Та самая Мария. Дания

Первым уроком у нас оказался датский. Училку при виде моей морды, расписанной под пасхальное яйцо, чуть кондрашка не хватила. Я пытался вести себя так, будто это мой превозданный вид, хотя получалось не очень — все-таки трудно без привычки смотреть на мир одним глазом. В одном моя инвалидность помогла — меня не спрашивали и не заставляли читать вслух. Видать, училка боялась, что если открою рот — отвалится челюсть. Или глаз на парту выкатится. Хотя, может, ее просто предупредили, что я не говорю и неплохо рисую карикатуры.

После обеда все пошли в другой класс — на рисование. Забавно, почему местные педагоги считают, что лбам под восемьнадцать лет будет интересно возить карандашом по бумаге или ляпать краски на холст? Но в принципе происходило все довольно мирно, если не считать, что озабоченные негры сцапали самую большую раму и на пару изобразили голую тетку — естественно, черную. Георг, начал возбухать, что ниггеры всю краску повывели. Ему типа не хватило на полоски для зебры, хотя, по-моему, овал на четырех палках больше напоминал кривой стол или приземлившуюся летающую тарелку. Но училка принесла новый тюбик, и конфликт угас в зародыше.

Я тихонько сидел в углу, никого не трогал, чирикал себе чего-то карандашом. Вдруг над плечом высунулась лохматая голова Ахмеда:

— Вау! Вем ер дэ?

А, столько-то дасткого я за сегодня выучил. Это он «Кто это?» спрашивает. Хорошо, что мне не надо отвечать. Потому что, когда я взглянул на то, что у меня получилось, то понял, что нарисовал Асю. Вполоборота, с распущенными волосами, без улыбки и с вопросом в глазах.

— Шмук, — продолжал лопотать Ахмед, тыча в картинку. — Кэрсте?

Я покачал головой. Да, она красивая, Ася. И в жизни гораздо лучше, чем на черно-белом рисунке. Вот только она не моя девушка.

Я осторожно сложил листок и убрал в карман. Взял чистый и поманил Ахмеда пальцем. Указал на бумагу. У паренька красивое лицо, одни глаза-черешни чего стоят. Я бы мог подарить ему портрет. На память. И в благодарность. Но он помотал головой, застенчиво улыбаясь, и отошел к брату.

— Не даст он тебе себя нарисовать.

Блин, Леха! Он что, все видел с другого конца стола?!

— Им по религии не положено, — со знанием дела заявил румынский прихлебатель. — Восток — дело тонкое! Ты лучше ему цепочку подари. Или там колечко.

Я нахмурился. Причем здесь колечко? Леха тем временем быстро перевел свои слова Тома. Тот заржал, кисточка у него в руке дернулась, перечеркивая нечто похожее на беременного кролика. Румын хлопнул знатока ислама по спине, и Леха, довольно лыбясь, выдал:

— Увидишь, как Ахмед обрадуется. А братан его вас поженит.

У меня аж дыхание в горле сперло. Руки сами потянулись через стол этого гада придушить, но тут я поймал на себе взгляд Абдулкадира. Настороженный такой взгляд. Будто парень шестым чувством чуял, что происходит что-то неладное. Я очень медленно выпустил воздух через сжатые зубы. Взял карандаш и стал быстро рисовать, почти не глядя на бумагу. А потом поднял листок и продемонстрировал его все еще хихикающиму Лешке. Он булькнул и затих, а рожа Тома медленно сменила цвет с розового на темно-багровый.

В этот патетический момент брякнул звонок, чем я и воспользовался, чтобы вылететь на волю. Рисунок оставил своим моделям — на память. Там верблюд, зебра и осел играли в паровозик, причем осел с довольной Лешкиной мордой был первым вагончиком, а верблюда-Тома плющили в середке.

