Ради нескольких строчек…

Александр Миронов.

Ради нескольких строчек…

Рассказ.

Ожил телефон. Стал издавать бессвязные, похожие на азбуку Морзе, звуки. В пультовой кто-то долбил по рычажку.

Геннадий поднял трубку.

— Да.

Сквозь постоянный телефонный гудок послышался голос Лизы Лукиной, оператора пультовой.

— Гена, позвони начальнику цеха. Он тебя спрашивает, срочно.

— Хорошо. Сейчас.

Лиза положила трубку, а Геннадий, коротко нажав на клавишу своего телефона, набрал номер начальника цеха.

— Николай Митрофаныч, Крючков.

— Ага, хорошо, что позвонил. Тебе надо явиться в поссовет.

— Зачем, не сказали?

— Там корреспонденты из областной газеты приехали? Тебя хотят видеть. Ты перезвони Метелиной.

— Спасибо. Перезвоню.

Дончак положил трубку.

Помня наизусть номера телефонов поссовета, он набрал председательский.

Трубку тут же подняли, и послышался лаконичный и в то же время мягкий голос:

— Да. Председатель поссовета.

— Здравствуйте, Людмила Васильевна. Это Крючков вас беспокоит.

— О, кстати, Геннадий Миронович. Здесь у меня гости, хотят с вами поговорить.

Метелина передала трубку, и в ней послышался мужской голос.

— Геннадий Миронович, здравствуйте! Это Фомин Иван Иванович, заместитель главного редактора областной газеты "Знамя". Помните такого?

— Конечно, Иван Иванович.

— Вот и хорошо. Со мной приехал Семёнов Николай. Нам бы хотелось с вами встретиться. Сейчас это возможно?

— Думаю что да. Сейчас переговорю с начальником цеха и вам перезвоню. А надолго и куда мне прибыть?

— Мы сами к вам подъедем. Перезвоните.

В трубке запикали короткие гудки. Гена нажал на рычажок и стал набирать номер начальника цеха. Несмотря на радость появления коллег по перу, что-то в душе Геннадия проскочило похожее на настороженность: с чего бы это им здесь нарисоваться?

Дончак поднял трубку.

— Николай Мирофанович, вы меня можете отпустить на полчасика-час? Корреспонденты просят.

— Ну, коль просят, так иди. Как там у тебя с автоматикой, всё нормально?

— Да, нормально. Загрузку бункеров отрепетировал, печь в автоматическом режиме.

— Ну, хорошо. Предупреди Лизу и иди.

Гена перезвонил в поссовет. С Иваном Ивановичем договорились встретиться на перекрестке дорог возле синей будки автостоянки.

— Хорошо, Геннадий, выходите, мы подъедем к остановке. Чёрная "Волга".

Крючков, положив трубку, стал снимать с себя синий рабочий халат.

Оказалось, пришёл на остановку раньше корреспондентской "Волги".

Хорошо бегаем, — похвалил он себя.

Интересно, зачем они приехали? С новым заданием?.. Так могли бы и письмом прислать.

Последнее задание редакция присылала по жалобе некоего Шалопаева с улицы Дзержинской. Он жаловался на то, что ему на окне первого этажа местный ЖЭК четыре года не может прибить металлический отлив над окном, козырёк. Во время дождя вода с крыши капает на газовую трубу, пролегающая над окном, разбрызгивается, заливает окно, сыреют потолок, стена.

— Непорядок, — констатировал хозяин квартиры. — Этак и кирпич разрушится, и в квартиру холод пойдёт. Сырость, плесень. А у меня дети.

Семья оказалась многодетной. Трое — от грудного до шести лет — были тут же, дома. Ещё двое не вернулись со школы. А старшая дочь училась первый год в каком-то районном техучилище и тоже отсутствовала.

