Под колпаком

— Свидетель, вы видели, как подсудимый расклеивал на территории завода листовки с призывами к свержению советского правительства?

— Да, видел.

— Прошу занести в протокол судебного заседания показания свидетеля. Вы свободны.

Сухонький старичок выходит из-за трибуны и покидает зал. Проходя мимо меня, старается не смотреть в глаза и ускоряет шаг. Видел ли я его раньше? Вряд ли… Знает ли он кто я? Наверняка только по материалам судебного дела и по описаниям следователя. Интересно, чью свободу он только что заработал? Жены, сына, внука? На задний двор сейчас подъедет чёрный «воронок» и из него выведут временно задержанных. Старичок будет счастлив. Но надолго ли?

— Онищук, подойдите, — слышится голос председателя.

Конвойный слегка толкает в спину, не понимая, что и без этой поддержки я смогу подойти к столу. Хотя у каждого своя работа: кому-то арестованных конвоировать из камеры в зал суда и обратно, у кого-то судебные решения штамповать, а кому-то по этим решениям сидеть. На меня смотрят три пары глаз. Ожидал каких-то эмоций, хотя бы элементарного презрения, как к врагу народа или банальной жалости к незаконно осужденному. Но в глазах вижу лишь отражение: осунувшееся обросшее лицо, мешки под глазами и распухшие от чрезмерно частых ответов на вопросы следователя губы.

— Распишитесь, — председатель протягивает какую-то бумагу, но при этом крепко зажимает пальцами верхний угол, чтобы я не выхватил приговор.

Спрашивать сколько дали и за что уже не имеет смысла. Я враг народа, контрреволюционер и предатель. А теперь уже и заключённый. К чему лишние разговоры? Бряцая наручниками, тянусь за ручкой. И вдруг что-то щёлкнуло в голове. Встало на своё место или, быть может, вышло из предназначенного паза.

— Я отказываюсь подписывать это, — с твёрдой решимостью кладу ручку на стол. — Все, что здесь написано — неправда.

Думал удивить или огорошить. Но председатель человек прожжённый. Не я первый, не я последний пытаюсь быть умнее советского правосудия, самого справедливого и гуманного в мире. Председатель несколько секунд жуёт верхнюю губу, затем подталкивает ручку ко мне и вновь протягивает бумагу.

— Уверены? — это даже не вопрос и не просьба, это приказ обязательный к исполнению.

— Да. Все показания были получены под пытками, — чувствую, как начинают дрожать колени, и понимаю, что зря ввязался в схватку с чудовищем.

Председатель для проформы выжидает немного и потом со вздохом забирает бумагу. Но тут же взамен появляется другая — любые экстренные случаи учтены и для каждого из них имеется своя инструкция и форма для заполнения. Всё расписано заранее, стоит лишь вписать данные новой жертвы.

— Материалы возвращаются для проведения дополнительного расследования, — фраза заученная и отскакивающая от зубов, словно детский стишок. — Вы свободны.

Последнее слово наверняка сказано для того, чтобы я ещё больше ощутил глупость поступка. «Вы свободны»… Сказано с издёвкой, с бюрократическим подковыром, со всем чувством исполненного социалистического долга. Конвоир тянет за собой, моё время вышло, пора возвращаться в камеру. Не успевают увести одного подсудимого, как в дверях уже виднеется другой. В зал вводят Герасимова. Даже не вводят, а затаскивают. После очередного допроса старательный молодой следователь по неопытности, зашиб Герасимову спинные позвонки, и теперь в минуты чрезмерного волнения у бывшего начальника цеха отнимаются ноги. А меня уже выводят в серый убогий коридор и ведут почему-то не к выходу, а куда-то чуть правее. В конце коридора находится закуток, куда никто не заглядывает и куда не проникает свет электрических лампочек. Тёмная зона беспредела, ещё одно место, где не действуют рамки приличия, принципы человечности или обычные юридические законы. Как уже говорил, для всех нестандартных ситуации разработаны контрмеры. С отказом подсудимого принято бороться так: несколько ударов в живот, локтём по спине и пара контрольных ударов ногами по лежащему человеку. Конвойный работает молча, без эмоции, методично и точно нанося прописанные в какой-нибудь должностной инструкции с грифом «Секретно» удары. Лишь стоны, что иногда вырываются у меня, говорят о том, что перед ним не боксёрская груша.