Из сего расклада стало ясно, что при раздаче карманных денег держаться надо как можно ближе к телохранителю. Я без проблем получил свои двести крон, а как только выдался момент, когда румыны куда-то свалили, дунул на природу. Может, меня вел собачий инстинкт, велящий бобику закопать сахарную косточку в саду, чтобы потом насладиться ею в одиночестве. Может, интуиция. Но я положил свои денежки в подтыренный на кухне пакет и заныкал в дупле лысого дерева — подальше от Мотылька и поближе к дороге. Оставил в кармне только горсть мелочи — хотел рассчитаться с сирийцами за чипсы. Но до нашей комнаты не дошел.

Меня перехватил Терьер Андерс, у которого, видать, было дневное дежурство, и отвел в пустующую аудиторию. Там почему-то уже сидела Мила — та самая, с розовыми волосами. Кстати, с ее плеч свисал мой свитер — тот самый, типа платье. А я-то думал, куда он запропал из стиралки? Девчонка прятала руки в длинные рукава, а подол натянула на торчащие перед грудью колени — она взобралась на стул с ногами. Не знаю, знала ли Мила у кого именно сперла одежду. На меня она глянула с выражением «А не пойти ли вам всем на».

Терьер, между тем, уселся напротив, уставился мне в глаза влажным собачьим взглядом и принялся чего-то вещать. Мила вздохнула, почесала коленку и мрачно изрекла:

— Слышь, придурок. Меня тут переводить для тебя напрягли. Потому как вы с Лешкой в одной комнате живете. И он вроде как не катит на переводчика.

Я чуть было не ляпнул, что переехал к сирийцам, но поймал себя на слове в последний момент и захлопнул клюв.

— Короче, слушай, — продолжала Мила, морща носик. — Тут Андерс спрашивает, кто тебя отметелил. Потому что я никого не видела, чтоб ты знал. Я тебя уже потом нашла. Ты, конечно, можешь ему сказать, я не разболтаю. Только учти, что этим козлам ничего не будет, а тебе потом как стукачу еще навешают. Ферштейн?

Я выпучился на Милу единственным здоровым глазом. Ее речуга мало общего имела с переводом. Ничего не понимающий Андерс перводил печальный взгляд с нее на меня и обратно. Поняв, что я никаких имен сообщать не собираюсь, он снова начал трындеть.

— Он говорит, — Мила хрустнула пальцами в серых шерстяных носках, — ты зря тратишь свой талант на всякую хрень. Малюешь похабщину. Чо за похабщина-то?

Она с выраженим вселенской скуки на лице спросила о чем-то Андерса. Тот вытащил из кармана мятую бумажку и аккуратно разгладил ее на столе. Мои уши вспыхнули и чуть не скрутились в трубочку. Рука молниеносно схватила рисунок с зоопарком. Белые клочки усыпали пол на пути к стоящей в углу корзине.

— Мдя, талантище, — закатила глаза под розовую челку Мила.

Терьер снова затявкал, и девчонка вспомнила о свей роли переводчицы. Или, скорее, толковательницы:

— Короче, Андерс тут честно считает, что ты здорово рисуешь. Охи-ахи я пропущу, — она побарабанила ноготками по столу, пока Андерс изливал свое восхищение в воздух, а потом продолжила. — Ладно, к делу. Короче, тут на рождество у нас готовится типа концерт. С песнями и этим, как его, театром. Хотят, чтобы ты помог нарисовать декорации. Сделаешь?

Теперь уже глаз к потолку закатил я. Блин, ну чего вот мне тихо не сиделось, а? Нашли мне, тоже, художника от слова худо.

— Только никакой порнухи, — строго уточнила Мила и снова затрещала костями.

Я покачал головой. Девчонка сказала что-то по-датски, и радостная улыбка на Терьерской мордочке наполнила меня ужасом. Я замычал, затряс башкой и даже руками замахал.

— Не поможет, — холодно процедила Мила. — Я тебя уже на оформление подписала.

Мой единственный глаз уставился на нее с немым укором и вопросом: «За что?!»

— А чо, — девчонка заправила за ухо розовую прядку. — Мне одной что ли мучиться? Я — Мария. Ну, та самая, — пояснила она, когда мои синяки сложились в недоуменную мину. — С младенцем.

Давно я так не ржал.