Сам хозяин выглядел солидно, ростом под дверной косяк, и в плечах косая сажень, как говорят в народе о богатырях. Кулаки с голову среднего пацанёнка бегавшего между взрослыми. Хозяйка тоже крупной кости женщина, тютюшкала на руках ребёнка пяти или семи месяцев. В квартире чувствовалась сырость, над окном и по углам темнела на обоях плесень, пахло кисломолочным духом, и царил семейный беспорядок: разбросаны детские игрушки, вещи, табуреты стоят, где попало. Диван и кресла затёрты, засижены, кое-где изрисованные обои на стенах. Квартира трёхкомнатная, но из-за неряшливости, казалась неуютной, тесной. Гена тогда посочувствовал: при такой семье за всем не уследишь…

Крючков после посещения жалобщика нашёл начальницу ЖЭКа. Это была невзрачная на вид тётенька неопределённого возраста, в полуоранжевой длинной кофте, прическа "карэ", волосы русые подколоты с двух сторон металлическими заколками. Узнав, по какому поводу к ней явился нештатный корреспондент из областной газеты, как-то устало отмахнулась.

— А-а, опять этот Шалопаев, — вздохнула. — Вот уж действительно… — но дальше воздержалась от характеристики жалобщика.

— Так я не могу понять, почему вы ему не прикрепите этот отлив? — спросил Геннадий. — У вас что, нет листа железа?

— Да почему нет? Есть. Вон лежит, — кивнула за шкаф.

— И что же?

— Предлагала ему забрать да прибить, так нет! Говорит, это ваша обязанность. Когда дома сдавали, почему не прибили? Прибивайте. А кому прибивать? Мне что ли? Я одна тут: и начальник, и мастер, и слесарь, и электрик, и сантехник, и бухгалтер, и кладовщик. Только зарплата одна и то не больше уборщицы. Мы же от ИТКа, от колонии, и от ЛТП, от алкашей. На его козырёк что, зэка освобождать? Вот и куражится четвертый год. Так действительно дождётся, когда в его окно дед мороз войдёт.

— Но формально он прав.

— Правильный. Да больно кривильный, — вздохнула женщина. — Пойду к майору Татаркову, может, выделит пару алкашей. Сегодня-то, конечно, не даст, время позднее, на завтра если.

Гена был у начальницы в последние часы работы, — сам сбежал на общественное задание раньше — поэтому согласился с ней. Но попросил, жалея женщину:

— Постарайтесь. Иначе Шалопаев дальше будет писать. Сейчас гласность, демократические перемены, жалоб стало немеренно.

— Да, сейчас прямо и пойду. Он должен быть ещё в отряде.

Кабинет начальника ЖЭКа находился в каменном одноэтажном строении, в одном из боксов гаражей, где валялись резиновые и гофрированные шланги, задвижки, листы железа. К стене прибита вешалка, на которой висела рабочая одежда, и рядом стояли две пары резиновых сапог. Какие-то коробки, мешки с ветошью, вокруг них насыпаны нитки, тряпки. Воздух пропах резиной, затхлостью. Стол начальницы отгораживал от этого навала старый шкаф.

Прощаясь, Крючков ещё раз попросил выполнить жалобу квартиросъёмщика.

— Постараемся. Может завтра и повесим. Железо-то вот, — выходя из помещения, женщина кивнула взад себя на противоположную стену.

На следующий день после работы Гена на велосипеде съездил на улицу Дзержинского и, к своему удивлению, обнаружил козырёк над окном и притом покрашенный синей краской.

Была пятница, и за вечер он написал заметку, а наутро в субботу съездил в город и передал её дежурному редактору. В тот день дежурным по редакции был Николай Семёнов, человек лет на пять-семь младше и с которым они коротко были знакомы. А поскольку в редакции было спокойно без звонков и посетителей, немного пообщались.

Прочитав заметку, Николай хмыкнул:

— И стоило из-за этого козырька такую канитель разводить?

— Такой уж принципиальный человек.

