Глава начальная

Карантин свалился не только на бренную голову Леонида Григорьевича, но и на голову остального населения земного шара. Да не просто свалился, а свалился заранее об этом уведомив. Намек поняли лишь дальнозоркие, но это им не особо помогло, не всем, по крайней мере. Вирус, из-за которого томится наш главный герой на карантине, прибыл из Поднебесного Китая, а затем массово, словно дожем, окатил весь мир. Где-то он больше шуму наводил, где-то меньше, но все же подпортил жизнь мирскую всем. Но рассказывать о нем особо долго не хочется, да и незачем, текст писанный тут — не сводка газетная и не летопись частная. Скажу лишь, что вирус этот людей губит. Вот и Леонида он губить стал. Но губить стал “по-особому”.

Человеку трудно быть одному. Леониду и так трудно живется, ввиду его душевных оков. Человек он скрытный и ранимый. Всякому слово злое не скажет, но в уме своем потопит неприятеля в грязи по уши. Разговором не весок, не красноречив. Если разговаривает с кем, то немного и по делу. Отлынивая тем самым от всякой дружбы и сводя все к простому, здравствуй-прощай. Но иные его за это и ценят, и всерьез почитают за друга, но сам он — Ни-Ни. Трудно было на работе, а взаперти еще хуже. После увольнения Леонид Григорьевич конечно же обрадовался было новости о том, что не придется тащить башмаки на работу и можно дома обделать все деловые дела. Но потом, неделю спустя, на него напала такая тоска мучительная, что он и побросал все. Не писал, не общался, дурно спал и ел через раз. И это был первый-серьезный удар вируса, до этого он был к нему и слеп и глух, как крот с улиточной раковиной на хребту. А все от того, что показалась ему вдруг жизнь безжизненной и предрешенной. Он мылено стал видеть то метеоры с небес летящие, то бомбы на ветру свистящие, в общем — конец всего и вся. Так он и валялся исхудалый, пока вдруг не вспомнил дельце свое. И это дельце явилось ему не то, что кругом спасательным, а скорее язвительным промахом своей жизни. И он, поняв, что можно оставить после себя слово писаное, вдруг оживился и принялся припоминать начатое и брошенное когда-то там. Он открыл свой ноутбук, но ничего не нашел там, где ожидал найти искомое. Засим Леонид Григорьевич вновь впал в болезненное состояние ума, но, на этот раз, ненадолго. Леонид припомнил, что от своей мнительной привычки всё всяк-ценное бережно хранить подальше от Оруэлловского брата и прочих, все всяк-ценное хранил не там, где ожидаешь увидеть. И роман его был не там, где надо.

Леонид Григорьевич хранил его на съемном носителе, а вещицу эту прятал на шкафу. Там он и нашел его, Вольтера…

Она казалась словно запыленный драгоценный камушек, фамильной гордостью и стоила целое состояние. А на самом деле это был запыленный кусок пластика с выдвижным кусочком металла, бесфамильной пустышкой и стоила она…ассигнаций, этак, триста, не более. Но для Леонида все было иначе. Он смотрел на нее и понимал, что это все для него. Именно сейчас.

С нетерпением он открыл заветный документ и припомнил каждое словцо, каждую буковку и каждую закорючку, которую ставил и вновь стирал уж как второй год. И нет, он не бросилсяпечатать с пеной у рта, как набросился открывать документ этот. Вместо этого он долго и упорно вглядывался отупелым взглядом в последнюю незаконченную фразу. История эта была о двух братьях близнецах, которые были опорой друг другу всю жизнь, с полуслова друг друга понимавши, а под конец возненавидевши друг друга из-за наследства. Николай и Федор — два этих самых брата, получили загородный дом и квартиру в на краю Москвы по половине каждый. Но один из них, а именно Федор, был человеком весьма мелочным и свою натуру показал сразу, заявив, что в намерение его входит продать загородный дом у пруда. Но Николай, в отличие от Федора, пробыв добрую часть детства в этом доме — не желал ему в этом вопросе ни помогать, ни всячески способствовать в дележке, а напротив готов был дать жесткий отпор, ибо Николай лелеял мечту старческого покоя у этого самого дома. Федор же, был более городской человек и видел вокруг себя лишь блеск купюр и звон монет. Квартира в Москве, где почивал покойничек тут же занял его старший сын — Федор, откуда и вел деловую юридическую переписку с нотариусом, обдумывая план по отбору законных земель.

Леонид Григорьевич, перечитав полностью последние три страницы, вспомнил историю от и до, но все еще пребывал в тупом раздумье, смотря на последнюю фразу — Жизни ради я отстою этот дом, даже если братец пойдет на него штурмом! — Далее текст обрывается перечеркнутым много раз предложением. Леонид пытался всмотреться в очертания букв, но грязи было так много что он ничего в конец не разобрал. Встав, и подойдя к окну своей комнаты, что имела выход на прекрасный вид Феодоровского собора, на который он часто любил смотреть и в котором он никогда не был, Леонид глубоко вздохнул. Улицы были все так же пусты, как были пусты его мысли. Обыденная жизнь, так скоро перемешавшись с томительным мученичеством, побуждали в нем помыслы заснуть непробудным сном, забыв про Вольтера и прочее вдохновение. Строчка, в которую так долго он вглядывался, всплывала в его голове и так же тонула, все вновь и вновь. Может стоит хоть раз довершить начатое ?! — думал он. Хоть разок закончить, а не бросать преступною ленью ?! Жизни ради вернуть дом Николаю. Жизни ради помирить двух братьев, и Леонид вновь принялся писать.

Не евши и не пивши Леонид просидел до глубокой ночи, стрекоча пальцами по кнопкам. История его разворачивалась и пестрила новыми красками. Герои романа были живее всех живых. Они вступали в конфликты, оскорбляли друг друга, угрожая расправой, словом, придавая роману Леонида настоящую искру. Под утро он почувствовал внутреннюю тошноту и сильную слабость в спине. Ничего не ев и просидев на стуле в сгорбленном положении, Леонид набросал страниц тридцать своего романа, а затем, вдруг, его как будто ударило что-то, и он не мог даже ни одного слова придумать. Тогда он и очнулся. Понял, что утро уже и что пора бы вставать, а он не ложился даже. Оценил бегло весь написанный за ночь объем, встал и подойдя к своей кровати — упал на нее и заснул в болезненном состоянии.