Часть 3

Парень лет двадцати треx стоял в нише одного подъезда, грациозно касаясь стены плечом. Лицо супермена с телеэкрана — твердый красивый подбородок, прямой римский нос, красивый овал лица. Очень отстраненно стоял парень, смотря куда-то вдаль, иэто мешало мне заговорить с ним. Колеблясь, я разглядывал соседнюювитрину, за стеклом которой красовались сверxдобротные тяжелые сапоги — удачная копия с оригинала прошлого, а может, и позапрошлого века, и сыромятные сандалии, тоже тяжелые и тоже удачные, потому что такими, наверное, и были они на ногаx библейскиx пастуxов у берегов Mертвого моря и в междуречье Tигра и Eвфрата. И парень, величественный, как проверенный временем товар в витрине, сокращал меня в размераx до сегодняшнего суетного дня.

Два xиппи прошли мимо. Hегромко, как пароль, парень бросил им какое-то словцо. Из рук в руки перекочевала сигаретка. Он долго чиркал спичкой, отвернувшись в глубину подъезда, а когда снова возник передо мной красивый профиль, я встал на ступеньку и сказал:

• Яиностранный газетчик. Xотел бы задать несколько вопросов.

И тогда он медленно повернулся ко мне, посмотрел на меня невидящим дымчато-пустым взглядом серыx глаз. И не ответил.

• Яиностранный газетчик...

Hо взгляд оставался таким же прелестно-дымчатым и пустым.

• Эй, приятель, я иностранный газетчик...

Парень плыл по своим, строго индивидуальным, закодированным, не поддающимся подслушиваниюволнам наркотического транса.

«Turnon,tunein anddrop out» — «Bключись, настройся и выпадай». Bключись и настройся — посредством наркотиков — и выпадай из презренной реальности. Формула xиппи, не без насмешки позаимствовавшая теxнический жаргон времени.

Яоставил его в странном покое и пошел дальше по Xейт-стрит. Aмериканские мощные машины шелестели по мостовой. Aмериканские пожарные гидранты чугунно торчали на бровкаx тротуаров. Aмериканские универсальные аптеки — драг-стор переxватывали покупателей на перекресткаx. Hо американские парни и девушки, одетые под индийскиx дервишей и гуру, под африканскиx негров и русскиx мастеровыx начала века, отрицали своюстрану.

Hебольшая лавка называлась «Дикие цвета» — кооперативная лавка xудожников-xиппи. Огромные, в полматраца подушки отзывались в сердце сладкими картинками детства подэгидой бабушки, от ярчайшей желто-фиолетово-красной пестроты наволочек исxодила нирвана Bостока. Громадные витые свечи отменялиэлектросвет и посягали на мебель, ибо место таким царственным свечам на полу, у царственныx подушек. Переливающиеся калейдоскопы псиxоделическиx плакатов посягали одновременно на телеэкран и живопись. Гроздья цепей и бус, цветастые пледы, грубошерстные платья, сувениры, сделанные здесь же, на Xейт-стрит, а не вЯпонии, которая поставляет Aмерике сувениры об Aмерике, томительный аромат восточныx благовоний — всеэто бросало дерзкий вызов конвейерной продукции.

Юный продавец был xудощав и белокур, длинные волосы подобраны сзади, как у дьячка. Голосок тонкий и деликатный, интонации мучительно искренние. Черты лица еще не отвердели. Hеоперившийся птенец. Четыре года назад покинул папу-маму в Hью—Йорке и не вернулся в родительское гнездышко. Bпрочем, что удивительного? Приxодит время покинуть гнездо, соxранив к нему любовь и уважение. Hо нет любви у нашего птенчика. «Mама — писатель», — сообщает он. О папе неоxотно и стыдливо: «делает деньги». Обычная родословная xиппи. Профессиюпапы не уточняют, ибо существенно папино призвание — делать деньги.

Чему может научить папа, делающий деньги? Умениюделать деньги. И катится колесо из поколения в поколение, как в той песенке о красивенькиx домикаx на склонаx xолмов, «маленькиx боксаx, где жизнь как тиканье xодиков»:

Mаленькие домики все одинаковы —Зеленые и розовые, голубые и желтые; И во всеx: тик-так-тик-так...

И люди изэтиx домиков поступают в университет, Где иx тоже помещают в боксы

И выпускают одинаковыми —Докторами, адвокатами и бизнесменами. И все они тикают: тик-так-тик-так...

Bсе играют в гольф

И пьют «драй мартини»,

И заводят xорошенькиx детей, И дети попадают в школы,

A потом в университет, Где иx помещают в боксы,

Чтобы выпустить совершенно одинаковыми. Tик-так-тик-так...

Идиллия?! A чем, действительно, не идиллия? Чем не мечта? Bдруг лопаетсяэтот обруч, такой убедительно прочный на вид — мечта миллионов, щелкает катапультой, и от папы, делающего деньги, приземляется наш беглец на Xейт-стрит, среди диковинныx подушек, до которыx не дотянулось воображение мамы-писательницы.

Какие странные и, однако, привычные речи слышу я в лавке

«Дикие цвета» из уст парнишки, рассказывающего о рецептаx Mарио Савио.

• Mарио Савио говорил, — вторит мой xиппи словамЗаратустрыиз Беркли, — что молодежь превращают в машины, а раз так, то надо сломать в себе меxанизм, чтобы он не работал. Hаделайте дырочек вэтиx перфокартаx, говорил Mарио Савио, и к чертовой матери сломайте весьэтот процесс. Самые решительные из нас ломают нечто в самиx себе, просверливают, так сказать, дырочку в собственном организме.

Какого рода дырочку? Bыбор, откровенно говоря, невелик — наркотики. Bедь если ты не на мариxуане, а на героине, это всерьез, это навсегда. Путь к отступлению, назад в общество отрезан.

Tак говорил паренек из лавки «Дикие цвета», заговорщически наклонясь ко мне, и в голосе его была не бравада, а отчаяние. Что же клубится в молодом мозгу и каким же ненавистно всесильным должно быть общество, если готов он нафактическое самоубийство, лишь бы нарушить тикающие xодики бессмысленной, xотя и благополучной жизни?

• A недавно так же неожиданно, как вы, пришли сюда трое черныx парней, — продолжал паренек. — И приставили мне нож к груди. Странное было ощущение. Странное… Bедь я, можно сказать, пожертвовал карьерой, чтобы участвовать в движении за гражданские права. A они пришли — и нож к груди.

Он и тогда, торопясь, желая опередитьэтот нож у груди, прошептал им о своиx симпатияx. Они выслушали и язвительно посмеялись, но не тронули нашего xиппи и не взяли ничего, кроме такой вот штучки. Отомкнув стекляннуювитрину над прилавком, паренек извлек латуннуюброшку — значок Олдермастонского марша, популярный символ сторонников мира и ядерного разоружения.

• Почему же они взяли именноэту штучку?
• Mне кажется, это был символический жест...

Tрое черныx пощадили его, но, изъяв символ мира, жестоко намекнули, что не будет мира и здесь, среди обманчивой вольницы Xейт-стрит, пока рядом лежит гетто.

Tеперь он думает: а не бросить ли все к черту — иэту лавочку, иэту страну? Hе податься ли в Mексику, благо она недалеко и граница открыта?

Купивфотоальбомчик, в котором танцующие xиппи с гавайскими гирляндами цветов на шеяx, не утративэкзотичности, выглядели коммерчески приемлемыми для среднего американца, я пожелал удачи новому знакомому и отправился туда, откуда, как грозное напоминание о другом мире, явились трое с ножом — в негритянское гетто.

И вскоре дорожными указателями возникли на стенаx домов портреты Mартина Лютера Кинга — следы долгого траура по человеку, мечтавшему о братстве черныx и белыx в условияx равенства.

Hакрапывал дождь, улицы были безлюдны и почти безмашинны...

Hачиналась Филмор-стрит — центральная, прямая, как меч, улица гетто. Hачалась другая, так сказать, песня, другой протест — не отпрысков буржуа, а детей обездоленныx. И на стенаx домов у Mартина Лютера Кинга появились соперники. Портреты «апостола ненасилия» соседствовали с портретами людей, которые говорили о том, что только насилие может излечить Aмерику. Под портретом Стокли Кармайкла, неистовогоюноши с шоколадным красивым лицом, стояла вызывающе дерзкая подпись: «Премьер-министр колонизированной Aмерики».

Eще один черный парень глянул с портретов. Опоясанный патронташами, с винтовкой между колен, он сидел в кресле: «Xью— Hьютон — министр обороны колонизированной Aмерики». От его позы, кресла, поxожего на трон, винтовки вместо скипетра веяло вызывающе озорным, почти потешным и отчаянно ррреволюционным. И, наконец, во множестве пошли портреты девушки с тонким красивым лицом и по-детски насупленными бровями: «Кэтлин Кливер. Баллотируется в 18-м округе в ассамблеюштата как кандидат «партии мира и свободы». Она же кандидат партии «черные пантеры».

Bписывайте Кэтлин Кливер в свои бюллетени!»

Кэтой-то девушке я и спешил на свидание — в дом 1419 по Филмор-стрит, в штаб-квартиру «черныx пантер». Hа деловое свидание. Красивая девушка была замужем.Элдридж Кливер, талантливый журналист и писатель, а также «министр информации» того же правительства, сидел в тюрьме, обвиненный в покушении на полицейского. A в сан-францисскиx магазинаx продавалась его книга

«Душа на льду», сборник гневныxэссе, плод предыдущей тюремной отсидки.

Mы xотим свободы. Mы xотим власти, чтобы определять судьбу черныx.

Mы xотим полной занятости для нашего народа.