— Да, много у нас принципиальных. Сами для себя не могут что-то полезное сделать, ждут, когда дядя придёт да за них козырёк прибъёт, фандусом трубу под раковиной пробъёт, лампочку ввернёт. Что, такой уж хилый мужичок?

— Ага. Кулак — моих два будет. И ростиком, вон, с этот шкаф.

Семёнов ещё больше удивился. Опять наклонился над заметкой.

— И фамилия-то — Ша-ло-па-ев. Красивая, прямо-таки под таких и сделана.

Николай поднялся и спросил:

— Кофейку не желаешь?

— Да можно было бы. Рано поехал, можно сказать — не завтракал.

— Тогда располагайся поближе к столу.

За разговорами посмеялись и посетовали над превратностями жизни и людскими глупостями. Немного затронули творческие работы Крючкова. Николай их одобрил, пожелал успехов, не останавливаться, поскольку потенциал в авторе есть, не зачем его скрывать. Дерзай.

Перед уходом Крючкова Семёнов ещё раз глянул на заметку и повернул листы к автору.

— Подписать бы не мешало, — в шутку проговорил он и добавил: — Знаешь, а было бы не плохо, если бы ты приписал, мол, есть люди, которые гвоздя сами не забьют, лампочку не ввернут, прокладку на кране не заменят. Всё ждут, когда им кто-то что-то сделает, в доме или в квартире от гула крана пусть хоть все с ума посходят.

На замечание редактора Гена пожал плечами. Действительно, таких простых вещей такие дееспособные мужики, как Шалопаев, не могут проделать. Руки не из того места выросли что ли? Себя, семью изводят своей принципиальностью, дуростью, когда дело и выеденного яйца не стоит. Гена выразил все это в двух строчках, на что Николай одобрительно кивнул: годится.

— Дня через три жди — опубликуем, — сказал он на прощение.

И действительно, заметка появилась в среду...

На остановке пришлось стоять минут пятнадцать. Геннадий уже собирался возвращаться в цех. Видимо, коллеги-корреспонденты уехали, посчитав их встречу не обязательной. Он уже собирался возвращаться в цех, когда увидел с противоположной стороны чёрную "Волгу". Она, поравнявшись с ним, вдруг остановилась. Из приоткрытого окна показалось лицо Фомина.

— Геннадий Миронович, а вы почему здесь?

— Как почему? Мы же договаривались встретиться у остановки, — и Гена кивнул на синюю металлическую будку.

На интеллигентном красивом лице проявилось искреннее удивление.

— Вот как! А мы подумали о той остановке, на Дзержинского. Ну, хорошо. Садитесь, — кивнул он на заднее сидение.

Гена открыл дверцу и сел рядом с Семёновым. Пожали друг другу руки.

Шофёр на перекрёстке развернулся, и машина пошла в обратном направлении.

К ним с переднего сидения повернулся Фомин.

— Геннадий Миронович, мы собственно вот по какому вопросу приехали и решили встретиться с вами. Мы по новой жалобе гражданина Шалопаева.

Геннадий Миронович вздёрнул удивлённо бровью.

— Теперь он жалобу написал и на газету и на того корреспондента, который написал статью по его жалобе. И жалобу написал, на сей раз не куда-нибудь, а в Президиум Верховного Совета СССР. Претензию он выразил своеобразно. Вот, почитайте, — Фомин извлёк из папки два листа: одно писчего формата с гербом в шапке, и за подписью секретаря ВС СССР, второе — из тетрадного листка, с ломаным корявым почерком.

Геннадий Миронович обалдело уставился на писчий лист и, как первоклассник, протяжённо, шевеля губами, прочитал отпечатанный на машинке текст и резюме под ним:

"…Областному комитету КПСС разобраться и принять меры".

