаться…

Спустились, прошли через огород до крыльца, а тут и хозяйка огорода нарисовалась. Но возмущаться непрошенным гостям не стала, а сходу назвала Петьку его именем:

— Петенька! Молодец, что пришел Что ж такой запыханный? Небось этот охламон тебя уже втянул во что-то!.. Может молочка? А?

Петька сухим горлом взглотнул густую слюну и взмолился:

– Мне б … — и опомнился, посмотрел на соратника. Глаза у Луки были страждущими, и Петька поправился,- Нам бы водички! Простой, холодненькой…

— А может кваску? Холодненького?

Петька с Лукой лишь усиленно закивали в согласии на квас.

Принеся жаждущим квасу, бабушка потрепала Петьку по волосам, отвесила Луке легкую затрещину и поспешила обратно в дом.

— Спасибо, баба Нюра!- само ляпнулось у Петьки, когда в дрожащие руки он получил тяжелый ковш.

Вот так легко Петька достал из глубин мозга, что эту бабушку зовут бабой Нюрой. Телепатия уже не удивляла Петьку, а будила крепкое уважение к себе — непосредственно, без пятерок в дневнике и почетных грамот.

Вместе с холодным квасом полезли и мысли.

От чего эти все напасти? Аж жалко себя стало, по началу. Ну, словно инопланетяне они и местная жизнь объявила им войну на истребление.

Войну – потому, что Чужие они.

Потому что по-другому пахнем, потому что рожи сытые…Потому что … а может потому, что:

Во-первых – Собачка.

Пулялся Лука в нее камнями ранее, вот и озлобнела …

Во-вторых – куры, и их заступник — петух.

Они ж, считай, натурально взобрались на их обеденный стол и нагло по нему шкандыляли. И видно, что подобное хамство вершилось не в первый раз: опять же -Лука! Он там частенько проходил. Сам признался. Еще может и курей подпинывал, убирая с дороги.

В третьих – гуси.

Тут вообще все очевидно. Обман потребителя. Гуси привыкли, что их кормят с рук. Гуси любят покушать моченого хлебушка. А что делал Лука? Сыпанул им песка вместо хлеба, да еще по бокам попадал. Ну, сколько можно обманывать!

Индюк. …

Тут история темная, тут что-то связанное с территорией, со средой обитания. … И, еще — козел этот. Такой же. Ну, натура, у них такая! Ну, родились они такими! Сатрапами*…

А может этот уголок планеты — куда они с Лукой зашли – типа: их Дом?! А Индюк и Козел, типа: хозяева в нём — строгие, но справедливые?…

Ну, не лезешь ты в чужой дом, даже когда дверь открыта, даже когда не написано, чей это дом, да и вообще – дом ли!..

Ту т Петька одернул себя – конечно, лезут! И в дом, и в не дом. И когда открыто, и когда закрыто. И когда даже знают — чей это дом. Только не возмущаются потом, что поймали, что треснули в лоб, или, как с ними – загнали на забор!

И он совсем уж было решился всё высказать Луке. Что не правильно он себя ведет, что надо здесь, как в любом приличном обществе: не плеваться, не пинаться, не залазить с ногами на стол, уважать чужую собственность, а главное — не обманывать, не издеваться.

Собрался Петька сказать товарищу поучительные свои выводы, но посмотрев на его мученический вид, отложил нотацию на потом.

Они сидели с Лукой мирно на лавочке и прихлебывали из ковша квас по очереди. Из дома на крыльцо вышла маленькая девочка и любопытно уставилась на них, на усталых бойцов. Пялилась и облизывала чупа-чупс.

-Тоже видать городская, – резюмировал Лука.

— Как определил? – лениво поинтересовался Петр.

— Если б она была не городская, то б облизывала не чупа-чупс, а свиной хрящик.

— Что? Что облизывала?!

Но Лука ничего пояснить не успел, как на крыльцо к девочке запрыгнула кошка и хищно выгнула спину. Она словно охотилась. А может – не «словно», может и в правду?

Девочка протянула руку — погладить кошечку:

-Киса! Кисонька!

А кошка возьми и тресни девчонку лапой по руке. Лапой когтистой, да еще зашипела и вздыбила шерсть.

Девочка тут же заорала, тут же слезы брызнули у нее из глаз, точно струи из фонтана. Роняя сковородки и сбивая ведра, выбежала на крыльцо баба Нюра. И оценив обстановку замахнулась полотенцем на кошку:

— Ах, ты Фроська!

Полудикая кошка, утробно взвыв, прыгнула на ближайшее дерево, и, шустро перебирая когтистыми лапами, забралась на ветку — единственную толстую. А взобравшись, тут же принялась истошно мявкать.

Постепенно мявканье перешло в однообразный ор благим матом.

Уже и хозяйка позабыла про пораненную и перебинтованную внучку и суетилась под деревом.

Уже выглянули соседи. И подали свои недовольные голоса.

Уже залаяли собаки и закукарекали петухи.

А кошка орала и орала. Говоря всем, как её несчастную разлюбили. Как её красивую и умную променяли бабка с дедом на сопливую городскую девчонку….

— Нюрка, блин, ёк-макарёк! — На соседское крыльцо вырулил мужик в майке и труселях по калено,- успокой свою лярву*! А то я сам её успокою.

Мужик был решительный. Но сильно уставший. Спускаясь с крыльца, он за что-нибудь всё цеплялся руками – что б ни упасть. Мужика мотыляло из стороны в сторону от усталости и напряжения.

Но почему-то вся живность в округе притихла.

Видно местные куры и собаки этого мужика знали и ожидали последствий.

Баба Нюра посмотрела на соседа, сплюнула и продолжала протягивать ладошки своей кошечке.

— Прыгай, родная. Прыгай, поймаю!

Мужик по ходу выдрал из земли какую-то палку и крикнул бабе Нюре:

— Чё ты с ней валандаешься. Щас я её…

Мужик высказался, и решительно топая голыми лапами в сапогах, направился к дереву, держа палку как солдат винтовку.

Но баба Нюра развернулась всем корпусом и, руки в боки, строго осадила добровольца:

— Брось палку!

Мужик приставил сапог к сапогу, палку на плечо — и замер по стойке «смирно», жгя бабу Нюру глазами. И она враз подобрела:

-… Ладно, угощу я тебя крепенькой. … Пол литра*. На большее рот не раззявь. И сымай аккуратненько.

Мужик ослабил стойку и осторожненько прислонил палку к забору.

— Вот! Это ладно! Это значит у нас с тобой баб Нюра – полный консенсус!*

Мужик, подпрыгивая от нетерпения, покрутился на месте, что-то выискивая, и рванул за ближайший сарай. В скорости он уже тащил оттуда лестницу.

Прислонил лестницу к дереву и начал вбираться.

Кошка тут же перестала орать. Опустила мордочку и измерила расстояние от себя до мужика.