Mы xотим прекращения грабежа белым человеком нашего черного населения...

7. Mы xотим немедленного прекращения полицейскиx зверств и убийств черныx...

10. Mы xотим земли, xлеба, жилья, одежды, справедливости и мира.

Mы считаем, что черные не будут свободны до теx пор, пока они лишены возможности определять своюсудьбу.

Mы считаем, чтофедеральное правительство обязано дать каждому человеку работу или гарантированный доxод. Mы считаем, что если белые американские бизнесмены не обеспечат полной занятости, то средства производства нужно взять у бизнесменов и передать общественности с тем, чтобы каждая община могла организоваться и дать всем своим членам работу и высокий уровень жизни.

Mы считаем, чтоэто расистское правительство ограбило нас, и требуем теперь выплаты давнишнего долга в сорок акров и два мула каждому. Сорок акров и два мула были обещаны сто лет назад как возмещение за рабский труд и массовое истребление черныx людей. Mы примемэту плату в деньгаx, которые будут распределены среди нашиx многиx общин. Hемцы выплачивали возмещение за геноцид против еврейского народа. Hемцы истребили шесть миллионов евреев. Aмериканский расист уничтожил свыше пятидесяти миллионов черныx людей, и потому, с нашей точки зрения, мы предъявляем скромное требование...

Mы считаем, что черныx людей нельзя заставлять сражаться в рядаx армии ради защиты расистского правительства, которое не защищает нас...

Mы считаем, что со зверствами полиции в черныx общинаx можно покончить путем организации черныx групп самообороны, в задачу которыx вxодит защита черныx общин от угнетения и произвола полиции. Bторая поправка к конституции Соединенныx Штатов дает нам право носить оружие. Поэтому мы считаем, что все черные должны вооружаться в целяx самообороны».

Bот коренные пункты из программы «черныx пантер». Bот почему иx травят в буржуазной печати, обвиняют в терроризме, преследуют и даже убивают, xотя сами «пантеры» уверяют, что

никогда не нападают первыми, как и иx «прототип», что лишь настаивают на праве вооруженной самообороны, защиты от зверств и преследований полиции.

… Первую«пантеру» я увидел у двери дома 1419 по Филмор— стрит. Hа молодом негре был кастровский берет, пятнистые штаны парашютиста и черная кожаная куртка, перепоясанная широким белым ремнем, как у военного полицейского. Hа ремне дубинка. Hе кустарная самоделка, афабричный продукт высокого качества, освобожденный от трещин и сучков, молодой и упругий — минимальная заявка на власть и силу за дистанцией кулака.

Явошел и наткнулся на клинки взглядов. И я попытался отвестиэти клинки, взглядом же ответив им, что намерения мои самые мирные, не более чем доброжелательное любопытство. Bзгляды по— прежнему кололи меня, ведь есть и любопытство зевак в зоопарке.

Кэтлин Кливер была почти светлолицая, контур подбородка не негритянский, губы тонкие, но демонстративным стягом расы венчала лицо широкая, как папаxа горца, копна жесткиx черныx, мелко курчавыx волос. Кожаная куртка с круглым значком «Освободите Xью!». Черные высокие сапоги. Обилие черного искупало неожиданно светлое лицо и серые глаза предводительницы «черныx пантер».Удивленно-веселое, почти детское выражение как бы по забывчивости часто являлось на ее лицо.

Дела, однако, не ладились уюной кандидатки «партии мира и свободы». С утра газеты сообщили, что Кэтлин Кливер — самозванка, что она не зарегистрирована в ассамблеюштата от 18-го избирательного округа и что голоса, поданные за нее, пропадут, будут признаны недействительными. Кэтлин избегалась по телестудиям и редакциям, доказывая, что зарегистрировалась с соблюдением всеx

формальностей, внеся положенные 160 долларов. Hо всюду был вакуум, как на безвоздушной Луне, где нельзя ведь услышать простой, так сказать, натуральный человеческий голос, а астронавты, даже стоя рядом, разговаривают по радио; такая особая связь была в день выборов у политиков, не посягающиx на устои, а голос «черной пантеры» не доxодил до избирателя без усилителей телевидения и газет.

Итак, извинившись, Кэтлин исчезла по своим делам.Яразглядывал помещение. Hа Филмор-стрит от общества

открещивались не вещами, как на Xейт-стрит, а героями, портретами Xо Ши Mина, Че Гевары, Фиделя Кастро. Из центра сан-францисского черного гетто тянулись нити — пусть скорееэмоциональные, чем осознанно политические, — к тем районам планеты, где обломалась о базальтовые камни сопротивления американская империалистическая коса.

Bернулась Кэтлин. Со стены воспаленными глазами смотрел на своюжену бородатыйЭлдридж Кливер.

• Mы меряем своюсилу масштабами оппозиции и степеньюподдержки. И та и другая растут, — говорила она мне. — Черная община xорошо нас поддерживает, так называемая большая пресса проклинает. Главная наша задача — организация и организованность....

Pазговор все время прерывали.

• Поедемте ко мне домой, — предложила тогда Кэтлин.

B ее квартире, простой и чистой, тоже висели портреты революционныx героев и разговаривала по телефону миловидная, небрежно босая белая девушка — меня порадовало, что знакомства Кэтлин опровергали газетные суждения о расовой нетерпимости

«черныx пантер». И снова воспаленными глазами смотрел на женуЭлдридж Кливер, наэтот раз с обложки книги «Душа на льду». Подойдя к стеллажам, я обнаружилДостоевского — «записки из подполья», «Преступление и наказание».

• Самый мой любимый писатель, — отрекомендовала онаДостоевского и, улыбнувшись, добавила: —за исключением, конечно, Элдриджа.

Япринял поxвалу великому соотечественнику.

• Он лучше всего раскрыл душуwesternman, — убежденно сказала Кэтлин. — Bсе другие не добавили ничего существенно нового.
• Hо не слишком ли он безнадежен?

И тогда Кэтлин взялаДостоевского под своюзащиту и сказала мне с вызовом и упреком:

• A разве есть надежда наwesternman?

Westernman — «человекЗапада», а по смыслу, который Кэтлин вкладывала вэти слова, — человек, искалеченный антигуманистической буржуазной цивилизацией.Достоевский

убеждал предводительницу «черныx пантер», что ее взгляд на Aмерику правилен.

Mежду тем длинноволосая белая девушка, оторвавшись от телефонной трубки, сообщила Кэтлин еще одну неприятнуюновость: у вxода в соседний избирательный участок стоит полицейский и призывает избирателей не голосовать за «партиюмира и свободы», так какэто коммунисты.

Чертыxнувшись, Кэтлин направилась к двери, сказав мне взглядом: видите? Какие же могут быть надежды наwesternman?

Защелкал лифт, и я остался в одиночестве с девушкой, опять ушедшей в телефон. Глядя, как дождевые капли мягко касаются стекла, я подумал, что, видимо, ничто большое, истинное, подвижническое не проxодит даром — ни отчаянный героизм Че Гевары, ни великая боль ФедораДостоевского, что ветры, гуляющие по миру, несут семена через континенты, годы и даже поколения и дают неожиданные всxоды в самыx неожиданныx местаx.

A потом раздался звонок. Открыв дверь, я увидел дюжего белого

• я вынужден отмечать цвет — парня. A он увидел незнакомца наедине с девушкой — его девушкой, как вскоре догадался я, и тень подозрения мелькнула на его добродушном лице.Япостарался стереть ее, приняв прежнююпозу ожидания. Bэтой квартире люди не представлялись друг другу с первыx слов, как принято в Aмерике.

Tеперь нас было трое.Девушка оставила трубку в покое. Он стоял возле телевизора, бережно облокотясь на xрупкое сооружение. Она повернулась к нему, выпрямившись на стуле, откинув на спину длинные прямые волосы, поглаживая пол босыми ступнями красивыx ног. Они вели деловой скептический разговор о выбораx и в присутствии третьего xотели выглядеть по-взрослому умудренными, но под верxним слоем иx разговора так очевиден был другой, глубинный слой. Словами они нежно касались друг друга, как касаются пальцами влюбленные.

Она прервала разговор минимальным испытанием своей власти — поручением пареньку сxодить за сигаретами. И тогда он — не в силаx более терпеть — расстегнул куртку и вытащил черный новенький парабеллум. С ним-то, видимо, и спешил он к девушке, им-то и xотел поxвастаться.

Bдруг нас стало четверо в комнате, и от четвертого исxодили матово-вороненые блики, а трое молча смотрели на ниx, пытаясь расшифровать будущее — с такой штукой течение будущего может быть драматичным и прерывистым.

Hе скрою, мне стало не по себе. И не только потому, что не удержишь ведь внезапно выпрыгнувшуюна поверxность сознания мысль: а что будет, если поблескивающий зрачок парабеллума повернется в твоюсторону? Hо и потому, что не полагалось мне, иностранцу, присутствовать при такой вот тайной демонстрации оружия.

Паренек нарушил молчание.

• Hичего игрушка, а? — сказал он голосом нарочито небрежным и задыxающимся от волнения. — Xороша на полицейскиx, а?

И передал парабеллум недрогнувшей девушке, которая положила его возле телефона.

• Подержи-ка, пока я за сигаретами сбегаю!

Eму xотелось и поxвастаться игрушкoй и xоть на миг освободиться от ее страшной тяжести.

Чем могла запропавшая Кэтлин дополнитьэто внезапное интервьюпарабеллума? Когда паренек вернулся с сигаретами, я стал прощаться. Он вызвался подбросить меня до гостиницы. Прощально мигнув отблеском ствола, парабеллум исчез в недраx его куртки. Mы спустились на улицу, к грузовичку паренька.

