Неотделанное 10. Из тетрадей

В какой уж раз все это. Мое неведение нервно тасует колоду, предлагаемую судьбой, вглядываясь, но не узрев, вдумываясь, но не уяснив. Шахерезада, черным деревом ты пламенела в сморщенной книге с обложкой цвета зимней синицы, теперь ты — луна, я же — кукла-марионетка, жидкая статуя, оживший ужас провинциального бога, обезьяной я прыгаю с дивана в кресло, а оттуда, через открытую балконную дверь — в раззявленное окно, и там тысяча и одна ночь поглотит меня в сияющих объятиях. Конфуз в том, что дверь на балкон закрыта, и обод циферблата над столом карамельно бликует во тьме, наутилусы и морские ежи твердеют на рельефных картинах, полускрытых белесым мраком. Итак, козыри. Женщина. Злой дух. Волшебник. Знаешь ли ты смысл сих таин, вопрошает вдруг тугим басом кувыркающийся в материнской утробе плод, немотствовавший столь долго, что я начал забывать его психоделические арии над моим затылком. И тут кондиционер запнулся и взвыл, ало и салатово угрожая тонким письмом индикаторов: «мене, текел, фарес». Я нагим розовым цыпленком расплющился под ледяными струями. Впрочем, спустя час, подобно кесарю в бушующем цирке, я ступаю на балкон, приветствуемый пустотой. Я чую сухой и теплый ветер степей, напитанный полынью, матерью абсента, ясно вижу под волнами ковыля гнутую саблю змеино-серой дамасской стали — неудивительно, что именно ее Блок когда-то назвал ханской. Я наблюдаю внутренним оком пузырь времени, он выдувается из золотой точки, разветвляется на множество волнистых потоков, было, так уже было, мы с тобой лежали, голые и одуревшие от блаженства, на шершавом полу, стекло, дождь, а потом было то недописанное сообщение в телефоне, потоки вновь сливаются, возвращаясь в золотую точку, и я понимаю, что здесь другая топология, не та, что у дрожащих языков Аргентины и Антарктики, едва не соприкоснувшихся, точно кисти рук сикстинских Адама и Саваофа. В последовавшем далее кошмаре мне явился апоплексический и голубоглазый Гамлет-Фауст, забеременевший в Виттенберге от самого себя. Однако же, господа, провал окна манит, как упругая Аргентина — негра, страстного, пахнущего древесной терпкостью. Внизу, негативом леопардовой кожи с пятнами звезд — зеркало неба, в зубодробительной кончине веков сбросившего фуфайку наслоенных сказок, жалоб и мыслей. Когда Ахилл догонит черепаху, мне не увидеть облаков?