Юлефрокост. Дания

Юлефрокост — это по-дастки типа рождественнский утренник. Или полдник? Я все не втыкал, хоть нам в школе и объясняли, пока не пришлось пережить его самому.

В Грибскове рождество отмечали раньше двадцать четвертого, потому что каникулы начинались с двадцать второго. А на каникулы многие обитатели центра разъезжались. Прикольно, да? Вроде как дети-иностранцы, сироты, куда им на каникулы, не на родину же? На самом деле, оказалось, у многих в Дании есть родственники — всякие дяди-тети, двоюродные братья, троюродные дедушки и прочая шушера. Их очень даже можно было навещать. Ну а совсем одинокие могли поехать к вэрту — эти типа официальный опекун, назначаемый государством. Они имелись даже у некоторых мотыльковцев.

Только у меня никого не было. Может, потому что я попал в Грибсков совсем недавно. Может, из-за того, что успешно канал под немого, и вэрты, которые вызывались на эту роль добровольно, от меня отказывались. Я даже ходил все еще безымянным, если не считать обидного прозвища.

В последние дни перед каникулами в школе и корпусах только и разговоров было о том, кто да куда поедет, с кем будет отмечать — или не будет, у мусульман же нету рождества. Я, конечно, далеко не все понимал, но сама атмосфера ожидания свободы и праздника, чего-то большого, доброго и счастливого ощущалась физически — как аромат парфюма, от которого невозможно избавиться, потому что он впитался в одежду, волосы и проник даже под кожу, три ее мылом или не три.

По ходу, на этот самый парфюм у меня развилась аллергия. Иначе как обяснить, что глаза от него щипало, свербело в носу, трещала башка, и хотелось залезть поглубже в какую-нибудь темную дыру, где я мог бы погрузиться в спячку, как медведь, чтобы проснуться уже в январе, когда пройдут все ненавистные праздники.

Как ни странно, помогало справляться с аллергией участие в подготовке спектакля, пусть даже из оформителя мне пришлось под конец переквалифицироваться в немого волхва. И еще — работа в мастерской, где я вместе с остальными готовил рождественские подарки. Это давало мне чувство причастности к общему настроению и предотъездной суматохе. Как будто я тоже собирался куда-то, тоже паковал вещи и боялся не успеть.

Юлефрокост, назначенный на двадцать первое, должен был начаться с утреннего концерта, состоявшего из вертепа и пары рождественских песен, которые мы разучивали на уроках датского. После чего ожидалась грандиозная жрачка на благотворительные средства, правда, даже без намека на шнапс и пиво, что очень огорчало Лешку и румын.

Многие родственники и опекуны собирались приехать на концерт — явно из-за халявного хавчика, и чтобы потом без шума и пыли развезти подопечных по домам. Некоторых, правда, забирали только на следующий день, как Лешку, который во всю хвастался огромной виллой своего опекуна, с конюшней, частным лесом и квадрациклом, на котором позволялось гонять с утра до вечера. Парень так всех забодал трындежом о навороченной мобиле, которую ему наверняка подарит вэрт, что румыны чуть не выселили его в комнату негров, пока пустовавшую в ожидании новичков.

Наконец наступил день Юлефрокоста. Мне чудом удалось отвертеться от украшения зала — еще бы, такой дизайнерский талант, а прячется за ящиком с реквизитом! На свет его и заставить развешивать по стенам чудовищных красных гномов, вырезанных из бумаги грибсковцами на уроках труда. Хорошо, на мою защиту встала Мила, заявив, что я ответственный за занавес и освещение сцены. То есть за подвешенные на веревке плюшевые скатерти и свечки в стеклянных банках. Я авторитетно подвигал скатерть туда-сюда и отправился на поиски зажигалки, которые заняли как раз полчаса, оставшиеся до генеральной репетиции.

Репетиция прошла на ура. Абдулкадир ревел, как лев, и даже ногой топал в нужных местах. Мне и прям было страшно, что он перережет всех младенцев. Косоглазый с Ахмедом наконец спелись, и у них даже получилось разойтись на два голоса. Я широко открывал рот и поддерживал шаровары через халат, чтоб не спали. Убил бы того косорукого придурка, который сшил вместе два цветастых мешка, но забыл измерить меня в поясе.