— Это только цветочки, — всё-таки вырывается у гэбиста, когда тот наклоняется, чтобы плюнуть мне в лицо.

Как мешок меня поднимают с пола и, посылая затычины под рёбра, гонят к выходу. Теплится надежда увидеть хоть порцию солнечного света (в зале окна зашторены и повсюду расставлены яркие светильники), однако снаружи уже темнеет и к тому же получив подзатыльник, понимаю, что голову нужно опустить и по сторонам не пялиться. За спиной захлопывается дверца «воронка» и вновь избитое тело подскакивает на кочках, и вновь ударяется тяжёлая голова о верх машины. Дорога из суда в камеру напоминает жизнь обычного человека — тебя кидает из стороны в сторону, но везде встречаются только боль и унижение. И чем сильнее кидает, тем сильнее боль и тем страшнее унижение. Но что мне эта ноющая боль по телу, на самом деле это только разминка — впереди ждёт допрос у следователя. «Воронок» тормозит у КПП, слышится краткий разговор водителя и дежурного. Вновь пара ударов головой о верх кузова, скрип открываемой двери и я, опустив голову, возвращаюсь в место, уже ставшее родным. Знакомые повороты, запах пота вокруг (это работают следователи), кое-где виднеются следы крови (это очень хорошо работают следователи), ноги переступают через высокий порог, и вот уже я стою в свете настольной лампы и пытаюсь не смотреть следователю в глаза. А он буквально поедает меня взглядом, расстреливая тем презрением, которое я хотел увидеть в глазах судебной коллегии.

— Ты что, сука, сделал? — наконец спрашивает следователь и точным ударом роняет меня на пол. — Два месяца работы угробил, падла! Теперь заново всё начинать!

Дальнейшие слова тонут в волне боли, что растекается по телу. В скором времени не чувствуется и боль. Только одна мысли почему-то остаётся в голове: «Он так зол потому, что действительно жалеет потраченное на меня время? Или просто своим глупым поступком я испортил ему выход в отпуск?»

***

«Счетовод» заявил, что сегодня должно быть 1 октября. Ночью сквозь «намордник» слышно было, как на воле идёт дождь — быть может, и в самом деле наступила осень. В бумаге, что мне протягивали на суде стоял конец августа. Значит, снова два месяца пролетели. Что изменилось за это время?

Следователю, наконец, надоело меня бить и теперь, когда вызывали на допрос, то просто ставили перед столом, направляли свет в лицо и запрещали двигаться — хоть малейшее движение и по спине начинала гулять резиновая палка. Значит, остыл Сергей Константинович, простил за сорванный отпуск, отошёл товарищ следователь. В камере нас осталось четверо (Герасимова отправили после заседания, видать умнее меня оказался). Сиряченко, Лацисс, Груздь и я. Все политические, все невинно осуждённые и попавшиеся под горячую руку любимого НКВД. Хотя здесь нет невинно осуждённых, здесь только те, кто согласился с мнением следователя. Сиряченко не возразил против того, что сорвал сбор урожая, засадив поля присланным из местного центра прогнившим зерном. Лацисс не стал спорить по поводу того, что помог подняться молодой девушке, что упала в гололёд, и тем самым оказал помощь будущей контрреволюционерке и шпионке в пользу Америки. Груздь полностью согласился с тем, что заснув на рабочем месте, пытался подорвать промышленное развитие всего Союза по заданию иностранной разведки (какой именно осталось тайной). А я, случайно отлучившись с завода, чтобы отойти за угол и помочиться (так как туалетов на самом заводе никто ставить не хотел) тут же достал из широких штанин агитационные листовки и принялся их расклеивать.