И прыгнула.

Прямо мужику на голову.

Спрыгнула и запустила в мужицкую башку острющие когти.

Итог:

Мужик с криком валится в одну сторону, а лестница в другую.

Мужик бежит куда-то, не разбирая дороги.

Кошка, глубже вгоняя когти, приплясывает на его башке.

И оба орут.

Нет! Орут, шипят и воют.

Закудахтали все куры. Закукарекали все петухи. Замычали все коровы. Завизжали все свиньи. И все собаки залаяли.

На все огороды выбежали все люди деревни. Все, кто еще мог ходить или только ползать.

Петька взглянул на Луку. А у того на лице вдруг прорезались морщины, а глаза сделались грустные, грустные. Лука поднял указательный палец, и молвил:

– Вот! ...*

«Вот!» — сказал мудрец. И всё понятно. Понятно без лишних слов – Жизнь опасна и трудна. И не подлежит логике и следствиям. Особенно в деревне.

Деревня — не место для жизни. Разумной, по крайней мере. Если уж и местных жителей она долбит, и в хвост, и гриву — людям разумным, городским, в деревне не место. Деревня — сущая погибель для них.

А ведь Петька уже хотел с умным видом поставить Луку на место – мол, веди себя прилично и раскроет тебе объятия деревня. И будешь ты свой в доску, и всякий пёс тебя будет облизывать, а гуси целовать, а петухи кланяться.

Но что-то не получалось, вот эту кошку взять хотя бы – ведь враг конкретный! Самолюбивый и злопамятливый. Ох, и путанная эта штука – жизнь. Тяжела и жестока.

Так думал Петька, выходя на улицу проезжую, улицу центральную.

Вышел Петр Петрович и ошалел.

Посередь широкой улицы высилась гора. Настоящая гора. Гора, состоящая из мусора.

— Вот она!

Разводя руки вширь, шепотом прокричал Лука.

— Вот она! Кладовая богатств!

— Это и есть наша цель? Ты издеваешься?

Петька оскорбился чрезвычайно. Огромная куча мусора – битого хлама и просто грязи, и вот ради этого он претерпел столько опасностей?! Ради этой вонючей кучи он сносил тычки, пинки, клевки, укусы; лай и ругань?

И Петька схватил Луку за шиворот и дернул. И приготовил кулак.

— Ты дождался! Ты напросился! Я тебя щас покараю!

Лука вздернул руки – обозначая, что сдается:

— Тихо! Тихо! Там усё есть. Всё есть. Что говорил – всё есть. Там ведь роют и роют, мелкие, такие – типа гномов. Всё изрыли. Я их заначки знаю! Только проберемся по-тихому и усё будет…

Петька отпустил воротник охламона. Почесал нос и все-таки двинулся, в след за этим авантюристом. Ведь столько трудов положено. Надо ж глянуть – ради чего!

Лука приближался к горе на цыпочках. Петр тоже старался не топать.

Они приближались. Гора росла. Казалось, виднелись на боках её скальные породы, граниты и базальты, изрезанные дыханием веков.

Но подойдя ближе, становилось понятно — то были лишь какие-то сваи, бетонные плиты, битый кирпич. Обрывки газет, пачки перевязанные журналов, книг — вообще – макулатуры, с обгорелыми головнями вперемежку.

И — эхо. Шепотки чьи-то.

Солнечный день – и зябко отчего-то.

– Полезли, только тихо. — Прислонил палец к губам Лука.

Грязный палец к шелушащимся губам. «Еще пару дней здесь и у меня будут такие же пальцы и такие же губы…, и сопли», подумал Петя обречённо.

Раздался стук. И тут же вскрик Луки:

– Ой!

Следующий камень угодил Петру в ногу.

Больно, но Петр не вскрикнул, а живо отпрыгнул в сторону и вооружился – подобрал осколок кирпича. А потом и спрятался за выступ мусорной кучи.

Лука же всё вертелся под выстрелами на пустом месте и не знал куда спрятаться.

— Ай! Ой!

Сверху, с мусорных круч слетела сеть с привязными по краям камнями. Слетела и накрыла Луку. Сеть самодельная, с крупными ячейками.

Дергающийся Лука сразу в ней запутался и свалился.

Сверху, с улюлюканием, уже прыгала пацанва младшего школьного возраста.

— Вяжи его!

— Держи его!

«Десантная бригада» дружно подхватила самоупаковавшегося в авоську* Луку и потащила наверх, с песней:

Белые Розы! Белые Розы!

Беззащитны шипы

Что с вами сделал снег и морозы…

Марш Победителей удалился. Старая походная песнь стихла. Затих и шум боя. Но не надолго. Вскоре рядом с Петькиным укрытием упала пара камней. Петька в ответ на этот акт агрессии закричал бодреньким голосом:

— Да пошли вы! Козлы!

И еще Петьке захотелось спеть песню. Патриотическую. Какую-нибудь спеть. Но на ум приходили лишь разрозненные отрывки. Всё-таки Петька выбрал один и заорал:

— «Врагу не сдаётся наш Го…»

Но Петька не докончил. На его укрытие обрушился град камней. Настоящий ливень, да такой, что от его укрытия полетели осколки.

«Нет!- Подумал Петька,- это безобразие надо прекращать. Атаковать – безумно, отступать – стыдно, значит надо вступить в переговоры».

Приняв такое решение, Петр крикнул противнику.

— Подождите! Прекратите!

Потом вспомнил про платочек для носа, заботливо засунутый бабкой Машею в карман его штанов. Достал его, и приподняв над краем укрытия, потрепыхал – типа: Белый Флаг.

Бомбардировка затихла. Петя не высовываясь, продолжил:

— Я новенький! Я из города, и почему б нам просто не поговорить? Например, меня зовут Петр. Петр Петрович Михайлов, внук бабы Маши. Приехал сюда на месяц. Приехал дышать воздухом, набираться иммунитета*, а никак не воевать. Вот, вас, например, как зовут? Вас – ну, кого-нибудь из вас: как зовут?

Тишина. Но камни не полетели. Шепотки. А потом голос:

— Например, меня зовут Женя.

Голос зазвучал ближе. И Петя решился выглянуть из укрытия.

Ударило в глаза солнце, но Петр успел заметить худенькую фигуру.

— Здравствуйте, уважаемый.

Петр Петрович был вежлив и дипломатичен как никогда. Фигура спустилась ниже и заслонила собой солнце. При ближайшем рассмотрении этот человек оказался девчонкой.

— … Уважаемая,- поправился Петя смущенно.

— Официально: Евгения Владимировна….

Надо же! Девчонка — в штанах, с короткой стрижкой и луком в руках. Настоящим таким луком, не как у Робина Гуда, а спортивным, но очень внушительным.

И Петр почувствовал, что краснеет – прежде он никогда не был столь любезен с женским полом, то есть с ровесницами. «Привет. Хеллоу. Алё, гараж.» Или просто: «Эй!» Но никак не: «Здравствуйте, Уважаемая!». Вот, лопухнулся.

