Философ

— Как вы можете так спокойно рассуждать, месье, когда завтра на рассвете мы все умрем? Воля ваша, но в этом есть что-то нечеловеческое! — мужчина в драной белой сорочке с обрывками жабо вскочил с соломенной подстилки и сделал несколько нервных шагов к маленькому зарешеченному окошку, через которое внутрь камеры тихонько сочилась ночная прохлада, разбавляя удушливый смрад десятков немытых и испуганных тел.

— Этот прискорбное событие, месье, — ответил его собеседник в черных кюлотах и запыленном сюртуке, чем-то неуловимо напоминающий то ли врача, то ли стряпчего, — ни сколько не умаляет того факта, что мы остаемся людьми, существами с бессмертной душой. И пусть завтра премудрое творенье моего коллеги доктора Гильотена прекратит наше земное существование, дух наш, поверьте, переживет эту мелкую неприятность. И то, как мы с вами, месье, проведем наши последние часы — гораздо важнее секундного неудобства, которое на рассвете испытают наши шейные позвонки!

— Браво, месье! — с соломы в темном углу приподнялась женщина в разорванном корсаже и с изможденным, неестественно белым лицом. — Нам надо брать с вас пример. Вы — врач, человек простого происхождения, дадите фору многим из находящихся здесь дворян. — Она обвела рукой набитую людьми камеру. Многие из них лежали, скорчившись без движения, другие сидели, обхватив руками головы и беззвучно причитая, третьи, стоя, нервически подпрыгивали на месте, не имея возможности ходить из-за десятков лежащих на полу тел. — Кстати, как вы сюда попали, храбрый человек? Что новая власть имеет к врачам? Или вы залечили насмерть кого-то из этих ужасных комиссаров?

— Я? — человек в черном слегка усмехнулся, — вы не поверите, мадам, но я здесь практически добровольно, по собственному желанию.

— Как, по собственному? Зачем? — несколько лиц приговоренных одновременно повернулись к врачу. Наполнявшие камеру стоны, сбивчивые бормотания, всхлипывания, ожесточенная ругань мгновенно смолкли, и в воздухе повисла мертвая тишина.

— Просто не отказал себе в удовольствии высказать этим, с позволения сказать, революционерам, все, что о них думаю, — задумчиво и как-то мечтательно произнес врач.

— Вы роялист, месье? Вы публично осудили казнь Людовика и Марии Антуанетты? — прохрипел от окна человек в остатках жабо.

— Нет, отнюдь, — тихо усмехнулся врач, — я не сочувствую этим двум бездельникам, приведшим страну к тому, что королевская власть валялась в грязи, как публичная девка, готовая отдаться каждому бойкому мерзавцу! — И, не смотря на пронесшийся по камере неодобрительный ропот, он продолжил усиливающим и жестчающим с каждым сказанным словом голосом. Я даже не возражаю против террора, который развязали эти унылые голодранцы-санкюлоты. В конце концов, перемены не происходят без жертв. Но меня до глубины души возмутило то, как эти одуревшие от крови мясники творят свою революцию. Глупо, примитивно, безмозгло! Казни, одни казни, и пляски на костях. Кровавые идиоты! Они внушили своим врагам ужас и ушли праздновать победу. Не рано ли празднуем? На ненависти еще никто ничего не построил. Пока они не принудят своих противников, пусть даже и родственников жертв, любить своих мучителей — им не победить. Год-два у них есть, но дальше… Или вернется оголодавшее по мести дворянство, и тогда то, что у нас тут происходит, покажется вам цветочками, или, что более вероятно, появится умный человек, жестокий, беспринципный, обожаемый народом и остатками армии. И этот человек сметет сначала всех этих головорезов-мечтателей, а потом и саму Францию в ненасытную топку своей личной славы!

— Именно это я и попытался им разъяснить. Частично на собственном примере, — после длинной паузы, спокойным голосом продолжил врач. — И вот, как результат, я тут, в сей уважаемой компании проповедую теорию революции и жестокости.

— Хорошо, что вам завтра отрубят голову, — прохрипел от окна человек в жабо и забился в долгом затяжном кашле.

— Не исключено, что и для вас гильотина — исход наилучший, — парировал врач. — Мне очень не нравятся ваши хрипы, месье. Если бы вы позволили мне осмотреть вас… А впрочем, если серьезно, то я не боюсь смерти. Слишком много повидал ее на своем веку.

— А я, — опять приподнялась с соломы женщина в кринолине, — хоть не поняла и половины из того, что вы сказали, но считаю, что вы отважный и честный человек. Я буду молиться за вас, если Господь отпустит мне время!

— Благодарю вас, мадам, — врач слегка поклонился, — хотя боюсь, что в моем случае ваши молитвы пропадут впустую. Но, все равно, благодарю.

Как только он произнес эти слова, дверь в камеру со скрипом отворилась, и внутрь зашел распорядитель казни с двумя солдатами. Окинув взглядом приговоренных, он ткнул пальцем во врача и сделал ему знак выходить. Тот подошел к двери, обернулся к сокамерникам, легко поклонился и, не торопясь, вышел в сопровождении конвоя. Камера осветилась серым светом, падающим из зарешеченного окошка и, как будто, замерла, замороженная зябкой утренней прохладой. Началось...

Через некоторое время женщина в кринолине слушала свой приговор в каморке распорядителя казни, отчаянно пытаясь не свалиться в обморок на руки стоящих рядом солдат.

— Ясен ли вам приговор, мадам? — равнодушно спросил ее чиновник, подняв глаза от исписанного дурным почерком листка бумаги.

— Да, месье, ясен. Хоть он и не справедлив! Но не могли бы вы, — продолжила она, жестом отметая кривую ухмылку на лице чиновника, — сказать, за что казнили этого врача, честнейшего и благороднейшего человека, философа?

— Того, что был вызван первым? — спросил ее чиновник и внезапно широко улыбнулся остатками зубов. — А знаете ли, мадам, кто был этот человек?

— Нет, — ответила она строго. — Знаю только, что он был человеком чести!

— Так вот, — чиновник окончательно проснулся и чуть не ржал от удовольствия. — Ваш «человек чести» — это знаменитый Ласковый Доктор из Лиона. Врач-маньяк, отравивший ради какого-то извращенного интереса сотни пациентов! Причем со своими жертвами он был настолько любезен, что многие родственники отравленных отказывались признавать его виновным, даже несмотря на неопровержимые улики! Вот так-то!

— Ну-с, — продолжил чиновник, — если других вопросов у вас нет, то прошу вас проследовать во двор. День обещает быть жарким, и мы хотели бы управиться до полудня.

— Кстати, мадам, — он снова поднял голову от стопки бумаг и поймал помутневший взгляд женщины, опирающейся на руки солдат. — Говорить мне это вам не положено, но вы ведь все равно никому не расскажете, правда? Так вот, вашего утреннего знакомого не казнили. Забрал секретарь Марата, прям от гильотины забрал, с уже отрезанным воротником. Небывалый случай в моей практике! Видно, Первый Гражданин заинтересовался идеями этого вашего философа.