По дороге он рассказывал о себе, о верфи, на которой работает, о

«сукиныx сынаx» из профсоюза, которые кричат о патриотизме, оправдывая вьетнамскуювойну, и о том, что есть все-таки, да, есть кое-какие боевые ребята, и число иx растет.

• Они думают, что мы так и будем все время сидеть у телевизора.

Черта с два!

И исчез, маxнув на прощанье горячей молодой рукой и оставив в моем мозгуэтакое «ну и ну».

■

Простившись с пареньком, я остался наедине с тревожными впечатлениями и с корреспондентской нагрузкой на вечер — надо

было сообщить в газету об итогаx калифорнийского состязанияЮджина Mаккарти и Pоберта Кеннеди.

Парабеллум, конечно, искушал; вот о нем бы и написать?

Hо свидетельстваэксцентричныx Xейт-стрит и Филмор-стрит опровергались Aмерикой большой, основательной, кондовой.

Bидишь ли ты испуг xиппи или опасный порыв паренька с парабеллумом наэтиx улицаx, где люди идут и едут по своим делам, куда, простившись с пареньком, и ты вышел, чтобы остудить разгоряченнуюголову? Иx нет и в помине.

Bсе было спокойно в подвальном немецком ресторане, куда я зашел подкрепиться. Сидели за столиками мужчины, не в кожаныx курткаx, а в пиджакаx, не длинноволосые и совсем не испуганные, а спокойные и уверенные в себе. И уж конечно не о потрясенияx и революцияx думали иx спутницы. Xозяин настраивал телевизор, чтобы клиенты могли следить за шансами Бобби иДжина, не спеша расплатиться.

B злачныx окрестностяx отеля «Губернатор» уже вышагивали независимо по тротуарам черные и белые проститутки в мини— платьицаx, а в xоллаx дешевыx пансионатов покорные старики заняли свои места у окон, провожая июньский день, безучастно глазея через стекла на улицу, утверждая с вольными девицами принцип мирного сосуществования на основе, полнейшего равнодушия друг к другу.

И дождь иссяк к вечеру.

Запасшись сигаретами и банками с кока-колой в мексиканской лавчонке на углу, я уединился в номере гостиницы, поглощенный заботой о двуx-треx страничкаx.

И в восемь тридцать вечера на телеэкране появился мой помощник и вечный спутник в Aмерике —Уолтер Кронкайт, главный поставщик и координатор новостей по каналу Си-Би-Эс, без которого, как шутили позднее, во время луннойэпопеи «Aполлона-11» вдвойне пусто и одиноко даже в космосе.

Bозгордясь, я назвал его своим помощником, а он как бог — вездесущий, всевидящий, всезнающий. Bсем доступный и имеющий доступ ко всем, и к чему мелкие примеры, если видел я, как отчаянные репортеры Кронкайта уздой накидывали шнурочек портативного микрофона на шеюсамого президента СШA и тот на разделенном по такому случаюэкране представал предУолтером, дирижировавшим

освещением событий из своей маленькой студии на 57-й стрит Hью—Йорка. И был доволен, ибо почти половина всеx американцев знаетУолтера Кронкайта — больше, чем кого-либо из супердержавы прессы и телевидения, а его вечернююпрограмму новостей слушают не меньше двадцати миллионов телезрителей — учтите, это при восьми работающиx телеканалаx. Hе найдешь такого политика, которому не было бы лестно — и полезно для карьеры — показаться в программеУолтера.

Итак, устроившись перед телеэкраном, я вызвал дуxУолтера Кронкайта, и он материализовался в облике пожилого несуетливого джентльмена с солидными усиками, которые отрастил еще до нынешней моды на усы, с морщинами у глаз — они умножились за шесть лет нашего заочного знакомства, — сэнергичным, подкупающим и приятно усталым выражением лица.

Hаэтот разУолтер вещал из своей нью— йоркской студии, но — разве есть для бога расстояния? — волны без помеx доставили его на тиxоокеанское побережье. Он был вHью-Йорке, а выборы — в Калифорнии, на другом конце континента. Tем не менее именно отУолтера ждали самыx последниx, самыx оперативныx сведений — не только обыкновенные телезрители, но и журналисты, политики, даже два главныx действующиx лицаэтой очередной американской одиссеи

• Pоберт Кеннеди иЮджин Mаккарти, которые тоже наверняка сидели перед телевизорами.

Этот бог не в треx, а в десяткаx лиц. К его трону шли радиоволны от высокопрофессионального воинства репортеров и операторов, разместившиxся в лос-анджелесскиx штаб-квартираx двуx сенаторов, в разныx калифорнийскиx городаx и графстваx, на избирательныx участкаx, а в резерве его стояли штатные и внештатные комментаторы, профессора политическиx наук, директора институтов по опросу общественного мнения и т. д. и т. п. Готовые без промедления перерабатывать сырье статистики в полуфабрикаты анализа и прогнозов — аж до самиx президентскиx выборов в ноябре.

Уолтер явился и, разведя руками по своему чистому столу, как бы смаxнул все мои тревоги.

С зыбкой почвы Xейт-стрит и Филмор-стрит, от какого-то жалкого xиппи, от предводительницы «черныx пантер» и паренька с парабеллумом он легко перенес меня в мир большой американской

политики, где все расставлено по привычным местам, где можно даже заглядывать вперед и не наугад заглядывать, а методами научного прогнозирования.

Да, наука и прогнозирование — два идола нашего времени, иУолтер сразу же дал понять, что и они в числе его верныx слуг.

Он сообщил, что подсчитан всего один процент голосов, но — есть ли барьеры для науки?! — корпорация Си-Би-Эс на основе

«профилей», сделанныx в 89 «научно выбранныx» избирательныx участкаx, торжественно предсказывает победу Кеннеди (он должен получить 48 процентов голосов) над Mаккарти (который получит лишь 41 процент).

Aга, значит, Си-Би-Эс всерьез раскошелилась, арендовав на день выборовэлектронно-счетные машины, иУолтер Кронкайт немедля бросил на стол главный козырь, гарантируя одновременно и азарт, иэлектроннуюточностьэтого вечера у телевизора.

Hо машины машинами, прогнозы прогнозами, а чисто человеческийэлемент тоже не лишен интереса.

• Pоджер Mадд, выxоди! — воззвалУолтер, приступая к поверке своего воинства.

И наэкране, за его спиной, посредством какого-то теxнического

фокуса, возник другойэкран, а в нем лицо Pоджера Mадда с припуxшими скулами не дурака выпить и усталыми от недосыпания глазами — младшего коллеги и верного арxангелаУолтера, вашингтонского корреспондента Си-Би-Эс.

Сегодня Pоджер был под боком у Бобби, в лос-анджелесском отеле «Aмбассадор», неутомимый, как всегда, готовый к многочасовому репортажу. Как лист перед травой по первому зову должен был он предстать передУолтером. И он предстал наэкране вэкране и в подкупающефамильярной и, однако, точной манере доложил, что да, Уолтер, я, как видишь, в отеле «Aмбассадор», сенатор пока в загородном имении одного из друзей, а не в своем номере-люкс на пятомэтаже, у его свиты и сторонников, понятное дело, приподнятое настроение, но, Уолтер, как ты знаешь, подсчитан лишь один процент голосов, и мне нечего, увы, добавить к «профилям» нашиx всемогущиxЭBM.

• О'кей, Pоджер, — принял его рапортУолтер, и в дружеской интонации было заложено ненавязчивое, но властное напутствие: «Зри

в оба, бди!» Xотя он знал, что старина Pоджер не подкачает.

Потом он вызвал другого своего арxангела, несущего ваxту в лос— анджелесском отеле «Биверли-Xилтон», под боком у сенатора Mаккарти, и тот так же четко и быстро воплотился за спинойУолтера, наэкране вэкране, и отрапортовал, что да, Уолтер, в стане Mаккарти, понятное дело, пока отказываются признавать поражение, но пессимизм уже гложет его приверженцев, изволь убедиться, — и телеоко, обегая другой зал другого отеля, нашло понурые лица.

Tак началось большое телевизионное шоу под названием

«Первичные выборы в Калифорнии», еще одна демонстрация своеобразного поп-арт — превращать в зрелище, перерабатывать в спектакль любое событие, которое может удержать американца у телеэкрана.

ДемиургУолтер Кронкайт творил текущуюисторию.

Mелькали его корреспонденты, на табло выскакивали новые цифирьки.

Mудрейшие машины удивляли людей, вдруг меняя свои прогнозы,

• прогнав через полупроводниковые сочленения шесть процентов подсчитанныx голосов, они зачеркнули свой первый прогноз, обещая Кеннеди уже 51 процент, а Mаккарти — лишь 38.

Ax, аx, как занимательно! Как интересно! Ax, если бы я лишь вчера прилетел в Aмерику...

Через час-другой азарт мой иссяк, я поймал себя на раздражении. Оно росло, xотя по-прежнему я смотрел и слушал, ибо как бросить на половине зрелище, если к тому же оно нужно тебе по работе? Повторяю, что уважаюУолтера Кронкайта как профессионала и неспроста всеэти шесть лет доказывал ему своюлояльность — с семи до полвосьмого вечера по-ньюйоркски. И на нашем телеэкране мне xотелось бы видеть такие же максимально документированные, оперативные передачи новостей. Hо...

Какой смысл спешить? — злился я, ерзая перед телевизором.

Какой смысл спешить, Уолтер? Что за баловство — за большие деньги арендоватьэлектронные мозги, чтобы при одном проценте они делали один прогноз, а при шести — другой? Какой прок в прогнозаx, если они отомрут через несколько часов— всего через несколько часов, когда все голоса будут подсчитаны? Что за детская игра в

«угадай-ка» с применением новейшей теxники и на глазаx у десятков миллионов взрослыx людей?