— Значит, ты этого субъекта* раньше не знал? Как его зовут, знаешь?

Строго спросила девчонка.

— Лука…, он сказал.

— А фамилия? Отчество?

Петька понял – начался допрос.

— Да не знаю я! И Лука, он сказал, не имя, а прозвище! И подсел он ко мне сам, и разговор завел. … Мутный какой-то разговор: про сокровища какие-то…

Девчонка понимающе хмыкнула.

— …А потом мы побежали, – продолжил Петр и, опуская подробности, закончил,- и вот мы здесь…

-Так, ответ принят. Мотивации Ваши понятны. Не здоровые надо сказать мотивации*…

Очень видать грамотная была эта Женька. Но Петр тоже считал себя образованным человеком:

-Мотивация нормальная, по нынешним-то временам. Нынче ни разбогатеть, ни в люди выйти — по большому счету если. Только Сокровища. Единственный шанс…

И шмыгнул носом.

Но сочного шмыганья, как у Луки не получилось. Жиденький, прямо сказать, был этот «шмыг» — на дурочка никак не тянул*. Надо будет потренироваться при случае…

Девчончье лицо искривилось презрением.

— Простачка из себя играем… Значит, в Олигархи* метишь? Или в Политики*? А сокровища тебе нужны на избирательную компанию и подкуп правоохранительных лиц! Так? А политическая программа* у тебя есть? Михайлов Петр Петрович!

«Вот загнула!- замелькали в Петькиной голове мысли,- видать норовит меня к стенке поставить. И объявить Высшую меру!*». И Петька рванул правду-матку*:

— Да какая там «Политика»! Какая «Олигархия»! Мне б хотя б в путевые обходчики – по рельсам стучать. Люблю я этот звон, и поезда люблю – которые, мимо. Они мимо, а ты им ручкой машешь, и они тебе – из окна. И ты как бы с ними, с пассажирами, и они как бы с тобой – при деле. Поэтому — в Обходчики, в Путейцы*. Но только не в Стрелочники…

Гражданка Евгения Владимировна, согнулась пополам и принялась хвататься руками – то за свой живот, то за петькины плечи, и, — икать. Потом она выгнулась и залилась смехом. Чистым звонким смехом. Исчезло учительское премерзкое выражение с её лица, осталась девочка Женя.

— Ты – наш человек! … Михайлов, Петр.

Провозгласила Женька и хлопнула Петьку по плечу.

По Петькиному телу побежала благотворительная теплая волна. А в груди чего-то начало пухнуть. Наверно это Самоуважение набухало.

Так они поднялись наверх — чуть ли не в обнимку.

И вот пред Петром предстала настоящее стойбище. Стоянка пещерного человека в натуре.

Чумазые аборигены и Мусорная куча — Вид сверху: ямы, траншеи, канавы и канавки, а так же — палатки чумовые и чумы зачумленные*. Всё – самодельное. И спецсооружения* самодельные – деревянные треножники* с подвешенными к ним ведрами на веревках. И везде — кучи мусора. Так сказать — кучи поверх Кучи.

Еще про меж куч были виды контуры каких-то древних крыш — торчали обломанные шпили башен*, помятые маковки*церквей, надкушенные коньки*теремов. В общем — осколки пропащих цивилизаций*.

А посередь стойбища темнел огромный провал, что-то типа пещеры, а в пещере той – факелы освящающие широкую лестницу с ажурными перилами, уходящую во темные глубины мусора.

На мусорном плоскогорье царило возбуждение – местные жители бегали туда и сюда. Жителями этих мусорных копей – была малышня числом не понятным — они так быстро перемещались, что их казалось много, очень. Возраст дошкольный – ну, первый класс школы – не старше. Петька то уже человек взрослый – на голову выше, а то и на голову с четвертью…. От детей просто веяло городом. Но были они все какие-то не ухоженные, очень похожие на беспризорников – брошенные родителями, забытые правительством и неизвестные международной спасительной демократии…

Увидев девочку Женю вместе с гостем, малышня начала останавливать свой бег и тормозить возле них. Собиралась толпа. А раз образовалась толпа, то начались и выкрики:

— Лука – грабитель!

— Лука – обманщик!

– Лихоимец он!

– Не чистый человек, Лука…

С последним заявлением Петя был согласен, более чем. Он сейчас же принялся осматривать свою одежду — на предмет попадания на неё Лукашкиных соплей. Да еще чего может попало – с него всякое сыпалось…

Здесь была Малолетняя колония, только добровольная. В смысле сообщества городских детей заброшенных судьбою и родительским решением. Лютою годиною… В этакую глушь…

А авторитетным начальником здесь – Женька. Евгения Владимировна, то есть. И для неё здесь не куча мусора, а натуральный пиратский остров с кладбищем сокровищ, в частной собственности.

— Женя… можно так?

— Можно, тебе разрешаю.

— А что вы здесь ищете? Что роете? Вон всё — будто водопроводчики приехали: улицу всю перерыли, а свою трубу не найдут…

— Здесь каждый — ищет. Каждый копает. И находит – каждый свое.

— Да?

— Да, да! А находят: именно свое – и, причем, каждый! Вот в чем феномен этого места!

— А мне кажется…,- Петька замялся – едва не ляпнул грубость и не цензурное слово.- То есть…, вот я смотрю и вижу: мусор-то в принципе везде одинаковый…

И Петр указал на маленькие кучки, разложенные то тут, то там.

Хотя, если приглядеться, то кучки эти были разные. Одни состояли из продолговатостей – похожие на лезвия ножиков недоделанных, а другие из округлостей, на вроде монет, только монеты не бывают деревянными, а были там и такие. Были кучки из пружинок, из шариков, из дырявых кастрюлек и мисок. Были кучки из металлов — белых, желтых, красных и серых. Были — из камней. Были кучки стекляшек разноцветных и колечек узорных, и много было куч макулатуры.

Женя прервала его разглядывания.

— Эти кучки не считай — это уже, так сказать, результат. Это уже откапали…и опять выбросили.

— Ну, и как это понимать?

— Видишь ли Петр, ребята то у нас хоть и самостоятельные, но…. Как бы это сказать-то…, еще не до конца состоявшиеся. И в принципе они и понять то пока еще не могут – что хотят найти. Вот и находят преимущественно — всякую дрянь…

— А ты, я смотрю: не очень то в дерьме-то вымазалась! Что -руководишь?

— Да – я не вымазалась, Да – я не копаюсь.

Девчонка сложила руки на груди крендельком и задрала нос.

— Не копаюсь – потому что ничего не ищу. Я вот, – и Женька кивнула на аккуратные правильными холмиками кучки, – сортирую. Изучаю результаты изысканий. Провожу, так сказать, смотр самодеятельной мысли. Такие экземпляры случаются – мозги треснут пока поймешь, что автор замыслил, для чего предназначал…

Тут от провала в мусорную бездну раздался протяжный вопль. Распевный и страдальческий.