Гена перевёл стеклянный взгляд на тетрадный листочек. Начал читать писанину, но машину трясло на неровностях дороги, и водитель, то прибавлял ход, то тормозил, и ещё от охватившего волнения строчки прыгали перед глазами, как пружинки или тонкие резиновые ниточки. Смысл не улавливался. Но ясно было одно — катастрофа.

Уже подъехали к дому номер два, а Крючков всё ещё никак не мог оторваться от занимательного чтения. Вернее — просмотра прыгающих резинок и пружинок.

Вышли из машины. Крючков на одеревеневших ногах.

Фомин взял у него листы и вновь положил их в папку.

— Я так и не понял, — произнёс Гена, — чего он хочет? Козырёк на месте, и покрашен. Ему что цвет не нравится?

— Ему вот что не понравилось, — сказал Фомин и подал газету с заметкой Крючкова, где были обведены в нижней части два предложения. — Вы зачем это-то приписали?

Гена прочитал и взбросил взгляд на Семёнова. Николай спокойно снёс его и повернулся к подъезду, куда им предстояло войти. Двери были распахнуты настежь.

Фомин аккуратно вытянул газетку из рук внештатного корреспондента и вернул её в папку.

— Ну, пойдёмте. — И первым направился в подъезд.

Семёнов хоть и стоял впереди них, однако дождался, когда его минует Крючков, пошёл за ним следом.

На звонок дверь открыл мальчик лет шести. Строго посмотрел на незнакомцев. Среди них признал одного и крикнул в квартиру:

— Папка, пидрас писака пришёл и с ним ещё двое!

Посетители переглянулись. Крючков остолбенел.

Показался хозяин квартиры. Был он одет в тёплую серую, байковую рубашку в крупную клеточку, в вязанную шерстяную безрукавную кофту, похоже, женскую. В брюки с лавсановой нитью, утеплённые. Голова нечесаная и смолистые волосы стояли дыбом. Он, видимо, был поднят с постели.

Хоть Гена и стоял позади корреспондентов, однако он сразу почувствовал на себе взгляд, от которого в голове помутилось, как от удара кувалды. А по спине прошёл мороз. Его передёрнуло нервной судорогой.

Иван Иванович заговорил первым.

— Здравствуйте. Мы с редакции областной газеты "Знамя". Я — Фомин Иван Иванович, заместитель главного редактора.

Показал удостоверение, в которое Шалопаев даже не глянул, как когда-то и в удостоверение Крючкова, лишь пренебрежительно дёрнул верхней губой, дескать, догадываемся, видывали таких.

— А вы, как я понял, Николай Васильевич Шалопаев? — хозяин кинул. — А это наши сотрудники: Семёнов Николай и Крючков Геннадий, готовившие номер с заметкой по вашему вопросу.

Николай Васильевич с ехидцей хмыкнул.

— Ага, наготовили. Только жрать противно.

— Разрешите войти?

— Входите.

Пацанёнок, всё это время стоявший у двери и с какой-то не детской иронией смотревший на посетителей, приоткрыл дверь на весь распах. Было такое ощущение: скажи отец другое, он бы захлопнул её со злостью.

Хозяин повёл гостей в комнату.

В квартире был всё тот же семейный беспорядок, что видел Крючков в первый раз. Казалось, он стал ещё живописнее, поскольку на верёвках в коридоре висели вещи: детские пелёнки, рубашки, колготки и брюки — гости шли, то пригибая головы, то лавируя между бельём. На полу разбросана обувь разных размеров, игрушки, исписанные каракулями и изрисованные листочки от тетрадей.

Введя гостей в большую комнату, Шалопаев показал на диван: садитесь, — смахнув в сторону лежащие на нём вещи и листочки.

— Серёга, а ну убирай отседа всё!

Из-за гостей вынырнул пацан и стал торопливо убирать вещи с дивана и с двух кресел, стоящие по его сторонам и складывать их на стол, стоящий посредине комнаты. Кресла тоже были засалены, в пятнах. Часть вещей Серёга унёс в другую комнату, где сообщил кому-то, возможно матери:

— Писаки пидрасы пришли. Счас им папка покажет, как надо родину любить.