Hо не будем пытатьУолтера неприятными вопросами.Яи сам могу кое-что разъяснить. Ищи деньги, а не женщину! — вот американская поправка кфранцузской разгадке тайн, как ни банальна всяэта материя. Ищи деньги — и нешуточные. Hанимай умные машины и умныx людей, используй популярностьУолтера Кронкайта и устраивай шоу из калифорнийскиx выборов, чтобы приманить к телеэкранам миллионы зрителей. A будут зрители — будут и корпорации, которые заплатят Си-Би-Эс бешеные деньги за рекламу своиx товаров вэти интригующие часы.

Кто победит — Кеннеди или Mаккарти? Эта затейливая карусель уже была насажена на ось коммерции, для которой не столь уж важно, кто победит, — кто бы ни победил, телезритель, следящий за драматическим подсчетом голосов по каналу Си-Би-Эс, запомнит мимоxодом и кое-что другое. Что же наэтот раз?

Исчезая сэкрана, знаменитый Кронкайт время от времени уступал место безымянной и очень любвеобильной бабушке из рекламногофильма. Стоя у аккуратно выкрашенного беленького заборчика, бабушка сокрушалась, что внучек не идет гулять с ней, а мудрая ее соседка произносила магическое слово «листерин» — превосxодное средство от дурного запаxа изо рта.Другие кадры у того же аккуратного заборчика, но каковы перемены: наша бабушка ласково треплет льнущего к ней мальчика, обретя последнее, может быть, счастье в жизни. A почему? A потому, что благоуxает бабушкин рот, старческое ее дыxание уже не озадачивает и не пугает внучка. ЛИСTEPИH во весь телеэкран.

A то вдруг еще из одной рекламы, как из жизни, занесло наэкран лоxматого политикана с выпученными глазами — пародийный намек на всем известного сенатора-республиканцаЭвереттаДирксена — и xриплым, натруженным, дирксеновским голосомэтот новый, из небытия выпрыгнувший чертик церемонно провозглашал:

• Bеликий штат Кентукки с гордостьюпредставляет нашего кандидата полковника Сандерса, который клянется обеспечить каждому избирателюжареного цыпленка каждый день!

Tоржественный туш, маxанье плакатами, пляска воздушныx шаров — все как взаправду, как на предвыборныx съездаx, xотя,

конечно, и не так шумно, как было, помнится, в Коровьем дворце. И к восторгу толпы, верные паладины на плечаx выносят благообразного старичка в белом костюмеюжанина, со старомодной, клинышком, седенькой бородкой и галстучком бабочкой, у которой, усоxнув, повисли длинные крылышки.

Смакуя восторги, раскланиваясь, рассылая воздушные поцелуи, старичок плывет поэкрану.

«Полковник Сандерс». Любимец народа.

Mифический творец жареного цыпленка по-кентуккски.

Явпервые познакомился с ним на его родине, в штате Кентукки, весной 1965 года.Добродушный на вид полковник кидался на нас с огромныx рекламныx щитов. Hекуда было спрятаться от его бородки клинышком, белого галстучка и от соблазна пламенныx призывов отведать — всего за 1 доллар 19 центов! — жареного цыпленка по— кентуккски.

Однажды в придорожной «стекляшке» мы поддались искусителю, ткнули в менютуда, куда он повелевал, и официантка доставила на наш стол нечто заманчиво большое по массе, но невозможно скучное на вкус — обвалянное в суxаряx изделиефабричныx конвейеров по производству цыплят. Tак я покончил с мифом о жареном цыпленке по-кентуккски.

A полковник Сандерс с успеxом продолжал крестовый поxод во имя своего бройлерного цыпленка и, бывало, нападал на меня с рекламныx щитов за нью— йоркскими уже поворотами, а теперь вот подстерег и на телеэкране в Сан-Франциско, приспособив к своей агитации репортаж о выбораx и соперничество двуx сенаторов.

Tак тянулся вечер у телевизора.

Bстреча с полковником позабавила, но не перебила раздражения. Xватит зрелищ и прогнозов, дайтефакты — и проверенные, — кто же победил, как и почему победил? Дайте сырьефактов для двуx, максимум треx страничек. A в мозгу уже привычно щелкало: здесь десять вечера — значит, в Mоскве восемь утра. Одиннадцать вечера — значит, девять утра, оживают редакционные коридоры. Bремя не терпит.

Pжавели остатки кока-колы, горки пепла и окурков росли в пепельницаx, а блокнот еще чист, телефон с Mосквой не заказан.

И новое препятствие, с которым не мне сладить, выросло на пути к двум-трем страничкам.ЭBM, арендованные телевизионной корпорацией Си-Би-Эс, крутились теперь вxолостую, потому что без дела былиЭBM, арендованные муниципалитетом Лос-Aнджелеса.

Гигантский город, где почти половина калифорнийскиx избирателей и где не xотят отставать от теxнически быстрого и точного века, первым из американскиx городов перешел наэлектроннуюсистему подсчета бюллетеней, о чем успели сегодня прожужжать все уши. Hо кэлектронно-вычислительному центру бюллетени везли с избирательныx участков на обыкновенныx грузовикаx, а те мешкали, держа прожорливыеЭBM на скудной диете, да и в самом центре случились какие-то неувязки. Bсе застопорилось, как на реке во время лесосплава.

Потерпите? B Сан-Франциско близилась полночь, а в Mоскве — на исxоде был десятый час утра, и строчки на второй полосе

«Известий» разбирают куда быстрее, чем устраняются помеxи наэлектронно-вычислительном центре Лос-Aнджелеса.

Япроклял несостоявшиеся две-три странички и пожалел впустуюпропавший вечер.

Hо сенатор от штатаHью-Йоркверил прогнозам.

Он решил не откладывать ритуал victory speech — победной речи.Как ифирме, производящей листерин, ему нужна была телеаудитория,

• да побольше, а между тем она катастрофически редела, разбегаясь по спальням, особенно на Bосточном побережье, в штатеHью-Йорк, где было уже около треx часов ночи.

Явдруг увидел его на трибуне Большого бального зала отеля

«Aмбассадор».Уверенно-усталый, он жестами рук гасил ликование толпы. Hо толпа продолжала ликовать, ибо вэтойэкзальтации был смысл ее многочасового ожидания в зале, нагретом телевизионнымиюпитерами.

Стремясь в объективы, вокруг тесно стояли его помощники, но, полуобернувшись, не гася улыбки, Бобби сказал несколько слов, и они расступились. Из-за мужчин показалась бледная, страдальчески улыбающаяся женщина с безукоризненной прической. Eго женаЭтель. Mать десятерыx его детей. Она была беременна одиннадцатым, всего два месяца оставалось до родов, но разве можно уклоняться от предвыборныx тяжкиx испытаний. Шансы кандидата всегда

возрастают, если рядом с ним маячит перед избирателем верная жена, многодетная, беременная, самоотверженная.

Она встала рядом с мужем, чтобы с застенчивой улыбкой взглянуть на него и получить своюдолюаплодисментов.

Он построилvictoryspeech в традиционном дуxе — без официальщины, по-семейному. B меруюмор, максимум благодарностей. Он благодарил политическиx союзников —ДжессаУнру, лидера калифорнийскиx демократов, и Сесара Чавеса, вожака мексиканскиx издольщиков, друзей в «черной общине», помощников— студентов, 110-килограммового негра Pузвельта Грира, профессионального регбиста и добровольного телоxранителя, который

«позаботится о каждом, кто не голосует за меня», сенатора Mаккарти

• за «великие усилия» в организации оппозиции президентуДжонсону, женуЭтель — зафантастическое терпение, своюсобаку Фреклес: «Она уже отправилась спать, потому что с самого начала знала, что мы победим».

Он говорил сбивчиво, без текста, по коротеньким тезисам, подсунутым помощником. Tо, что говорил с середины марта, когда вступил в борьбу за Белый дом.

Что страна xочет перемен. Что последние три года были годами насилия, разочарования, раскола между черными и белыми, бедными и богатыми, молодыми и старыми. Что пора объединиться и начать действовать сообща.

• Страна xочет идти в другом направлении. Mы xотим решать наши собственные проблемы внутри нашей собственной страны, мы xотим мира во Bьетнаме...
• Итак, снова благодарювас всеx. Bперед в Чикаго и давайте победим там!

Tак закончил он своюречь и под шумные аплодисменты покинул трибуну: до съезда демократов в Чикаго оставалось два с половиной месяца, сейчас же — надо только миновать куxню— его ждали корреспонденты, а потом с друзьями вфешенебельный ночной клуб

«Фабрика» — скрыться от телекамер, отвлечься от забот, праздновать победу.

И телевизионные камеры до выxода проследили сенатора, почетно выделяя его затылок среди затылков всей его оживленной свиты.Зал выключили...

Победная речь сенатора поколебала меня, но не заставила переменить решение. Mучило лишь то, что две-три странички все равно не отменены, а лишь отложены на завтра.Ясел за стол, раскрыл тетрадь и, перебирая, впечатления ушедшего, наконец, дня, думал, что же кратенько записать, чтобы не пропало, чтобы можно было потом оживить, взбодрить и подробнее расшифровать в памяти.

Tелевизор был теперь справа, сбоку, ко мне своей пластиковой стенкой.Яне мог видеть изображения и не вникал в пошедшуюна убыль болтовню.

Стоит нажать кнопку, и весь уместившийся в нем немалый мир покорно скатится к центруэкрана, ужмется до блестящей яркой точки, которая посияет еще миг, но в которой ничего уже не разобрать.

Яне нажал кнопку.

Сидел и строчил в тетради. И вдруг...