— Не плачу от лука я!

Показалась процессия. Вели Луку с руками, привязанными к палке положенной ему на плечи. Вели, тыкая кольями в зад, подгоняли. А выл он, что тот европеец- колонизатор попавший в лапы туземцам-людоедам.

— Да не убоюсь! Да и не заплачу от лука я!

Привели его на площадку посреди селения и привязали к некоему огрызку забора – протянув веревки сквозь щели в нём.

Тут и девочка Женя оживилась. И поспешила к малышам и мученику Луке. Махнула рукой Петру, что б следом шел.

А когда Женя приблизилась к обществу у забора метров на десять, то подняла свой спортивный лук.

Малышня разбежалась от забора в стороны.

Женя достала стрелу.

Лука взвыл.

Женя пристроила стрелу к тетиве.

И тут Петр побежал к ней.

Женя натянула тетиву и прицелилась.

Петр закричал:

— Стой! Нельзя!..

Но было поздно.

Пропела отпущенная тетива и гулко врезалась стрела… В забор, рядом с плечом Луки.

— Да ты что это творишь! Фашистка, скинхедка!

Петр потрясал кулаками у Женькиного лица. Лица только что невозмутимого и вот – удивленного.

— Так ведь он Вор — разбойник, и врун – обманщик!

— Так убьешь же его!

— Не знаю – ни разу пока не промазала.

— Не промазала!? А он еще жив?!

— Ой… Ты о чём? – удивилась Женька,- Я же по контуру стреляю…

— Да…?

— А ты что подумал?

Женька опустила лук и согнулась, схватившись за живот, но на этот раз более показушно.

— Ха-ха-ха! Для него и страха хватит. Вот в очередной раз описается. … Отпустим. Отвяжем и прогоним.

Петька оторопел. До него что-то начало доходить.

— А он говорил, что никогда не плачет… от лука.

«Вот от какого «лука» он не плачет….». Подумал Петр горько. И мысленно добавил: «…зато ссытся.» Но возмущаться продолжил:

— Все равно – звери вы. Управы на вас нету!

Щеки Женьки запылали румянцем:

— А знаешь как он наших маленьких бил? Как он отнимал у них всё. Как в карты играть заставлял малышей, приучивал. А сам мухлевал, — обыгрывал и обирал их до нитки. Да всякие гадости делать заставлял проигравшихся?! Узнала я – собрались, совещались; голосовали и постановили. Изгнали. А он обратно тайком лезет. Сколько уже ловим – а ему все неймётся.

Евгения Владимировна зло сплюнула и резко вскинула лук…

А Петя отошел.

Ушел совсем – за ближайшую кучу мусора. И только слышались свист тетивы, да стук стрел об мишень. И вскрики – причитания Луки:

-… Да не убоюся Я-а!… А-а!

«Да…, вот и верь людям. Первым встречным, то есть… и вторым встречным – тоже. И третьим – туда же! Нет Веры.

Верь — только Проходящим Мимо.

Да, пройти – то они пройдут, да куда следует, может и позвонят; или куда не следует – позвонят. Не ради законности, а ради справедливости — для прикола, то есть.

Верь Проходящим Мимо, верь – Творящим для прикола.

Вот, бомбы, например, в метро закладывают – и, не хорошо получается. А сообщить: что в каждой школе по бомбе – вот это справедливо!»

Вот так думалось Петру за кучей мусора.

«… О сколько нам учений нудных

сготовил просвещенья Дух…»

Оказалось, что рядом сидел, ноги калачиком, затасканный вундеркинд, листал здоровенную книгу и читал в слух. Сам себе читал.

*

Исстари место свалки было место сборищ.

Чуть что вякнет, крякнет в государстве – и сбегался сюда народ. Послушать — что случилось-то. А более, конечно, самим покричать, поругаться по поводу. Без поводов орать было принято только на кухнях и собственных огородах.

Но раньше это была не Свалка. А гражданское общество – место для общения то есть.

В веке 17-м один проезжий казацкий атаман, даже соорудил здесь помостик для вещания государственных глашатаев и требователей. И загончик – для местного электората. Что б возмущаться — возмущались, но что б далеко не разбегались, как дойдет до дела.

А делов-то к селянам при всякой власти всегда было два – Сборы и Поборы.

Сборы физически наличных сил, если там стройка какая намечается, или война.

И Поборы — всякий раз по разному, но регулярно, и не только наличностью, а чем есть, то есть — что осталось.

Для сохранности поборов здесь же были сооружены клети амбарные, да и просто клетки — пара штук — для тех из селян, кто очень уж орал. В клетках заботливо были поставлены ведра для нужды и подвешены на веревочках кляпы — затыкалки для ртов.

Во время Длинного царя на месте будущей мусорки поставили даже избу и поселили мужика на постоянной основе. Был он вроде человек восточный, потому как звали его «Мусорга». Мусорга А-Хамов сын, и по должности — государев пёс.

К переднему крыльцу той избы люди приходили послушать Мусоргу. Но тот больше рычал чем говорил. От того рыка мужики и привычку забыли кричать, чуть что – по поводу и без. С тех пор: только головами кивали – будто всё понимают и со всем согласны.

А по ночам принялись стаскивать к задней стене будки Пса государева всякий хлам.

Да и почин власти сами дали. Порой приглядится Мусорга к отобранному у крестьян и понимает — вести сей мусор в столицу просто срамно. И доламывал – приводил в полную негодность, что б — не дай Бог, кто не утащил и в хозяйстве не применил.

Обломки вываливал за крайней стеной.

Так, из не вывезенных излишков поборных и начала формироваться будущая Куча.

Ко времени царицы Катьки, толи первой, то ли второй, власти уже подзабыли, что местные селяне были люди вольные. Вольные, значит — ничейные. Власть почла это большим непорядком и подарила их вместе с землею одному дворянчику. Дворянчик сей очень однажды отличился – пёрнул за столом при тосте посла англицкого во славу ихнего короля. Пёрнул он очень уж забористо и мелодично, а главное – политически грамотно.

Царице понравилось.

Дворянчик снес помост, загончик, клети, подклети и клетки. И построил фазенду. Помещичью усадьбу.

Но как-то так получилось, что при строительстве имения не снесли заднюю стенку избы Мусорги А-Хамова. И зародыш будущей великой мусорки остался. Только после водворения во селе дворянчика на мусорку начали сносить не только старый хлам, а и откровенное дерьмо, вонючее и маркое.

Царица ему подарила еще, окромя земель,- свободу от труда и порки. Не жисть, а малина.

Но недолго кутил дворянчик и прованивал деревенские атмосферы – совершенствуя искусство пердежа для будущих дворцовых подвигов.