— Заткнисссс! — послышалось змеиное шипение.

Хозяин, криво усмехнувшись, вновь показал на диван и кресла.

— Садитесь. В ногах правды нет. Хотя её и у сидящих-то бывает чуть.

Иван Иванович прошёл к дивану и, как показалось, присел в него с брезгливостью. Семёнов сел в кресло у окна, Крючков с другой стороны в другое кресло. Он был в повседневной одежде, в которой каждый день ходит на работу, поэтому сел без смятения. Но последняя реплика Шалопаева его царапнула по сознанию.

— И так, Николай Васильевич, мы к вам приехали по вашей жалобе, обращенной в Верховный Совет, — начал разговор Фомин. — У вас должен быть ответ на него. Он также пришёл и к нам в редакцию через обком партии.

Шалопаев не скрывал своего удовольствия от сообщения.

Иван Иванович раскрыл папку и достал из неё те материалы, что ранее показывал Геннадию. Подал Шалопаеву.

Тот принял их и погрузился в прочтение, будто бы видел впервые. Минут пять читал с самодовольной ухмылкой на лице. Затем вернул листы, и воззрел глаза на Фомина.

— И что вы теперь хотите от меня?

— От вас немного. А главное — мы хотим принести вам наше извинение за досадное недоразумение.

— Недоразумение? Досадное? Это теперь у вас так называется? — вихрастые брови Шалопаева полезли вверх. — По-моему — это оскорбление и унижение моего достоинства. Я пять лет проработал в горном цехе, почти столько же на Климовском заводе слесарем сантехником, меня никто так не посмел оскорблять, ни одна собака. А тут? Да ещё на всю область, да ещё в газете! Да за такое я ещё в суд подам. На работе надо мной смеются: Шалопаев безрукий, даже гвоздь сам не в состоянии вбить, кран починить. Что за мужик? Баба!

— Простите, Николай Васильевич, но в заметке конкретно о вас не сказано. Это был обобщающий приём.

— Ага. Я что дурак? Не могу понять: где обобщение, а где оскорбление? Ха, за каво вы меня щитаете? За Серёгу? Он пацан, да и то — сам себе на уме. Порой по умнее меня бывает. А они мне тут обобщениями мозги впаривают. Ему мозги канифольте.

— Николай Васильевич, поверьте, мы поняли нашу ошибку. И поверьте, искренне приносим вам свои извинения. И вы нас простите. Геннадий Миронович у нас молодой сотрудник, он тоже из таких же рабочих происходит, как и вы. Он очень хорошо пишет рассказы, стихи, фельетоны. Вы, наверное, многое читали из того, что он опубликовал у нас в газете. А статьи для него — жанр пока не освоенный, поэтому допустил ошибку. И опять-таки тоже со свойственной, как и вам, прямолинейностью.

Шалопаев повернулся к Крючкову и воззрел на него, как показалось, удивлённый взгляд.

— Так вы ещё подослали ко мне и ненастоящего писаку?

— Нет, писатель он настоящий. Но с газетой работает недавно. Только набирается опыта.

— Ну, знаете… это какая-то насмешка. Прислали, да ещё ненастоящего! Да вас вообще надо за такое закрыть! Ты где работаешь? — дернул он подбородком в сторону Крючкова.

У Гены горло перекрыл клапан. Он хотел ответить, но поперхнулся, закашлял, приложив кулак ко рту.

— Здесь он работает, Николай Васильевич, на татарковском комбинате. Так что он — товарищ из вашей среды. И пока всех тонкостей редакционной работы не постиг.

Николай Васильевич покачал, не то от удивления, не то возмущения, лохматой головой.

Подал голос и Семёнов.

— Николай Васильевич, вы уж простите нас, признаём свою ошибку. И нашего товарища поправим.