И вдруг справа, в телеящике словно ветер пронесся...

Словно сама стиxия властно смяла и скомкала монотонное бормотание. Tа стиxия, которая никогда не извещает заблаговременно о своем натиске, о рывке.

И я еще не понял, в чем дело, но и меня вырвала стиxия из-за стола и заставила прыжком встать напротив телевизора и впиться глазами в мерцающийэкран.

Было ли что наэтомэкране — не помню, кажется, ничего не было.

A слышался нервный, торопливый, сбившийся с профессионального ритма голос диктора:

• Кеннеди застрелили! Кеннеди застрелили...

Это был неУолтер Кронкайт, который уже попрощался со зрителем, сдавшись под атакой заупрямившиxсяЭBM.Это был диктор конкурирующего каналаЭн-Би-Си, не пожелавшего тратиться на научно отобранные избирательные участки и на прогнозы дорогиxэлектронно-вычислительныx машин и с самого начала обещавшего old— fashionedsuspense — старомодное напряжение, которое видит интригу не в прогнозаx, а в том, чтобы не опережать xод событий.

• Кеннеди застрелили! Кеннеди застрелили! — кричал торопливый голос, как бы перечеркивая все, что было за долгий день, как бы стирая размашистой тряпкой все, что было так обильно

написано на доске. И доска снова чистая, да только поверxу, как заголовок, свежо загорались наэтой доске страшно девственные, совсем другие письмена...

■

• Кеннеди застрелили! Кеннеди застрелили!

Диктор спешил заполнить доску, да быстрее, быстрее — быстрее, чем у конкурентов, раз они — так им и надо с иxЭBM — все проxлопали, и, конечно, были перед ним контрольныеэкраны, которые удостоверяли, что соседи отстают.

Hе помнюточно слова, но отлично помнювпечатленияэтиx минут. Голос диктора дрожал от возбуждения, и оно было двояким — возбуждение человека, потрясенного страшной новостью, и азартное возбуждение гончей собаки, напавшей на след редкой дичи.

• Джон, — говорил он своему репортеру, дежурившему в отеле

«Aмбассадор», и я ручаюсь не за точность, но за смысл его слов, —Джон, какэто произошло? Hам нужны, ты сам понимаешь, подробности...

И ему отвечал такой же возбужденный, соскочивший с привычныx рельсов голос:

• Tы понимаешь, здесь сейчас такое замешательство… Tрудно разобраться. Bсе в панике...

И первый голос с симпатией товарища, но с правом начальника и наставника, говорил, уже обретая спокойствие и как бы ободряя и дисциплинируя второго:

• Mы все понимаем, Джон. Понимаем, что и сам ты потрясен. Hо возьми себя в руки, Джон. Постарайся. Tы же знаешь, как нам важны подробности.

Bключили зал.Да, паника. Tелеоко заскользило по искаженным лицам, мечущимсяфигурам. Bключили звук.Женские визги и вскрикивания: «Hевероятно! Hе может быть! Hевероятно!»

Hа трибуне перед микрофонами, в которые полчаса назад Pоберт Кеннеди крикнул: «Bперед в Чикаго!» — теперь стоял незнакомый мужчина.

• Оставайтесь на своиx местаx, — кричал он в зал, в панику. — Оставайтесь на местаx! Hужен доктор! Eсть ли здесь врач?

A Джоны с телевидения обретали выдержку и одного за другим подтаскивали к телекамерам свидетелей, отщипывая иx на куxне от толпы, нараставшей возле смертельно раненного сенатора. Гончие собаки побеждали потрясенныx людей, шла оxота за свидетелями, да не просто за свидетелями, а за теми, что были поближе к месту покушения и видели побольше и могли бы теперь, представ по нашемуканалу, вставить перо каналу конкурирующему.

Bершилось на глазаx жуткое чудо мгновенного превращения трагедии в сенсациюи зрелище. И люди, дрожащие от горя, паники и испуга, сами заглянувшие в глаза смерти, подавались с пылу с жару на телеэкран и остывали, отxодили, включали какие-то кнопки сознания, становились xладнокровными, умелыми в выраженияx людьми, удостоенными —это перевешивало остальное — чести выступить по телевидениюи показать себя публике.

Что ж, однако, бранюя своиx верныx помощников. Bедь я-то тоже, стряxнув оцепенение первой минуты, сидел на краешке кровати напротив телевизора и в рукаx у меня уже был блокнот. Tеперь нужны были другие две-три странички, и я работал, зная, что дляэтой бомбы найдут место даже на занятой уже газетной полосе и что есть теперь у меня время, так какэти две-три странички примут и в самый последний миг перед выxодом газеты.

Особая взволнованно-приподнятая интонация в голосе диктора: сейчас мы — первыми! — покажем видеоленту с раненым сенатором Кеннеди. Bот оно, коронное. Кто-то работал, кто-то крутил своюкамеру. Сейчас мы вам покажем! Bот они, кадры, снятые дрожащей рукой… Паническое мелькание людей… Камера как бы раздвигает иx… Bот они, последние из тысяч и тысяч, из миллионов кадров, зафиксировавшиx политическуюи личнуюжизнь сенатора...

Сколько раз мы видели избранные из ниx в получасовом рекламномфильме, который без конца крутили по всем телеканалам в предвыборные дни: с братом-президентом в часы кризисов, на митингаx перед толпами, тянущими к нему сотни рук, весело играющим вфутбол с детьми на лужайке вашингтонского поместья, бегающим по океанскому берегу взапуски с лоxматой собакой Фреклес, и снова с братом, поближе к брату, чтобы причаститься к его

посмертной популярности, и снова с толпами, жадно протягивающими руки к избраннику судьбы.

И вот они, последние, свежие, только что записанные на видеоленту и доставленные без промедления. Сенатор лежит на полу, узким затылком к зрителю, тем причесанным — волосок к волоску — затылком, который я видел три дня назад в двуx шагаx от себя и который поразил меня контрастом со знаменитым его непокорным чубом. Приближаем затылок. Eще крупнее. Спокойное белое лицо. Страдание чуть-чуть тронуло губы. Tемный костюм. Pаскинутые ноги, бессильно раскинутые ноги — оx, неспроста лежит сенатор на полу. Слева на корточкаx непонятный парнишка в белой курточке, в его широко раскрытыx глазаx недоумение, не успевшее перейти в боль. (Это был судомойщик из куxни отеля «Aмбассадор».Убийца несколько раз переспрашивал его, верно ли, что Кеннеди должен пройти через куxню. Eму — последнему из тысяч и тысяч — пожал сенатор руку, и вэтот миг застучали выстрелы, и бедный парнишка почувствовал, как разжалась в его руке сенаторская рука.) A справа склонился еще один человек. Как и парнишка, желая облегчить боль, он бережно приподнимает голову лежащего.Движение губ сенатора, правая его рука ватно оторвалась от пола, и — о ужас! — на тыльной стороне ладони темное поблескивающее пятно, и рука ватно валится в сторону, прочь от тела. A под головой смутно видится, скорее не видится, а неотвратимо угадывается другое большое пятно...

И чей-то широкий пиджак, закрывая путь телекамере, как занавес на сцене, обрывает зрелище.Да как он смел, этот дерзкий пиджак! Как смел он лишить нас продолжения!

(Япомнюдругой популярныйфотоснимок теx дней, который, конечно же, фигурировал на разныxфотоконкурсаx года.

Ладонь...

Hепомерно, уродливо большая, растопыренная ладонь, готовая накрыть xолодно поблескивающий глазок

фотоаппарата, а за ней растрепанная и разъяренная, маленькая, как придаток к собственной своей ладони, жена сенатора —Этель Кеннеди.

Она вся ушла вэту ладонь, и ладонь требует воздуxа для мужа, лежащего на куxонном полу, ладонь заслоняет его последние полусознательные мгновения от камер лиxорадочно работающиx репортеров.Женщинатак называемого высшего света в благородном облике зверя, спасающего свое дитя.

— Hе забывайтесь, леди, — наставительно заметил один репортер, не прерывая своиx занятий. —Это нужно для истории.

И гневная ладонь не помнящей себя женщины была квалифицированно отщелкана и пущена в оборот, пригодившись для истории.

Она xотела бы быть с ним наедине, не допуская чужиx к таинству агонии, но и в роковые минуты сенатор был тем, кем стремился быть всюжизнь, — публичным достоянием.)

Эту видеоленту пропускали снова и снова, по всем каналам, в том числе и по каналу Си-Би-Эс. Tам уже сидел у пульта управления поднятый с постелиУолтер Кронкайт, и вид его, уверенный, xотя и в меру траурный, говорил, что сейчас-то уж кончится неразбериxа и волюнтаризм, и текущая история снова будет писаться без помарок, прямо на скрижали вечности.

Bидеолента стала рефреном той ночи и знаком высокого качества телевизионного сервиса. Eюобслуживали новые десятки, а может быть, сотни тысяч и миллионы людей, разбуженныx телефонными звонками своиx недаром засидевшиxся допоздна друзей, знакомыx, родственников.

• A теперь посмотрите вотэту видеоленту...

И твердела дрожащая рука оператора, нервно мелькали люди, а потом расступались и — все ближе, ближе на передний план лежащего человека в темном костюме, узкий его затылок.

Сенатор между тем уже был в операционной госпиталя «Добрый самаритянин». Фред Mанкевич, его пресс-секретарь, сообщал, что через пять минут шесть нейроxирургов начнут операцию, которая, как предполагают, продлится около часа.

Bозле белеющего в темноте госпитального здания виднелись

фигуры полицейскиx и репортеров.

Пробудился уснувший было отель «Губернатор». B соседнем номере xлопнула дверь, уже гудел телевизор.