Как-то приехал маркиз Пугачев со товарищи. Маркиз имел нрав атаманский, претензии царские и изъяснялся исключительно по-французски. Скажет, бывало:

— Эх, ма! Ё… вашу, е… нашу, у… к чертям собачим на х…, едрить их! И всем по чарке водки!

И все радуются. Помогают столбики вкапывать, веревки закидывать, вязать петельки. А в тех петельках дворянчика подвешивать, вместе с семейством.

Очень было веселое время. Вроде карнавала. Каждый второй стал если не «анаралхордоном»*, то «храфорловым»* обязательно. Поломали много мебели и снесли на свалку.

Однажды прискакал запыхавшийся офицер, долго колотил в колокол и кричал два слова: « Война» и «Наполеон».

Мужики стали ходить на войну. Приносить добычу, приводить пленных. Большинство из пленных истово крестились и уверяли, что прирожденные русаки, вот только языка русского подзабыли в загранкомандировках. Из добычи впопыхах захваченной много чего оказалось не пригодным в сельской жизни, да и просто не понятным. В итоге всё это оказалось на свалке.

Потом прискакал то же офицер, но уже не один, а с командой. Нараздавал розог, кнутов и затрещин. Оказалось, что мужики из деревни на войну уходя, слишком часто воевали не с тем с кем надо. Много пили вина с пленными, набираясь разных мерзких французских обычаев — политесов и демократиев. А однажды, перепив с пленными, рванули с ними на телегах — на театр военных действий, обратно. Жечь Москву. Вернулись очень огорченные – оказалось, Москву уже спалили и без них. Более расторопные.

А самое вредное, что слушая пленных, мужики восхищались и мечтали – нам бы, мол, такого Наполеона, что б свободы раздавал, земли, звания и деньги…

Офицер же, прерывая вредное брожение умов, объяснил популярно, с помощью кнутов и затрещин, что француз царем в России никак не может быть, царем в России может быть только немец, или, на худой конец – татарин какой-нибудь…

После той первой Отечественной войны вернувшиеся из столиц дворянчики очень полюбили народ. То есть себя. Стали расхаживать по деревне гордо, с бантами и орденами на груди и называть себя: «народ». До этого они называли себя, ну, разве только «обществом».

Надо сказать, что периодически каждый царь или царица считала своим долгом сослать в эту деревню какого-нибудь поляка. Каждый новый Поляк сразу начинал много пить хмельных напитков и громко петь протяжные песни. А по утрам, с похмелья, принимался учить ругаться деревенских мальцов. Он их за бражкой посылал, а они не понимали, вот он и перебирал аргументы на всех языках. На всех европейских и прочих, которые знал. Потом поляк или умирал от пьянки, или становился учителем в церковно-приходской школе – и продолжал ругаться. В дальнейшем это очень положительно сказалось на местном населении. Лет, эдак через сто. Их местный диалект так обогатился иностранными словами, что в любом уездном городе делопроизводители, почтмейстеры, приказчики и аптекари только всплескивали руками и причитали:

— Вот! Образец врожденного интеллигента русского! Из каких чащоб, из каких палестин вышел! А уже как высоко интеллектуально излагает! Да в его говоре слышны корни всех языков европейских! – И, назидательно вздымая палец, продолжали, вставая,- Воистину говорю — тот Мухосранский край – прародина человечества!

И еще что-то потом: об общине и социализме. Но те слова уж подробно запивали водкою, так что не разобрать.

Когда воцарился Колька по прозвищу «солдафон», то он сразу повесил четырех сумасшедших дворянчиков, еще двоих замучил и больше сотни отправил на стройки Сибири. Остальным скомандовал:

— … Упал, отжался!

Вся Россия отжималась – стала стройной и спортивной. Деревню объявили военно-спортивным поселением. Мужики по вечерам маршировали с палками на плечах, а поутру ходили на покос строем. Было вдохновительно. Особенно дворянчиковому семейству – наблюдавшему за этими упражнениями с балкона в бинокли.

Как прошла и эта мода – на свалку поволокли деревянные ружья, пушки и связки журнала «Полярная Звезда». Оказалось, что от военно-спортивных занятий в государстве разучились воевать напрочь, а заодно и работать.

После заезжали странные люди, говорили разные мудрёные слова, о петухах красных, старушках мокрых и мироедах замоченных. А как увидят в хате топор, так хвать его и ну, давай поглаживать, потискивать его, любовно. Нацеловывают топорище, да подмигивают лезвию – как живому. «Народовольцами» звали, тех субъектов.

Однажды пришла весть. Что их освободили. И тут же деревенские на радостях спалил усадьбу и съезжий дом – чем существенно обогатили мусорную кучу. Позже до них дошло, что освободили их не правильно – без земли и части имущества, так от огорчения они тут же сожгли то, что успели построить на месте недавно сожженного. Куча мусора пребывала.

Опять приезжали офицеры с командой, и опять всех пороли.

Вскоре мужикам объявили о еще одной радости, что теперь рекрутчины не будет, — это когда в армию уходил один из ста. Сообщили, что теперь в армию будут ходить все. Когда по очереди, а когда надо — то и все вместе.

И покатились войны – сначала против турков, потом против японцев, потом против немцев. И с каждой войны мужики тащили трофеи. В скорости они ломались — как чужеземно хрупкие — и оказывались на свалке.

От такой суеты мужики откровенно устали. И вот однажды плюнули сообща, и пошли домой. Оказалось, что так поступили мужики не только этой деревни, а все мужики в стране. Плюнули и ушли. И от этого где-то там, в столицах, власть упала. Сильно шмякнулась о мостовую и так долго лежала – пришибленная и никому не нужная. Понятно, что держалась она на мужицких спинах.

В конце 17-го года её всё-таки подобрали большевики: разогнали Учредительное Собрание* и объявили военный коммунизм*. В деревне же очередной раз что-то спалили, наломали мебели и наполнили свалку отжившими реликвиями.*

Потом начали делить землю. Сначала по закону, но закон оказался не правильный – не учитывал овраги, а также болота. Стали делить как всегда мечталось – по ровну. Опять же поровну кому камни, а кому лужок у речки, кого и со стариками дряхлыми посчитали, что уже сами до могилок ползут, а кому и свору девок беременных, разрадится готовых за одну посчитали каждую. Не получилось поровну. Тогда стали делить землю по справедливости. Ну, тут даже и половину не домерили – бросили, где ж та справедливость, кто ж её видел.? Кода у одного всё в руках работает и закрома полны, а у кого кажный год – недород. У соседа урожай, а у него мор, сорняк и саранча! Тогда решили поделить как Бог пошлет. Но тут грамотная басота возмутилась — принесла газету, и отчеркивая грязным ногтем строки сообщила, что Бога-то нет! Вот и в газете про то написано! А деревенские газете верить привыкли, даже больше чем гадалке, попу и участковому полицейскому. Мужики задумались. Крепко задумались. И престали пахать, сеять и косить.