Только мы успели убраться со сцены, в зал стали заходить зрители. Я подглядывал в щелку между скартертями и мучился вопросом на миллион: отдать Миле ее подарок сейчас или дождаться конца представления. Судя по моим нервам, лучше бы вручить подарок сразу, а то вдруг меня хватит кондратий прямо на сцене? Не думаю, что надписанный сверток из кармана трупа ее заинтересует. С другой стороны, неизвестно еще как эта ненормальная среагирует. Вдруг, подарок ей не понравится, и она слетит с резьбы? Или на радостях снова попросит ей вмазать? Нет, это явно не для гостей, это уже категория ХХХ.

Тут меня шлепнули по заднице. Причем нехило так, я чуть за занавеску не вылетел.

— Пойдем, Пикассо, я тебя загримирую. А то всех гостей своей мордой распугаешь.

Я обреченно поплелся за Милой. А что делать? Синяки, конечно, побледнели, но все равно у меня половина морды была желтой с лиловыми переливами. К счастью, тут все решалось просто — замазать рожу коричневым под масть Ахмеду, и дело в шляпе. Казалось бы. Только вдруг я вспомнил, что гример у нас с замашками садиста. Или мазохиста. Хрен их разберет, и те и другие любят боль. Я уже хотел попросить Глэдис наложить мне грим, но тут вспомнил, что я ж немой. Вот уж не знал, как придется расплачиваться за свой выбор.

Короче, сел на стул, весь сердцем замираю, глаза на всякий случай зажмуриваю, чтоб не повыковыривали. Чувствую, Милины пальчики касаются прохладно лба, носа, щек — нежно так, почти невесомо. А потом начинают краску втирать. Блин, никогда не думал, что массаж морды — так приятно. Продлжаю жмуриться на всякий случай — и очень правильно. Потому что чем ниже по лицу спускаются пальцы, тем горячее становится в моих широварах. Хорошо, что их закрывает халат, а сверху мои руки еще лежат — для верности.

Тут Мила коснулась моих губ, провела по ним… Я дернулся, потерял равновесие и с грохотом свалился со стула. Блин, такого ржача я давно не слышал. Оказалось, пока я сидел с закрытыми глазами, вокруг собрались чуть не все артисты — поглядеть, как меня колбасит. И главное, затихарились, суки! Ни один даже не прыснул. Нет, вот было бы позорище, если б я от одного грима обкончался!

В итоге я не дал Миле докрашивать подбородок. Поскакал в сортир, размазывать, что было, перед зеркалом. А я ей еще подарок хотел… Долбоеб!

На сцену я вышел коричневый, злой и мрачный. Хорошо, немая роль. А то бы я им всем тут спел… Публика уже была разогретая: хлопала, где надо, смеялась, где смешно. А когда Ахмед кристалльно чисто взял верхнюю ноту, Санта, сидевший в переднем ряду, даже прослезился. Впрочем, ржал народ и там, где вовсе не требовалось. Скажем, когда я, уже под конец нашей сцены, вдруг обнаружил, что упустил под халатом гребаные шаровары. Пришлось сделать пару энергичных телодвижений, прежде чем я поймал штаны чуть не у самого пола. Повезло еще, что Ахмед петь закончил — он гордый, и такой подставы мне бы не простил.

Короче, зал от гогота трясется, бумажные гномы осыпаются со стен, а я вместе с шароварами улавливаю, что с заднего ряда на меня кто-то пристально смотрит. Кто-то, очень похожий на Яна. Тут я беглые штаны чуть не обделал — хорошо, меня Ахмед с косоглазым подхватили под локти и со сцены утащили. За занавесом я схлопотал по шее от Милы:

— Тебя же предупреждали — без порнографии! О чем мы с Андерсом договаривались?! А ты тут стриптиз устроил… без меня!

Дальше ее бред я не слушал. Ухватил за младенца Иисуса и утащил в угол за реквизиты. Осмотрелся — вроде никого. У Ирода следующий выход.

— Я его видел! — прошипел я девчонке в лицо. Надо сказать, она была очень даже ничего, когда розовые патлы спрятаны под платком.

— Что ты видел, Пикассо?! Хрен голландский под маринадом?

— Литовский, — поправил я. — В заднем ряду.

Тут Мила просекла, что руки, которыми я за нее цеплялся, дрожат не по-детски. И сразу посерьезнела:

— Литовец? Не из наших?

Я помотал головой. Неужели Ян мог просочиться сюда с гостями? А почему бы и нет? Специального пропуска ни с кого при входе не требовали. Да он и соврать мог что-нибудь. А может… Может, Ян и не врал? Может, меня выдадут ему на блюдечке с голубой каемочкой сразу после спектакля? Вот, Денис, твой папочка наконец нашел тебя и хочет забрать домой на рождество. Мама, роди меня обратно...