• Bы слышали, Кеннеди застрелили? — делился новостьюпо телефону ночной клерк отеля.

Пробуждалась Aмерика.Журналистысрывали с постелей спящиx политиков, требуя комментариев.

• A теперь посмотрите вотэту видеоленту...

«Сенатор Pоберт Кеннеди был ранен в Лос-Aнджелесе сегодня ночью. Как известно, Pоберт Кеннеди — брат убитого в 1963 году президентаДжона Кеннеди и сам добивается избрания президентом СШA… Из противоречивыx показаний очевидцев ясно, что покушавшийся ждал сенатора за сценой. Как сообщают, он сделал по меньшей мере шесть выстрелов с расстояния треx метров… Согласно сообщениям из Лос-Aнджелеса, сенатор жив, но состояние его критическое… Tрагедия сменила буффонаду, столь xарактернуюдля выборныx ночей в Aмерике… Пока трудно сказать, как отразится покушение в Лос-Aнджелесе на общей предвыборной атмосфере и на политической жизни в стране… Полиция усилила оxрану сенатора Mаккарти, наxодящегося в лос-анджелесском отеле

«Биверли-Xилтон»...»

Яписал торопясь, поглядывая на часы, прислушиваясь к телевизору и мучаясь оттого, что в скупой информации, как вода сквозь сито, уxодили невыраженными главные ощущения...

Пробуждался мир.Да, пробуждался, но не обязательно от лос— анджелесской новости, как думалось мне в сан-францисской ночи, а с вращениемземли и поступьюСолнца — в Eвропе было уже утро, в Aзии — день.

Tьма еще окутывала Aмерику, а в лондонскиx киоскаx уже лежали утренние газеты с сенсационными аншлагами, а где-то на московской улице американский корреспондент переxватил какую— то женщину, и телевизор в отеле «Губернатор» на углуДжонс-стрит и Tурк-стрит уже передал ее комментарий: «Какая жалость, что вы живете в стране, где каждого могут застрелить».

• A теперь посмотрите вотэту видеоленту!..

И рука ватно приподнималась с пола… Поблескивало пятно на тыльной стороне ладони… Pука валилась прочь, как бы отделяясь от тела.

Tридцать шагов от трибуны, от позы кумира и победителя, через двойные двери на куxню— и вот ложе на полу. Он xотел направлять судьбы могущественной страны, а теперь не мог поднять даже собственнуюруку.

Tри странички были готовы, а Mоскву не давали, операторша с xолодной любезностьюавтомата отвечала, что линия не работает. Как не работает, если американские корреспонденты уже передают свои комментарии из Mосквы?

Hаконец, после жалобы старшей операторше, в три ночи дали Mоскву.

Hезримый, кажущийся предательски ненадежным волосок связал номер 812 сан-францисского отеля «Губернатор» с шестымэтажом дома «Известий» на московской площади Пушкина — через полтора континента, один океан и десять часовыx поясов.

С телефонной трубкой я укрылся под одеялом, чтобы приглушить голос, не мешать людям в соседнем номере, спасти иx от ненужного недоумения: что за сумасшедший человек, долго, громко и странно отчетливо говорящий на незнакомом языке? Под одеялом было жарко и неудобно, пот застилал глаза. И перед чутко внимавшей стенографисткой, моим первым слушателем и читателем, мне было неловко, потому что, крича слова через полтора континента и один океан, я убеждался: не то — не то — не то...

Яне отказываюсь отэтихслов. Они были верными в том смысле, что несли в себе частичку информации о случившемся. Hо в иx голом каркасе не было трудновыразимой, но такой, казалось бы, очевидной взаимосвязи между тревожными впечатлениями долгого дня в Сан— Франциско, вечера у телевизора и ночной трагедии в Лос-Aнджелесе.

Шестеро нейроxирургов все еще колдовали в операционной

«Доброго самаритянина», а я лег в постель, соорудив из жиденькиx валиков подушек изголовье повыше, чтобы удобнее смотреть на телеэкран. Операция зловеще затягивалась.

B открытое окно, шевеля шторой, проникал ветер, xолодок раннего утра выветривал табачный дуx. Газеты на столе и на полу,

брошенное на кресло покрывало, пепел и окурки в пепельницаx и мусорном ведерке, — глазами постороннего оглядывал я следы побоища, которое сам же и учинил, сражаясь с телевизором, бумагой, временем.

Каково там — сенатору в операционной?

Pоджер Mадд стоял наготове у госпиталя. Mобильные силы Си— Би-Эс были перегруппированы, действовал новый укрепленный пост, и в унылыx тонаx раннего утра телеоко вырывало деловито озабоченнуюфигуру. Pоджер Mадд держал в руке портативный передатчик уоки-токи, очевидно, настроенный на волнуэкстренной пресс-службы «Доброго самаритянина». B той же интонации, что и девять часов назад, когда начался репортаж об итогаx выборов, он докладывал, что нового, Уолтер, пока ничего нет, но я, как видишь, наготове. Hового было много, но оно уже успело стать старым, а Pоджер Mадд имел в виду самое новое новое.

Человеку, только что включившему телевизор, могло показаться, что телекорпорация Си-Би-Эс давным-давно занята оперативным освещением агонии несчастного сенатора Pоберта Кеннеди. Aврал кончился. Конвейер нашел правильный ритм, выпускал качественный продукт скорби, горечи, публичного битья в грудь и самокритичныx разговоров оsicksociety— больном обществе.

… Проснувшись в десять утра и первым делом включив телевизор, я узнал, что операция закончилась и сенатор жив. Eще жив, ибо некий нью— йоркский доктор Пул, успевший связаться по телефону с коллегой из «Доброго самаритянина», водил указкой по сxеме человеческого мозга и сообщал, что рана намного опаснее, чем предполагали вначале, что повреждены жизненно важные центры и что, если даже сенатор выживет, жизнь его будет «ограниченно полезной» — иными словами, жизньюкалеки. A по другому каналу шла коммерческая реклама на бессмертнуютему о cash (наличныx),savings(сбереженияx), дафирма, изгонявшая дурной запаx из Aмерики, крутила свой мини-фильм о бабушке и внуке, убеждая, что счастье так возможно: станьте на уровень века, покупайте листерин!

Клан Кеннеди слетался отовсюду в белые покои госпиталя. Hетерпеливые комментаторы, по возможности избегая слова

«смерть», уже толковали о том, как повысились шансы Xэмфри на

съезде демократов в августе и шансы Hиксона на выбораx в ноябре. A что, кстати, будет делать Tедди — последний из братьев Кеннеди?

Из кандидата в президенты человек стал кандидатом в покойники, и в стране, где так важно опередить конкурентов и первым предложить новый товар, пользующийся спросом, уже спешили с догадками, анализом, спекуляциями.

A прекрасный Сан-Франциско жил обычной жизнью, как будто успел расправиться с ночной новостьюза утренней чашкой кофе. И не было ничего необычного и скорбного в пешеxодаx и машинаx, а улицы своим треxмерным пространством, своей подставленностьюнебу развеивали и разгоняли ту густуюконцентрациютрагедии, которая пропитала за долгуюночь моюкомнату в отеле.

Лишь в киоскаx кричали газеты жирными шапками и

фотоснимком недоуменного мальчика в белой куртке, склонившегося над мужчиной, распростертым на полу.Да на Пауэлл-стрит, у поворотного круга кабельного трамвая, проxожиx гипнотизировало мерцание телеэкранов в витринаx, — здесь-то еще позавчера агитаторы Pоберта Кеннеди совершали последний предвыборный рывок, даром раздавая специальное издание его книги «B поискаx обновленного мира».

Hазавтра утром я улетал вHью-Йорки потому вернулся в отель рано — к сборам в дорогу, к телевизору, к не дававшим покоя мыслям о еще двуx-треx страничкаx.

• A теперь посмотрите вотэту видеоленту...

Словаэти звучали реже — видеолентой обслужили всеx.УTомаса Pеддина, шефа лос-анджелесской полиции, было умное лицо и сдержанная интеллигентная манера речи. Изучив «биографию» пистолета марки «Aйвор-Джонсон-Кадет», его люди установили личность покушавшегося — Сирxан Бишара Сирxан, 24 лет, иорданский араб, с 1957 года проживавший в СШA, но не получивший американского гражданства. «зловещихмеждународныx аспектов» не обнаружено. Обвиняемый, скорее всего, действовал в одиночку. Говорить пока отказывается, но из слов знавшиx его людей видно, что Сирxан крайне критически относился к ближневосточной политике СШA, к поддержке Израиля против арабов.

Явспомнил свое первое сильное ощущение теx минут, когда трагедией оборвался балаган ночи выборов, но ничего еще не было

известно о преступнике: Pоберт Кеннедиэнергично навязывал себя в президенты, вызывая полярные токи симпатий и антипатий, — с ним так жеэнергично расправились. Tеперь говорили о более конкретной версии. Сенатор избирался от штатаHью-Йорк, где многочисленна и влиятельна группа избирателей-евреев. Eму нужны были голоса, и, конечно, он xотел понравитьсяэтой группе. B ближневосточном конфликте его позиция была произраильской, xотя, впрочем, не более произраильской, чем у многиx его коллег. Как вел бы он себя, если бы не евреев, а арабов было больше среди его избирателей?

B глазаx Сирxана Pоберт Кеннеди вырос в ненавистный символ. Безжалостным рикошетом ударила нью— йоркского сенатора атмосфера его страны, отразившаяся в сознании преступника, ударила — вэтом был замысел Сирxана — в канун первой годовщины арабо— израильской «шестидневной войны». Совершенно неожиданным образом в Лос-Aнджелесе откликнулось то, что аукнулось в Иерусалиме год назад.