Дверь камеры приоткрылась, и внутрь вошёл «новенький». В темноте разглядеть, кого судьба занесла в застенки невозможно — нужно, чтобы вновь прибывший подошёл поближе к стулу, над которым болталась слабенькая лампочка. Осторожно ступая по каменному полу, словно боясь, что под ногами разверзнется Ад, не понимая, что Ад ещё только ожидает впереди, новичок приблизился. Тусклый свет обозначил светлые волосы, бороду лопатой и сухие, сморщенные, словно у голодающего руки. «Товарищ по клетке» на мгновение замедлил шаг, а потом и вовсе упав на колени, пополз в мою сторону.

— Прости, Христа ради, прости, сынок, — хриплый голос был мне не знаком, но мелькнувшие глаза заставили вспомнить старичка на суде. — Не мог я иначе поступить.

Старик зарыдал, обхватив мои ноги и что-то причитая. За два месяца он стал ещё более сухоньким. Но если раньше это была старость, то теперь жизнь из него вытягивали следователи. Это было сразу видно — в волосах торчал запёкшийся кровяной клок, на скулах виднелись ссадины, а несколько пальцев на левой руке потемнели. Первая стадия — нанесение лёгких побоев, чтобы показать новому заключённому кто здесь хозяин. Главное не избить, а сломать волю. Хотя какая, к чёрту воля у старика? Я смотрю на то, что осталось от человека и пытаюсь сравнить с тем, кого видел в суде.

— Ну, поднимайся, — пытаюсь поднять его с колен, но он упирается, продолжая молить о прощении. — Всё в прошлом, слышишь?

Оказывается, если подсудимый не подписывает приговора, и следствие отправляют на новый круг, то заново допрашивают всех свидетелей. Тогда я этого не знал… Как не знал и того, что спустя месяц после суда сын старика окажется в окружении, из которого с десятком бойцов сумеет-таки выйти. Логика советского командования оказалась также подчинена инструкциям: вышел из окружения живой — значит шпион и пособник немцам. Ну а дальше идёт обычный перечень статей: подозрение в шпионаже, антисоветская агитация и контрреволюционная деятельность. А если уж и родственники есть, то те подавно шпионы и тайные агенты врага на территории любимого государства.

— Вставай, — я поднимаю старика с колен и обнимаю. — Всё в прошлом.

***

— Свидетель, вы видели, как подсудимый расклеивал на территории завода листовки с призывами к свержению советского правительства?

— Да, видел.

— Прошу занести в протокол судебного заседания показания свидетеля. Вы свободны.

В этот раз свидетелем является худенький парнишка лет двадцати пяти. Уж, какая нелёгкая его свела с гэбистами, не представляю. Но парнишка ещё зелен и по глазам видно, что внутри он давно дал мне «вышку» и лично привёл приговор в исполнение. Новое поколение коммунистов, что с радостью идут работать в Органы. Наверное, ему потом зачтётся помощь родному государству.

— Онищук, подойдите, — слышится голос председателя.

Всё повторяется, как и три месяца назад: тычки конвойного, неспешная поступь по направлению к столу, протянутая ручка и листок бумаги.

— Распишитесь, — председатель всё тот же, но он не узнаёт меня, ведь, сколько лиц он видит каждый день!

Опять что-то щёлкает в голове. Но в этот раз ничего сверхъестественного. Это последствия от того, что Сергей Константинович однажды приложился ножкой от сломанного об мою спину стула к моей же голове. Иногда щёлкает что-то, а иногда и кровь идёт носом. Но это пустяки. Перед глазами предстаёт старичок из камеры и парнишка-свидетель. У каждого есть скелет в шкафу и даже у этого горящего молодецкого взгляда, что сверлил меня всё заседание есть что-то такое, о чём не стоит знать Органам. Если даже и нет, то гэбисты обязательно найдут. А если не найдут, то непременно выдумают. Значит, каждый из нас постоянно находится под колпаком НКВД, и в любой момент точным захватом пинцета-приговора может быть доставлен на разделочную доску. А так у парнишки будет хотя бы пара лет спокойной жизни…

— С приговором согласен, — рука ставит залихватскую подпись и у следователя, что в этот раз лично решил участвовать в деле, вырывается вздох облегчения.

Отдохнёт Сергей Константинович в этот раз. Но не ради его отдыха я согласился с тем, что мне написали на протянутой бумаге, совсем не ради этого…