Шалопаев посмотрел на ненастоящего корреспондента, хмыкнул.

— Ну и ну. Ладно. За то, что помог козырёк прибить, прощу.

Гости облегчённо вздохнули.

— Но чтобы опровержение написали. Да, так и напишите, что Шалопаев мастер на все руки. А что козырек сам не прибил — из прынцыпа. Должны быть прынцыпы у человек? Так вот и они у меня есть. Прокинули трубу над окном, должны были примастрячить и козырёк. А то ишь, чужими руками жар загребать. Много вас таких, ненастоящих. — И сменил тему. — Счас в квартире холодина. Заметили?

Крючков не почувствовал. Но коллеги кивнули.

— А почему? — назидательно спрашивал Шалопаев. — Потому что к зиме не подготовились. Насос у них на котельной издох. А где у них глаза были летом? И второй не подключен. А почему? Потому что алкашей да зеков на котельную поставили.

— А что, разве ваша котельная в зоне находится? — спросил Фомин.

— Ну да. Я просился на работу в котельную, так не приняли. Говорят, как получишь лет пять-десять по суду, пристроим на котельную. Ага, счаз. Там и без меня придурков хватает.

Корреспонденты сдержанно кохыкнули в кулаки.

Фомин перешёл к заключительному акту их встречи. Вынул из папки чистый лист бумаги и протянул Шалопаеву.

— Николай Васильевич, поскольку мы пришли к обоюдному согласию, я бы вас попросил написать заявление об отказе от претензии.

Шалопаев дернулся.

— Как это? Ничего я писать и подписывать не буду!

— Николай Васильевич, надо. Мы же конфликт урегулировали? Вы простили Геннадия Мироновича? Простили.

— Ну, так и что?

— А то, что нам нужно давать ответ в высокие инстанции, куда вы обращались. И к нему необходимо приложить ваш ответ.

— Э, не-ет, я на это не подписывался. Тут вы уж сами выкручивайтесь, без меня.

— Так тоже не получится. Если мы с вами не решим дело добром, приедут к вам другие товарищи. Неужели вы тогда начнёте отговариваться от своих слов? Это будет выглядеть с вашей стороны, по крайней мере, несерьёзно. Вы же умный и принципиальный человек, а значит справедливый. Так неужели вы готовы пойти против истины? Хотите наказать Геннадия Мироновича? Вашего коллегу и талантливого писателя? Разве вы, живя по принципам, не совершаете ошибок?

Николай Васильевич поводил бровями, поморщил узкий лоб, посжимал губы, подсасывая воздух сквозь них. Посмотрел на ненастоящего корреспондента, и со вздохом согласился:

— Ладно, давайте, — принял лист от Фомина. — Меняю прынцыпы ради тебя, писатель. Да смотри, следующий раз пиши аккуратней, не то ить за такую писанину можно получить и по рогам.

Шутка прозвучала с наглецой, с угрозой. Шалопаеву никто не ответил.

— Так как писать?

— В произвольной форме. Я, такой-то, принял извинения от нештатного корреспондента Крючкова Г.М. Претензий к нему и к газете "Знамя" не имею. И подпись, — подсказал Фомин.

— Так коротко?

— Ну, краткость — сестра таланта.

— А то, что я пережил из-за этой статьи? Каких подъё… то ись насмешек? Как переживал? Об этом, что — забыть?

— Ну, мы тоже немало чего пережили.

— Вы? Это ваши проблемы. Вы их сами сотворили. А мне за что такие напряги?

— Но если сюда вписывать весь морально психологический пассаж, то вам придётся исписать не одну школьную тетрадь. А сами подумайте: есть ли время читать подобные опусы у тех товарищей, куда пойдёт ваш ответ?

— Ох, умеете вы изворачиваться, писатели, — Шалопаев покрутил возле головы пятернёй. — Вас на сивой кобыле не объедешь. Ладно, диктуй, — передвинулся к столу со стулом.