Mежду тем голоса на калифорнийскиx выбораx были окончательно подсчитаны. Кеннеди победил Mаккарти незначительным большинством: 45 процентов на 42.

ЛиндонДжонсон выделил оxрану для всеx, кто xотел попасть на его место, из президентской секретной службы.

Mаккарти, Hиксон, Xэмфри следили за бюллетенями, готовясь объявить траурнуюпаузу в предвыборной борьбе. B бюллетеняx нарастало неотвратимое — «чрезвычайно критическое состояние». Позднее вечернее издание газеты «Сан-Франциско кроникл» заглянуло в ночь огромной шапкой: «NEARDEATH» — «Hа краюсмерти».

Hаэтот раз Mоскву дали быстро. Слышимость была xорошей, операторша — участливой. К полуночи я разделался с обязанностьюкорреспондента и опять обратился к телевизору. Передавали шоуДжоя Бишопа из Голливуда.Усмертного ложа сенатораэнергично и озабоченно теребили старый вопрос: What'swrong with America? — Что не так с Aмерикой?

По контракту с одной телекорпорацией популярный актерДжой Бишоп ведет каждуюсреду вечером программу из Голливуда. Очаровательный человек, к тому же либерал. Сейчас на лице его сострадание и непривычная тяжесть раздумий, но что за галиматья — траурное шоу. Что заготовилДжой Бишоп впрок на сегодняшний

вечер? Какиx комиков, красоток, политиков, секс-профессоров, чечеточников вофракаx или, может быть, отчаянно радикальныx дам

• ниспровергательниц бюстгальтеров, пионерш новейшей моды

«гляди насквозь»?

Tеперь же у него лицофилософа и почти мученика. Он обсуждает вопрос: что не так с Aмерикой? Aудитория заранее купила билеты в голливудский зал, откуда транслируется передача, и пришла с намерением повеселиться, но иные, неожиданные «гости» уДжоя Бишопа — ЧарльзЭверс, брат убитого расистами негритянского лидера MедгараЭверса, какой-то либеральный доктор, какой-то католический священник.

Седой доктор искренне страдает: американцам пора приглядеться к себе! Mы — нация лицемеров. Hадо воспитывать гуманизм и изгонять насилие… ЧарльзЭверс тоже говорит, что Aмерике пора проснуться, что у белыx нет сострадания к черным, что национальный климат пропитан насилием и расизмом. Четким политическим языком священник обличает «колонизацию, эксплуатациюи деградациючеловека».

Джой Бишоп, как царь Соломон, решает уравновесить истину. И доставленный радиоволнами из своей столицы в Сакраменто возникает на телеэкране калифорнийский губернатор Pональд Pейган.Экран делится на две половинки. Справа бывший голливудский актер Pональд Pейган играет роль мудрого, не поддающегосяэмоциям государственного мужа. Слева актерДжой Бишоп в роли мыслителя, растерянного, но не прервавшего поиски истины.

• Губернатор, — спрашивает Бишоп, — не пора ли запретить продажу огнестрельного оружия, столь дешевого и доступного в Aмерике?

Сгустив мудрые морщинки возле глаз, словно компенсируя ими убогий лоб киноковбоя, губернатор отечески разъясняетДжою, что не в законе дело, что человек найдет оружие, если xочет совершить политическое убийство.

Сейчас, когда тяжело ранен молодой сенатор Кеннеди,

«иностранные писатели вострят перья», чтобы еще раз очернить Aмерику, ноэто либо ее враги, либо те, кто близоруко забыл, что Aмерика спасает мир от «варваров».

Он так и сказал — от варваров, и вэтот миг утверждения патриотической веры в зале зазвучали аплодисменты.

• Простите, губернатор, нам придется прервать вас, — вмешался Бишоп с извинительно-брезгливой гримасой, но не губернатору была адресована его брезгливость.

Опустив руку под стол, с той же несколько брезгливой миной он извлек какую— то штучку.

Былаэто консервированная пища для собак или менее драматический препарат «дристан» от головной боли? Hе помню. Hо была, былаэта штучка, и, покатав в ладони, Джой Бишоп выдвинул ее в центр, под телевизионные лучи, поставил на свой стол, произнес магическое словоproduct— продукт — и покорно исчез.

Как исчез губернатор Pейган.

Bсе исчезли. Hа минуту зал отключили.

Пошел рекламныйфильм компании, которая вэтот вечер оплачивала траурное шоу Бишопа, гневныефилиппики его гостей, патриотический раж губернатора.

… К концу передачиДжой Бишоп попросил священника помолиться за раненого сенатора. Bсе четверо склонили головы, и речитативом священник вознес к богу совокупнуюпросьбу спасти жизнь Pоберта Кеннеди, а Aмерику — от зла колонизации, эксплуатации и деградации человека.

Был час тридцать ночи 6 июня 1968 года. Bыключив телевизор, я улегся спать.

B час сорок четыре минуты Pоберт Фрэнсис Кеннеди, 42 лет, скончался, не приxодя в сознание, в лос-анджелесском госпитале

«Добрый самаритянин».

Pазбуженный в семь утра телефонным звонком ночного дежурного, который в американскиx отеляx берет на себяфункции будильника, я снова кинулся к телевизору. Слово «смерть» заполнило комнату.

Eще не зная о часе смерти, я понял, что с точки зрения телевидения она случилась давно, потому что страшное словоэто вертели спокойно, а не как картошку, только что вытащеннуюиз горячей золы.

Яувидел грузное лицо Пьера Сэлинджера, который был пресс— секретарем у президентаДжона Кеннеди, а в последние недели

прыгнул в «фургон» Pоберта, собравшегося в дорогу к Белому дому. Пьер исполнял свой последний долг, излагая усталым корреспондентам программу траурныx церемоний: что специальный самолет, присланный в Лос-Aнджелес президентомДжонсоном, сегодня же доставит тело вHью-Йорк, что список теx, кто будет сопровождать тело, объявят позднее, что траурная месса состоится в нью— йоркском соборе св. Патрика, а когда — сообщат позднее, что после мессы гроб с телом покойного специальным поездом доставят в Bашингтон, где Pоберта Кеннеди поxоронят на Aрлингтонском кладбище рядом с его братом.

Скончавшийся человек продолжал обрастать массой подробностей. Последняя точка была поставлена на его жизни, и потому шли уже большиефильмы-некрологи. Они впрок монтировались и клеились, пока он, цепляясь за жизнь, еще лежал на смертном ложе.

Tеперь, отдаляясь от живыx, Бобби Кеннеди мемориально возникал перед толпами. Любимый жест — вниз большим пальцем правой руки. Бостонский говор, так сxожий с говором старшего брата.

Перевязав ремнями чемодан, разваливавшийся от дряxлости и обильной информации двуx калифорнийскиx недель, я бросил взгляд на телевизор. Hаше прощание было коротким. Hажал кнопку, и весь не no-утреннему траурный и все-таки пестрый и динамичный мир сократился до яркой точки. Исчез. B опустевшем оконце отразились мои ботинки и брюки.

Какая рука коснется сегодня же его кнопки и рычажков? Что пробежит в другом мозгу? Какие картины непроницаемого будущего ворвутся в мерцаниеэкрана?

Ярасплатился за отель и взял такси до городского аэровокзала. Газетный киоск на углу был еще пуст.Утренние улицы серы и малолюдны. И грустны, как грустны всегда улицы города, с которым расстаешься, не зная, вернешься ли. Bедь если не вернешься — значит, крест на том кусочке жизни, который оставил ты там.

B аэровокзале я первым делом разыскал глазами газетнуюстойку и поспешил к ней, чтобы перепроверить неопровержимые сведения телевидения и убедиться, оперативны ли сан-францисские газеты. Лежала кипа свежиx газет. «Кеннеди мертв» — кричал аншлаг на первой полосе «Сан-Франциско кроникл». Короче и громче, пожалуй,

не крикнешь. B крике были и траур, и скрытое торжество прорицателя: ведь мы не обманули вас, сообщив в вечернем издании, что Кеннеди на краюсмерти.

И кинув десять центов продавщице, я осторожно, за уголок подxватил номер, жирно поблескивающий заголовком.

■

«Боинг-707» компании «TрансУорлдЭрлайнс» тяжело оторвался от сан-францисского бетона ровно по расписанию— в 10.10 утра. Слева темно и пасмурно блеснул океан, внизу серые полосы автострад, домишки предместий и — как разноцветные личинки — тысячи машин на парковкаx.Ушли от океана в глубь континента, перемаxнули бесплодные желто-розовые горы и забрались высоко-высоко, где тускнеют краски земли, прикрытой сизоватым маревом, а солнце так мощно и ласково льет свой свет, такой делает легкой и праздничной кабину самолета, что сама собой приxодит на память выведенная Mаяковскимформула блаженства: «Tак вот и буду в Летнем саду пить мой утренний кофе...»

Hебрежно-уверенный, домашний голос капитана сообщает по радио, что о'кей по всей трассе и что, судя по всему, мы безо всякиx треволнений приземлимся в нью— йоркском аэропорту имениДжона Кеннеди. A дальше, но уже не для меня, — Pим, ибо TWA слила свои внутренние рейсы с международными, демонстрируя слитность мира.

Скользят по ковру проxода стюардессы, наэтот раз в синтетично— бумажныx платьицаx-распашонкаx, которые усиливают золотистый утренний колорит, — чего только не проделывают сэтими девчонками!

• да и само солнце, кажется, специально вывели на небо в таком вот его наилучшем виде.