А в ту весну, весну 1918-го года повадилась ездить к ним Пропаганда. Сначала Пропаганда была явно штатская – что не физиономия, то морда рыхлая, очкастая, с бородкою. И слова говорились округлые, а как крикнут то обязательно «петуха» дадут или закашляются. Уезжала та Пропаганда ни с чем из деревни.

Но потом приезжали офицера, опять же не всегда в форме. Не всегда с пагонами золотыми на плечах. Но по всему понятно – офицеры. И говорили мало. Как правило давали мужикам на сборы два часа, а то и того меньше. Получалось как в игре Пряталки, только на оборот – кто на сборы не явился, кто спрятался, тот виноват. И виноват конкретно. Солдатики, что приходили с офицерами бегали по деревни, искали, только глаза себе не завязывали, а кого находили, того долго били и всё равно – ставили в строй. И мужиков отводили воевать на Гражданскую Войну. Когда за Красных, а когда и за Белых.

Но сколько бы из деревни мужиков не брали, они в скорости возвращались, их еще обзывали «дезертирами», но они не обижались. А как же не вернуться-то! Земля то так и не поделена! Вдруг соседи ушлые, те что хромыми да болезными прикинулись, да на войну не ушли, возьмут да поделят землицу по-своему!

Так через годик мужики вообще престали ходить на Гражданскую Войну далеко. А себя объявили Зелеными, что б не путали с другими и боялись. И стали воевать уже далеко не ходя, уже – дома. Сначала – против всех. А потом и против друг дружки. В скорости и не разобрать было — сколько армий вокруг деревни шляется. А земля зарастала травою, молодыми деревцами, постепенно становясь Лесом…

Но тут в очередной раз приехали офицеры, теперь они назывались комиссарами, опять же — с командою. Опять нараздавали затрещин и пинков, и отобрали землю вообще – что б не баловались. Отобранное объявили собственностью общей и не делимой. Сказали, что теперь власть Рабоче-крестьянская, а дальше вообще – будет коммунизм. На том и предложили деревенским — быть счастливыми.

С тех пор деревня и запила.

От счастья.

Вообще — в деревне всегда любили всё делить*. И делили каждые пять лет. Мужики ночами не спали и всё загадывали. И каждый мечтал, что вон тот лужок душистый он под себя подомнет. В этот раз не получилось. Но придёт срок! Через пять лет – обязательно! Ужом вывернется, глотки соседям перегрызет, а лужок его будет – на пять лет.

От того процветали в деревни нервные болезни – бессонница, пьянство и поджоги. А тут доделились – всё общее стало, то есть окончательно – ничьё.

К тому же стали деревню долбать культурою. Культурою новою прогрессивною. Называлась она, то ли Про-литр-культ, то ли Культ-Пролёт. В итоге на свалку потащили уже все что можно. Сидели по домам при голых сенах, если б не обклеили их разными завлекательными плакатами от Культбезпросвета и Союза Бедняцких Комитетов. Ну и конечно в очередной раз спалили кой-чего. В первую очередь – церковь. А всех кто очень хотел иметь свою землю – вывезли в Сибирь.

А потом как-то не стало еды…

И побежали люди из деревни.

Кого-то вернули, а кого пристроили на стройки коммунизма. Надолго пристроили.

Оказалось, что мужикам только вообразилось что они ничейные. Очень они даже чьи. Вот только чьи именно до сих пор мало понятно. Тогда им сказали что они принадлежат Родине. В основном. И частично – Коммунистической Партии.

Потом была война. Самая Великая и самая настоящая. И, что бы не твердили ученые – русская деревня до этого никогда под ворогом и не была — так, что б по-настоящему. Если с кем и воевала русская деревня тысячу лет, так это сама с собой. Все, кто приходил в нее из- вне – управлять, обирать и строить – сами когда-то в каком-то поколении из неё же и вышли.

Потом умер старый дядька, которого по радио называли всех и ихним, в том числе, Отцом. Деревня всегда тихонько удивлялась – она не знала такого родственника. Только когда кого сажали в тюрьму за сбор колосков на убранных полях, тогда следователи показывали кивком на стенку, на приклеенную к ней усатую личину и сообщали, что так Он приказал, Отец наш… Вот и имей таких «родственников».

Потом как-то раздали всем по мешку кукурузных семян и приказали посадить. С тех пор свалка еще долго зеленела сочной кукурузой – метра в два, только никогда не дозревала.

Потом остатки молодежи уманили на Целину, но не на ту, что аккурат за деревней, а ту, что за тридевять земель. Старики долго удивлялись – ведь давно уже и половину земель деревенских не могли осилить вспахать.

В тот год на свалку потащили селхозинвентарь*…

Уже к эпохе застоя* куча мусора была уже столь громадна, что выпирала из всех управленческих строений. А тут намечался проезд столичного начальства на открытие охотничьего сезона – поступили масштабно – соорудили многоэтажную конструкцию на которую натянули гигантский плакат с нарисованной огромной рукою и надписью красными буквами. Но опять напутали что-то, и получилась надпись: «Товарищи, Всё Путём!». Говорят, остальные слова фразы закрыли другие мусорные кучи, в других деревнях.

Потом пришли Демократы и объявили деревенским, что они окончательно ничьи.

Освобождены от всего.

Что они на хрен никому не нужны.

Погрозили какими-то Ваучерами и сказали, что если у кого такую бумажку найдут хоть через десять лет, то будут драть по стоимости автомобиля «Волга» с каждого.

В город со страху сбежали последние алкоголики.

Остались только пенсионеры и инвалиды детства.

Что и надо было Новому Собственнику.

Он заморачиваться не стал — купил центральную усадьбу и решил возвести нечто не бывалое – облагородить мусорную гору бетонными плитами «А-ля Пирамида Египетская». Наверху же возвести дворец и, на будущее, мавзолей имени себя. Но стройку века не докончил — разразился дефолт*.

Что за зверь такой, этот Дефолт, деревенские так и не поняли. Но поняли — от его поветрия враз сдувает с земли всякую дурь.

А потом то, что не достроил новый дворянчик признали за Незаконное строительство. Строгие новые власти не поскупились: привезли из района бульдозер с экскаватором — и раскидали постройки по свалке.

А ночью там еще что-то загорелось. Гореть там особо было нечего, так самопроизвольно, и по привычке, сама Свалка отмечала очередное Разрушение.

*

Так рассказывал один вундеркинд мусорный, листая здоровенную книгу с обгорелыми краями. Рассказывал сам себе.

— О-о! О-о! Нашел. То нашел!

Петр высунулся из-за облюбованной кучи. Увидел Женьку переставшую стрелять и опустившую лук.

– Вот он! Родимый!

Женька и Петр переглянулись и побежали на крик.

