Что случилось, Антонова?

Размазывая слезы по щекам, яростно заталкиваю учебники в сумку. Пулей вылетаю из класса, краем глаза замечая вопросительно распахнутые клювики одноклассников и твой ошалевший взгляд: «Что случилось, Антонова?»

Несусь по тихой морозной улице. Редкие утренние прохожие шарахаются в сторону: «Куда летишь, сумасшедшая?».

А я не останавливаясь на бегу поправляю съехавшую на бок шапку. Одной рукой придерживаю готовый вот-вот выскользнуть портфель, другой наматываю шарф до самых бровей.

Долетаю до подъезда, умудрившись нигде не поскользнуться и никого не сшибить. Стряхнув снег со скамейки, плюхаюсь на нее и дрожащими руками вытаскиваю из сумки сигареты. Твои.

В который раз умиляюсь, рассматривая одиноко бредущего верблюда. Вздыхаю: «Бедняга. Совсем как я. Тащимся с тобой по пустыне, ни одной живой душе не нужны».

Пока снова не появились слезы, судорожно втягиваю горький дым.

«Что за мерзость? Лучше совсем не курить, чем такую гадость. Вот с Ленкой мы пробовали тонкие, ароматные, а это? Зато его».

Затягиваюсь и начинаю кашлять. Противная сигарета летит в снег, чуть слышно шипит и гаснет.

Сигареты я утащила, каюсь. Зашла будто по делу в учительскую: «Анна Николаевна, вы наш журнал не находили?». И пока классная, отвернувшись, перерывала бумаги, я, подлетев к твоему столу, схватила то, что первым под руку попалось. Попалась мятая пачка «Кэмела». Ну что ж, и это сойдет. Хотелось бы, конечно, надушенный платок или фотографию с задумчивым профилем на фоне бушующих волн, но сигареты — так сигареты.

Ими пропах весь мой портфель, все тетради и книги. Хорошо хоть, мама не любопытная, иначе бы уже вопрошала дрожащим голосом: «Ты что, куришь, дорогая?»

Нет, мамочка, не курю. Просто влюбилась.

Да, твоя дочь втюрилась в учителя и в своем дневнике ведет учет каждого его слова, взгляда, поворота головы.

И ведь с каждым днем слов все больше, повороты головы все чаще, а взгляд задерживается на мне уже на целых три минуты дольше!

Бессонными ночами представляю его руки, губы, шепот: «Антонова, с тобой мое сердце бьется чаще». Ощущая словно наяву горячие поцелуи, почти задыхаясь, но строго: «До свадьбы ни-ни, дорогой», я приняла решение признаться.

И вот стояла перед ним, пунцовея, почти теряя сознание, и лепетала: «Я люблю вас, Игнатий Борисович. Вы знаете, я так вас люблю!».

Вложив в признание всю страсть, нежность, надежду, я стояла едва дыша. И: «Что случилось, Антонова?!».

Пустой класс заполняется орущими, визжащими одноклассниками, меня толкают, я падаю на него и рыдаю в оттопыренное пылающее ухо: «Люблю!».

Неожиданно вспомнив ошарашенное лицо учителя, дергающееся веко, испуганный взгляд, я начинаю истерично хохотать. Я сгибаюсь пополам и истошно взвизгиваю: «Что случилось, Антонова?! Что случилось, Антонова?!

Наконец, успокоившись, голосом умудренной жизнью женщины произношу вслух: «Я с тобой случилась. Но не дрейфь, Игнатий, следующее признание я наметила через полгода, а пока привыкай к мысли».

Я достаю из пачки новую сигарету и, морщась, закуриваю: «До конца учебы целых пять лет, так что, дорогой мой учитель, видеться будем часто. А фамилию, я, пожалуй, возьму твою: думаю, моя от слишком частого повторения надоест мне до чертиков!».