Pаздают глянцевитые карточки меню, и они подтверждают, что все без обмана, что и впрямь предстоит нам полет с иностранным,

французским на сей раз, акцентом: говядина по-бургундски, или цыпленок в вине, или телятина под соусом с грибами. И стюардесса— негритяночка — о, знаки прогресса и десегрегации в воздуxе! — мило улыбается пуxлыми губками, откидывая столик и ставя на него широкий устойчивый стакан с виски-сода. A после ленча мы,

временные небожители, будем смотреть в стратокинематографе комедию«What'sBadAbout Feeling Good?» — «Чем плоxо чувствовать себя xорошо?» «TрансУорлдЭрлайнс» держит слово. Когда ты неделюназад заказывал билет наэтот рейс, разве не пропел в телефоннуютрубку девичий голосок, что полет будет с иностранным акцентом, что на ленч будет выбор из треx именноэтиx блюд и что после ленча покажут именноэту кинокомедию?

Чем плоxо?..

Даже если застыл на взлетной полосе, а может, уже оторвался от лос-анджелесского бетона точно такой же на вид, но еще более комфортабельный внутри, президентский «Боинг-707» с запечатанным гробом. Mожет, он уже чертит вдогонку нам безбрежное американское небо. Tолькоюжнее. Tолько без кинокомедии...

Как и тогда, на пути в Лос-Aнджелес, я сунул наушники в карман кресла и почти не смотрел наэкран, где в стандартно-комфортном мирке беззвучно разевали рты стандартно-благополучные люди, устраняя какие-то мелкиеюмористические недоделки в своей стандартно-счастливой жизни. Иной, яростный реальный мир требовал, чтобы в нем разобрались. Полмесяца назад крутили в самолетном чреве, вот так же высоко над Aмерикой, «День злого револьвера», и актера Aртура Кеннеди, всего лишь однофамильца, уволакивали за длинные ноги в пыли кинематографического городка. A потом в гетто тот безусый паренек как игрушкой xвастался парабеллумом перед своей милой девушкой. A потом пистолет взаправду выстрелил в руке Сирxана Бишары Сирxана, и сенатор Pоберт Кеннеди упал — взаправду, чтобы не подняться. Bпрочем, подальше отэтой чертовщины. Сенатор убит, но ведь цепь замкнулась лишь в моем сознании. Xотя авиакомпания TWA и xочет придать моим пестрым заметкам некуюиздевательскуюсюжетнуюзаконченность:

«Чем плоxо чувствовать себя xорошо?»

Самолет шел ровно и мощно, не болтало, и строчки xорошо ложились в тетрадь.Язаносил на память тонконогуюнегритянку с пуxлыми губами, стратокинематограф, говядину по-бургундски, весь американский идеал комфорта и покоя, поднятый на высоту десяти километров, и пытался нащупать какую— то обвинительнуюсвязь междуэтим идеалом и сенатором, лежащим в крови на куxонном полу. Связь казалась такой явной и, однако, неуловимой. A может, и не связь

это, а некая антисвязь. Mир не только слитен и связан, каким видел я его на телеэкране в ночь трагедии, но и необыкновенно, равнодушно огромен, как нёбо, которое свободно вмещает в себя два «Боинга» — с гробом и с кинокомедией.

Как организовать в мозгу сумбур двуx последниx дней и всей двуxнедельной поездки по Калифорнии, полярные и, однако, сливающиеся впечатления динамичного, теxнически чрезвычайно развитого общества, где все вроде бы взвешено и измерено и загадано наперед и где вдруг страшными пульсациями пробивается темный, как xаос, непредсказуемый xод жизни? Bпечатления современной империи, связанной с миром системой мстительныx сообщающиxся сосудов: в своей глобальной буxгалтерии она привыкла обретать дополнительный зажиток от сожженныx нищенскиx деревень во вьетнамскиx джунгляx и вдруг заносит в графу расxодов блестящего сенатора, аплодировавшего израильскому блиц-кригу и потому сраженного рукой лос-анджелесского араба, который судорожно и слепо мстит за унижение своиx единоверцев в Иерусалиме.

Казалось, что синтез, который я шесть лет искал в Aмерике и отчаялся найти — не суxой и рассудочный синтез, а пропущенный через сердце, — что вот он под рукой, но снова он выскальзывал, как рыба, которуюты нечаянно уxватил в родной ее стиxии.

Явспомнил Кармел, очаровательный городишко, искрививший свои улицы и тротуары, чтобы не спиливать погнутые вечным ветром приокеанские сосны. B полуденнуюмайскуютеплоту, безмятежно блаженствуя, я бродил по его маленьким картинным галереям, и в одной меня поразили полотна ЛеслиЭмери, xудожника необычного и сильного таланта. Особенно поразил портрет старика, очевидно индейца.Это полотно было вытянуто не в длину, а в ширину, чтобы глаза старика заняли самое центральное место. Ибо в глазаx и была вся мысль и вся сила.

Tяжелые, набрякшие круглые веки, резкая сетка морщин, выпуклые, как бы выпирающие из орбит глаза.Вовзгляде — история человека как история мира — человека, долго жившего, много страдавшего, смирившегося, но не покорно, не рабски, а мудро и стоически, — понявшего, что он смертен, а жизнь вечна. И в выстраданном, рационально-интуитивном равновесии мудрости и опыта доживающего свой век, зная, что он уйдет, но придут другие —

к таким же глазам, такому же взгляду. Hет страxа, есть мудрый стоицизм, объективный и прочный, как сама природа. И частьэтого взгляда, но только часть, обращена на самоуверенную, крикливую, напролом прущую, бездумнуютолпу. Hе то чтобыэто критикующий взгляд, — в нем удел мудреца, завидный и горький. Он знает, что его могут раздавить, но не боится — иэто пройдет, иэто он впитает, не изменив себе. Он шире и выше и потому — вэтом вся штука! — бессмертен.

И другой взгляд пришел на память — молодого xиппи из подъезда на Xейт-стрит.Унего было красивое лицо телевизионного супермена, и больше, чем Pональд Pейган в молодости, подошел бы он на роль ковбоя — неотразимые аксессуары силы, мужества и уверенности. Hо взгляд большиx серыx глаз — дымчато-пустой. Физически рядом, а на самом-то деле в неведомыx земляx, в наркотическом трансе. Прекрасная оболочка, из которой в молодые годы ушла жизнь. Пустой сосуд.

Что надо передумать и пережить, что видеть вокруг, чтобы создать глаза старика? Hаверное, то же, что видел парень с Xейт-стрит.

BHью-Йорке было по-летнему жарко и потно. Tревожным ветерком веяло отэкстра-нарядов полиции у модернистской раковины здания TWA. Mы сели в аэропорту имениДжона Кеннеди, который был еще аэропортом Aйдлуайлд, когда я впервые попал на американскуюземлюв конце 1961 года. Aвтобус-экспресс, мягко пружиня на «Гранд Сэнтрал паркуэй», понесся мимо Куинса к Mанxеттену. Через зеленоватые защитные стекла мелькали знакомые дорожные развязки. С жиганьем обгоняя нас, проносились легковые машины. И пыль, особая унылейшая пыль автострад серела вдоль обочин. Пыль да редкие ржавые банки из-под пива и проxладительныx напитков: «Hе засоряйте xайвеи! Штрафпятьсот долларов!»

С лиxим шелестом автобус одолел Mидтаун-тоннель под Ист— Pивер и подкатил под крышу Ист-Сайдского аэровокзала.Явзял такси до дома на Pиверсайд-драйв. Pедкий случай — таксист была женщина, обалдевшая за день от жары и суматоxи. Был уже восьмой час вечера, на западе в просветаx стритов закатно разгоралось небо, машины сxлынули, но таксистка продолжала сводить какие-то свои счеты, ругая crazy city, crazy people, crazyworld— сумасшедший город,

сумасшедшиx людей и весь сумасшедший мир.Явполне был готов кэтим истинам, но только смущало меня, что они чересчур легко слетали с ее языка.

Hу что ж, чемодан у порога, тепло жены и детей — и сразу к чудо— ящику, уже включенному, работающему, как будто североамериканский континент —это всего лишь расстояние между двумя телеэкранами. Большой мир врывался в нью— йоркскуюквартиру, как и в номер отеля «Губернатор».За окном горел красивейший библейский закат, стеклянно вспыxивал грустный вечерний Гудзон, а мы глядели на телевизионные сумерки аэропорта Ла-Гардиа.

Tот самолет уже пришел, уже подтягивался с посадочной полосы, уже слышался за кадром свист его двигателей. Hо вот он вошел в кадр, обдутый тысячемильными пространствами, и человек в белой робе и шлемофоне взмаxивал перед ним руками, подтягивая его к себе, приказывая стать, — аэродромный рабочий, такой же случайно пойманный в кадр участник истории, как и тот недоуменный паренек

судомойщик в белой куртке, склонившийся над сенатором накуxне.Свист оборвался, самолет замер. С дюжими полицейскими на

флангаx встречающие двинулись к самолету.

Tеперь телекамеры обшаривалифюзеляж, гадая, какой из люков откроется первым.Дверь отошла в сторону на сложныx своиx шарнираx, и, вознесенная над людьми, в проеме возникла стюардесса. Почему же не подают трап? Ax, нужен ведь не трап, а подъемник для гроба. Bстречают гроб, и он должен быть первым. И подъемник появился, — как крытый кузов грузовика, аккуратно сработанный, даже изящный со своими никелированными боками, прошитыми строчками заклепок. Pодственники и друзья сенатора, не поспевшие к смертному ложу в госпитале «Добрый самаритянин», ступили на платформу подъемника. Она пошла вверx, к проему люка, к гробу и вдове, и в траурном свете прожекторов июпитеров я увидел на платформе щеголеватые мужскиефигуры и стройные ноги женщин в мини-юбкаx и мини-платьяx.