Мальчонка невеликого роста, стоял в яме на карачках, весь извозюкавшийся в саже, и держал в дрожащих руках крест.

-Вот! Вот он – нашел! Крест животворящий!

Крест был серебряный. И большой.

-Это он. Он это..! – послышались восторженные шепотки вокруг.

Оказалось — сбежался не крик весь лагерь.

— Я его во сне увидел. Точно таким и увидел.- Бормотал в забытьи мальчонка и крест обнимал.

Тут Женька бухнулась на коленки рядом с ним и, схватив за уши, притянула к себе и смачно поцеловала его в грязный лоб.

— Молодец!

А потом встав, обратилась к малолетним труженикам, указывая на мальчонку с крестом:

-Учитесь все у него!

Петр чесал нос и прикрякивал:

— Да, крестик знатный. Я б тоже не прочь…

— Ничего ты не понял! Тут находили изумруды, рубины — размерами чуть ли не с мяч футбольный. Я их потом расколачивала в прах, по ночам. От греха…. И говорила, объясняла искателям моим – таких не бывает! Считайте, что был обман зрения. А вот малыш этот — молодец! Правильно пожелал, правильно представил, и — правильно нашел!

— Как это – «правильно» нашел?

— С Благоговением! И поэтому верю: этот крест у него точно будет – Животворящий!

— А чё – он какую-то животину творить собрался?

— У него в семье проблемы… Но это личная информация. Я не разглашаю.

— А я и не настаиваю…

Тут раздался крик дозорного:

— Собаки! Тревога! Собаки! Тревога!

Собаки издавна повадились промышлять у Великой кучи. Собаки – они — не, а бы кто. Собаки товарищи конкретные и они тоже – мечтают. И в мечтах видят кости.

Собаки приходят на мусорку и отрывают, обязательно отрывают, что? Конечно – кости! А малышня, которая роется не известно зачем, их сильно раздражает – просто таки самой аурой своей. И неконкретностью желаний и мечт. Сбивают они псов с правильного представления цели….

Петька вместе со всеми подбежал к краю. По склону подымалась собачья банда. Население свалки схватилось за камни и открыло артобстрел. Но собаки уворачивались тявкали и упорно продвигались вверх. Петька подобрал какой-то дрын, лихо спрыгнул вниз и, бесшабашно вертя палкой, вступил в бой.

Собаки гавкали рычали но успевали отпрыгнуть.

А потом примолкли собрались в топу и тихо отошли в сторону.

Петька решил что совершил подвиг, очередной.

Он уже начал привыкать к подвигам. И ему это нравилось.

Но собаки стояли вместе и, оборачиваясь, смотрели в другую сторону и даже стали поскуливать. От них волнами исходил Страх. И Петр опустил палку (флаг). Снизу меж мелких куч двигалось Нечто. А потом Нечто запрыгнуло на ближайшую — меж собачей сворой и героем Петькой.

И Оно встало.

Только вглядевшись пристально можно было разобрать в этом перекошенном существе особь собачьей породы. Явно неадекватный* пёс.

Собачью стаю охватило нечто вроде паники. Глаза повылазили из орбит, шерсть стала дыбом, ноги задергались. Слышалось что-то наподобие нервного перешептывания, перескуливания.

Всем известно, что бешеный пёс для собак, что для людей зомби, живой мертвец, восставший из ада. И вот он — Пёс из Ада

… И смрадная слизь стекала с клыков его…

Издав утробный вой, Тварь бросилась на стаю.

Собаки, скуля, рванулись в рассыпную. Две пролетели мимо Петьки вплотную. Да так что Петьке пришлось для равновесия спрыгнуть с кучи.

Одна собачонка ища защиты, кувырком кинулась ему в ноги, сбила его и уже поскуливала, где-то за спиною.

Петр ошарашено сидел на заднице, расклячив ноги.

А Пес из ада, словно обладал магией перемещений, то он был – вон там, а теперь: вот он – перед лицом.

И слюна ядовитая каплет на сандалии. А Петька дергает членами тела, а не двигаются они.

— Держи!

Крикнули с верху. И что-то брякнулось ему на коленки. Тяжелое.

— Бог в помощь! – кричали с мусорных вершин.

За спиной поскуливал собаченок.

На коленях Петьки лежал крест. Тот, Животворящий.

«Ну и что мне с ним делать?! — Металось в Петькиной голове,- Я ведь и молитв то никаких не знаю!».

Смрадный пес оскалился и рыкнул. И последние мысли из петькиной головы вылетели.

Петька схватил крест обеими руками и треснул им пса.

По башке.

Снизу вверх.

А потом треснул им слева на право — по скуле смердячей.

И аж зажмурился – плеснуло что то в глаза, а когда открыл — пса страшного не было. Только клочья шерсти кружились по воздуху вокруг.

«Так вот для чего предназначены они! Святыни-то!»* – подумал Петр. И еще подумал:

— А где Пёс?

Оказалось, что подумал он вслух, потому как тут же сверху ответили.

— Изыдел, Собака! Испарилась нечистая сила!

— Это от чего?

— Да ты ж его, перекрестил, беса!

Петька прислушался: издалека, из-за поворота доносился надсадный вой, очень знакомый.

— А это кто там? Не он ли?

— Нет! Это Дух его премерзкий улетучивается!

Так они и остались каждый при своем мнении, соответственно мировоззрению – малец с мусорной кучи и Петька.

Один считал, что Пес просто рассыпался в прах в следствии осенения крестным знаменьем.

Петька же уверовал что когда надо, когда край – отныне просыпаются в нем силы богатырские. Да и железяка крестообразная удобно в руки легла…

— Измена!

Раздался крик на горе.

— Измена!

Вторили другие голоса, формируя хор.

По склону посыпались камни, а среди камней прыгал Лука. И заливался хохотом.

У самого основания беглец споткнулся и покатился, но не успел Пётр сообразить, что делать –то, как разбойник уже скакал за угол

Скакал, прихрамывая с мешком на спине, и скалился торжествующе, когда оглядывался.

— Стой! Стой! — закричал ему в след Петр,- Брось мешок! Отдай детям игрушки!

Но Лука мешка не бросал, а лишь хохотал безумно и кричал передразнивая кого-то.

— Измена-а! – и хохотал опять.

Верно – проспала малышня.

А на повороте в проулок обернулся и ткнул пальцем в сторону Петьки:

— А ты дурак!

И Петька не выдержал, и рванул в след за вражиной.

Но вбежав в переулок, Петька увидел лишь мелькнувшую у следующего поворота пятку Луки. И нутром ощутил перемену.

Тишина.

И гул подземный.

Гул приближающийся катастрофы.

Обвал. Сель. Цунами. Так звучит Неостановимое.

Явление Пса оказалось предвестием беды великой, он как всадник Апокалипсиса* нес собою ужасную весть!

Потом послышался крик.

И топот.

Это бежал Лука: он возвращался и орал:

— БЛИЗИТСЯ СТАДО!