На столе лежали тетрадки, детские вещи, которые не унёс Серёга. Николай Васильевич рукой сдвинул их на средину и на край положил лист. Приложил ручку. Готовый к работе, глянул на Фомина: диктуй!

Иван Иванович повторил ранее процитированный текст. Николай Васильевич старательно его записал и подписался. Подал лист редактору. При этом, обращаясь к Крючкову, сказал:

— А ты — будешь должен мне пару бутылок. Я хоть не пью часто, но прынцып есть прынцып. Понял?

Геннадий неуверенно пожал плечами.

— Вместе отметим и козырёк, и закрепим наше доброе знакомство. Не то смотри…

Фомин вложил в папку заявление Шалопаева, и поднялся.

— Ну что же, Николай Васильевич, рад был с вами познакомиться, — протянул он руку хозяину. — Вы уж сильно на нас не серчайте. С кем не бывает?

— Ладно. Прощаю. Но больше со мной таких шуток не вытворяйте. Не люблю я этого. Мне мой авторитет и моё достоинство дóрого. Я прынцыпиальный человек, всякий это подтвердит, а тут такая свистулька.

— Хорошо, Николай Васильевич, теперь мы это поняли. Постараемся ваш имидж больше не затрагивать.

— Чего-о ещё?

— Ну, ваше достоинство, принципы — живите спокойно.

Фомин продвигался к выходу и что не шаг, то это движение ускорялось. За ним выходили и коллеги.

— Да свидания. До свидания. До свидания, — выговаривали торопливо посетители, переступая за порог.

— Прощайте, — бросил хозяин им вслед и хлопнул дверью.

Корреспонденты едва ли не бегом выбежали из подъезда и поспешили к "Волге". Уже в машине расслабились и невольно рассмеялись.

— Ну и ну… — прогудел Иван Иванович. — Вот это пит. Какой-то питекантроп.

— Это точно, — поддержал и Семёнов.

— Это нам наука. И вы, Геннадий Миронович, старайтесь обходиться следующий раз без лишних умозаключений. Мы должны освящать только факты, а не давать им оценки. Это прерогатива соответствующих органов и читателя. Они будет делать вывода.

При последних рекомендациях Фомина, Гена бросил взгляд на соседа справа. Семёнов улыбался, видимо, находясь ещё под впечатлением посещения и разговора с Шалопаевым, в котором не принимал почти никакого участия. На косой взгляд товарища не отреагировал.

"Радуется, что вышел из воды сухим, гусь лапчатый…" — подумал с раздражение Крючков о коллеге по перу.

Корреспонденты довезли Крючкова до того места, где подсаживали, до синей будки остановки. И на прощание Иван Иванович сказал:

— Несмотря на недоразумение, Геннадий Миронович, вы пишите. Пишите и художественные произведения и заметки и репортажи. Этот инцидент не должен сказаться на наших отношениях — редакции и вами. Просто будьте повнимательнее и в заметках не делайте обобщений. А мы вам подскажем, поможем, где нужно — подредактируем. И не огорчайтесь. Работа у нас такая, с массами. А в её среде разные люди, кто-то и с болезненной самооценкой. Как данный товарищ, — Фомин усмехнулся. Но усмешка была не осуждающая, мягкая. И вообще, в разговоре и с Шалопаевым и с коллегами он был искренен, слова и интонации наполнены добродушия, чем, видимо, и подкупил незадачливого читателя. — Мда, чего только не приходится испытывать ради нескольких строчек в газете.

На прощание он, повернувшись к заднему сидению, подал руку Крючкову.

— До свидания, Геннадий Миронович. Ждём вас в редакции, пишите.

Семёнов тоже было протянул свою ладонь, но Гена, как бы ни замечая этого движения, вышел из машины. Захлопнул дверцу.

Машина развернулась и пошла обратной дорогой.