— Пикассо! Эй, придурок, очнись!

Пощечина привела меня в чувство. Я уставился на Милу дикими глазами, тихо взвыл и рванул к выходу. Она возникла передо мной, как соткавшийся из воздуха белый ниндзя. Обхватила руками, прижала к груди, зашептала:

— Тише, тише, дурачок. Давай присядем тут, вот тут, и ты спокойно, слышишь?! спокойно и по порядку расскажешь, что тебя так напугало.

Мы забились в пыльный полумрак за ящиком. По ту сторону занавеса ревел, как раненый лев, Ирод. Даже пианина не было слышно. Я попробовал что-то сказать, но меня так трясло, что получилось какое-то жалкое блеяние.

— Так, давай я начну за тебя, — предложила Мила, пытаясь поймать мой мечущийся в поисках выхода взгляд. — Ты увидел кого-то на заднем ряду. Какого-то литовца, который не из Грибскова, и которого ты знаешь, так?

Я кивнул. В горле булькнуло, рот наполнился вязкой слюной. Блин, вот этого мне еще не хватало!

— Этот литовец очень опасен, так? — продолжила Мила с ледяным спокойствием. — У него есть оружие? Нож, может быть, пистолет? Он пришел один или с кем-то? Ты заметил кого-то рядом с ним? На какой машине он обычно ездит?

Удивительно, но эти простые вопросы заставили мои вскипевшие мозги работать. Я потер мокрый от пота лоб и выдавил:

— Может, я ошибся. Мне показалось. Или он просто похож...

— А если не показалось? — Миле наконец удалось поймать мой взгляд, и по ее глазам стало ясно, что, в отличие от меня, к подобному моменту она готовилась весь тот год, что провела в Грибскове. — Ты готов поставить на это свою жизнь?

Я покачал головой. Задумался, вспоминая, и начал медленно говорить.

— У него есть пистолет, я как-то видел. Травматика или настоящий, не знаю. Не знаю, взял ли Ян его с собой. Не думаю, что он один. Но в зале никого больше я не узнал. Может, они ждут снаружи. Или в машине. Это тойота.

Я описал марку и цвет, даже номер назвал. Не знаю, зачем я выучил его наизусть.

— Значит так, — Мила покусала губы, что-то соображая. — У меня сейчас выход. Но я попрошу Глэдис сгонять на стоянку. Пусть посмотрит, там ли машина, и есть ли кто рядом. А ты сиди тут. Пока идет спектакль, никто сюда не полезет и тебя не тронет, ясно?

Мой кивок вышел не очень убедительным, но Мила уже полезла из-за ящика. Я едва успел ухатить ее за руку:

— Слушай, э-э… а что если рассказать обо всем Санте? Или Андерсу?

— Санте? — девчонка нахмурилась, но тут же сообразила. — А-а, это ты про Йоргена. Да, правда, на Санту похож. Ну и чем это тебе поможет? Сам подумай, они смогут твоего Яна остановить, если он захочет тебя забрать?

Санта-то? Я затравленно хихикнул.

— Вот тебе и ответ, — Мила осторожно вытащила свою руку из моей и направилась к Глэдис, уже нетепреливо озиравшейся в поисках запропавшей Марии.

Я нырнул обратно за ящик. Блин, что делать-то? Ну, найдет негритянка Янову машину. Это подтвердит, что чердак у меня еще не поехал, как у некоторых. И что? Одназначно надо делать ноги, пока Ян там, в зале. Может, он меня вообще не узнал. Коричневый грим, чалма, халат… Да я сам от своего вида в зеркале давеча шарахнулся. Может, он сидит, и в зале меня высматривает — там сейчас все ребята собрались.

Бабки мои все в дупле лежат, это почти у леса. Если удастся проскользнуть туда, достать деньги, а потом напрямки мимо дороги к станции… Сирийцы мне показали, где она. Ага, а что если Ян там кого-то поставил дежурить? Может, лучше машину поймать? А вдруг они вовсе не тойоте приехали? Специально колеса поменяли, и я на них на шоссе и нарвусь? Нет, блин, это уже психоз какой-то. Опять по полям скакать, ночевать в коровнике? Я, между прочим, еще антибиотки жру. Которые остались в комнате. Где может поджидать меня Ева. Или один из шоферов.

Все, пиздец тебе, Денис. Конкретный пиздец.