Увидев серьезного Петьку поправляющего кулаками рукава, враг подпрыгнул на месте и запричитал:

– Стадо! Стадо! Полный крах!

Лука заметался на месте, а потом с криком взметнулся вверх и буквально воспарив, перемахнул ближайший забор.

Из-за угла показался столб дыма. Он был как живой – и двигался к Петьке. Потом оказалось, что это была пыль. Огромная туча пыли. А в ней — скоты. То есть — коровы, телки, телушки, телята — и кто там еще… Их было много – их был поток.

И эта была Погибель.

Крушение цивилизации — затопленной телами вечно жующего скота.

«Ну, вот и смерть моя. А ведь я так мало пожил». И с Петькой случилось не бывалое — Петьке отчаянно захотелось в школу, на самый нудный урок математики — слушать усыпляющий дуэт – монотонный голос училки и зудение мухи.

Море скотов приближалось. Петька встал столбиком – весь вытянулся — руки по швам — и закрыл глаза. «Может, пронесет, может они, скоты, столбы обходят. Должны.» И еще начал настойчиво твердить, внушая себе и коровам: « Я – Дерево, Я — Столб, Я – чурка. Сам себе стою – никому не мешаю. Я дерево. Я – бревнышко…»

Вдруг раздался треск, вой, визг и хохот. Петька успел открыть глаза и увидеть, как забор разлетелся на щепки точно от взрыва фугаса и на улицу поперек стада выскочили свиньи.

Две.

На свинье номер один сидел Лука и, держась за её ухи, кричал. Без звуков кричал.

Свинья номер два была не оседлана.

Она пыталась догнать свинью номер один и, повизгивая от обид, кусала её за кручёный хвост. А потом изменила траекторию.

Свинья номер два с разгона подлетела пятаком носа Петьке под зад.

Петька сделал цирковое сальто – мортале* и плюхнулся свинье на спину.

Визжа, боров помчался.

Он несся, сметая на своем пути хлипкие заборы и изгороди, сметая бельё с веревок и опрокидывая ящики с отходами.

И вдруг свин встал.

И натурально ойкнул.

Петька сделал очередное сальто и кувыркнулся через голову свина.

Хрюндель тут же ретировался куда-то.

Тихо так, на цыпочках.

Петька лежал распластанный посередь широкого загона и слышал дыхание чего-то паровозного или насосного, мощного такого устройства. Он приподнял голову. Оказалось, что он ошибся — это не устройство какое пыхтело.

Это дышало чудовище.

Черного цвета на четырех ногах.

На Петьку надвигалась гора мышц. Огромная голова с кольцом меж двух дыр. Это был нос. А над ними красные моргала, глаза то есть.

Это был Бык. Бык — Производитель. Краса и гордость всего района. То есть – начальник он был бы, если б был человеком.

И казался он очень не доволным.

И двигался в сторону Петьки.

Всё. Дальше некуда.

Тут надо прекратить описание всяческих бед. Ибо обморок героя – единственное спасение из этой ловушки обстоятельств, из этой невыносимой непроходимости бытия…

У Петьки закружилась голова. Петька падал во тьму.

*

Петьке на лице сделалось мокро. Он открыл глаза.

— Ой, кто это?

Был поздний вечер. Был костер, старик и мокрый язык собаки, елозящий по щекам, по глазам.

Этот собачонок был знакомый. Открытая и радостная морда. Пасть нараспашку.

Старик заметил его пробуждение и усмехнулся:

— Ну, вот. Я же говорил – ничего страшного, бабке твоей.… И нечего тебе в душной избе болезничать.

Вечер. Костёр. Старик ковырнул прутиком угли и вытянул от туда печёную картошку.

— Будешь? Горячая, сладенькая…

Петька замотал головой отрицательно. Петьке ничего не хотелось. Петька был пуст.

— Ну, тогда – чаю!

Петька мотнул головой утвердительно. Понял – дед не отстанет, пока чего-нибудь не всучит.

Горячий чай с малиной упал в желудок и рассекся по всему телу, по всей душе. И Петьке стало так благостно, что выступили слёзы. Сквозь слезы заискрились огоньки от костра и звезды с неба.

И Петька замолился.

Искренне и в первый раз за всю жизнь.

« Боженька, спасибо тебе! За всё, за всё! За то, спасибо особенно, что дал пережить этот день…»

Вспомнил про своё житие в городе далекое, вспомнил скучную палату в больнице и того хомяка нелюдимого, читающего книжку в своем углу. И даже он теперь, отсюда — из деревни, показался очень милым, добродушным мальчиком. Кстати, та книга, ну, что он безотрывно читал — называлась «Основы Математического Анализа Для Чайников».

А собачонок сидел напротив, елозил хвостом и пялился на Петьку, безотрывно.

— Что жмешься! Погладь его, – подал голос дед, — Вишь, изводиться. Не бойся — тебя не укусит…. Это добрый собачонок. Это он отогнал бугая.

— Да?

Петру показалось, что он припоминает что-то.

— Когда на шум приковылял. Гляжу: ты лежишь, распластанный, и Бык на месте крутится, а Тузик этот за хвост его дерет. Бык крутится — понять не может, что за блоха такая большая к хвосту прилепилась…

Петр протянул руку и погладил собачонка, а тот аж взвизгнул на радостях. И Петр вспомнил. Это его — он, Пётр — оборонил от Пса смердячего, Пса Бешенного. Может и ненароком, может и не хотел специально – но спас-таки.

И отплатил добром собачонок. Вступил в бой немыслимый. Мелочь эдакая — против гиганта. За друга…

За друга?

Собачонок не удержался на месте — подскочил и лизнул Петьку в лицо. Обежал вокруг. И опять лизнул.

Так вот это — его друг?!

Он схватил песика за шею и притянул – рассмотреть поближе, Друга этого. А тот и не сопротивлялся – сам притянулся и лег рядом. И положил голову Петьке на грудь.

И ему стало сразу тепло. Теплее чем от горячего чаю. Забылись ужасы и страхи. Только костер начал сворачиваться в оранжевую маленькую точку.

Петька заснул, прижавшись к лохматому существу.

Ему приснилось поле, зеленое поле, усыпанное синими, синими цветами. Васильковое поле. И он бежит по полю, а радом бежит, подпрыгивая, лохматый и ушастый пёс.

Первый его настоящий друг.

*

Они не добегут до конца Василькового поля, когда мальчик проснется. Когда мальчик проснется – уже уйдет короткая летняя ночь. Но останется преданный друг. И они вернутся в деревню, в её дикий и необузданный мир по-новому. Теперь всё будет по-новому, по- другому. Они покорят и образумят этот мир обязательно. Не сразу. Но постараются. Но это будет уже в другие дни. И будут это другие истории…

*Примечания — в тексте книги слова и фразы требующие пояснения отмечены звёздочкой:*