Грозный 1995 год зима

6

В те дни Рохлину и его штабу стало ясно, что боевики не умеют действовать ночью. У них не было общевойсковых командиров, которые могли бы организовать противодействие четко спланированным, продуманным операциям. Разведбат действовал ночами. Он не бежал в атаку, а выползал к зданию и без крика и шума занимал его. Обычно сопротивление в таких случаях было минимальным. Затем разведчики подтягивали на себя остальные силы и ползли дальше.

Осознавая опасность потери ключевых объектов в центре города, мятежный генерал Дудаев перекинул туда лучшие свои силы — «абхазский» и «мусульманский» батальоны и бригаду специального назначения. Вокруг президентского дворца сплошь размещались мощные узлы сопротивления, укрытые в капитальных строениях. Вдоль проспектов и улиц были оборудованы позиции для ведения огня из танков и артиллерии прямой наводкой. Широко использовались снайперы-наёмники. Хорошо подготовленная для обороны сеть подземных городских коммуникаций позволяла боевикам свободно маневрировать и проникать в тыл подразделений российских войск.

Полковник стал участником сражения за центр города, главным местом которого как раз и стал комплекс правительственных зданий.

Уже в ночь с 17 на 18 января 68-й отдельный разведывательный батальон капитана Шадрина под прикрытием темноты прорвался в тыл боевиков, оборонявших здание обкома и гостиницу. Там батальон в течение двух суток дрался в окружении до подхода основных сил, отвлекая на себя боевиков.

Тогда в какой-то момент радиосвязь с батальоном вдруг пропала, и Рохлин начал сильно нервничать, весь извёлся:

— Что случилось? Где они? Что с ними? —

Он шумел, ругался на всех, кто ему только попадал под руку. Но связь все не появлялась. Вызывались даже добровольцы из числа офицеров штаба возглавить группы бойцов и пройти туда к ним с наступлением темноты, но генерал этого не разрешал. Его опасения не были беспочвенны. Слушали радиоперехваты боевиков, но, ни какой информации не получили.

— Вызывайте! Вызывайте разведчиков! — все более настойчиво требовал он от связистов. И разведчики скоро объявились, вышли на связь, причиной тишины, оказалось то, что в рации комбата сели батарейки. Генерал по рации отчитал комбата:

— Мальчишка, ты, куда пропал? Ты что смерти моей хочешь. Пропадешь еще, я тебе покажу! —

А потом в сердцах он говорил, что нет, не они полковники и генералы делают всю грязную кровавую работу этой войну, а делает ее простой чумазый солдат, и Ванька-ротный, с сущности еще вчерашние мальчишки. Беззаветно оплачивая своей кровью победу в ней. И все эти кружочки и стрелочки на их картах, все умно написанные приказы и длинные донесения, всего это лишь туалетная бумага, без их отчаянного подвига. Который эти мальчишки совершают здесь каждый божий день, с присущей их возрасту отвагой и даже безрассудству. Они настоящие герои войны. И все те медали и ордена, которые повесят на себе на грудь они — полковники и генералы, это будет сделано их руками. В те дни она почти не спали.

— Разве можно все это забыть и простить? — спрашивал Рохлин у Родионова, откладывая сторону сводки о погибших и раненных в бою за сутки, и не требуя никакого ответа, беспокойно расхаживал по штабу. И каждый из них двоих знал, что прощения нет не даже не безжалостному врагу, а прежде всего тем, кто так самонадеянно и бездумно развязал эту бойню. План операции, разработанный Грачевым и Квашниным, стал фактически планом уничтожения собственных войск, и не был он обоснован никакими пресловутыми оперативно-тактическими расчетами. Это уж Родионов знал как никто другой. Такой план имел вполне определенное название — авантюра. А учитывая, что в результате его осуществления погибли сотни людей, — преступная авантюра. А точнее кровавая бойня! —

— Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть сгорят они все в аду! — так говорили в те дни, нервно выкуривавшие до самого фильтра сигареты офицеры штаба.

Тогда Родионов наблюдал первый раз многострадальных жителей Грозного, не успевших выбраться из города до начала боев, ставших безмолвными заложниками этой войны, всеми навеки забытыми. Они всеми оставленные и всем безразличные выживали в ужасных условиях городской войны. Хотя мирных жителей к расположению частей подпускать не все любили. Некоторые даже нарочно предупредительными выстрелами отгоняли их прочь. Сказалось то, что были случаи, когда стоило в расположении части появиться какому-нибудь старичку или бабушке, как через 15 минут начинался интенсивный миномётный обстрел.

Однажды к ним на командный пункт пришла пожилая русская женщина и попросила хлеба. Она была измучена, больна, одинока. В ее глазах уже не было слез, она их выплакала до дна. С ее слов в большом подвале одного дома их сидело почти двадцать человек, — женщины и дети, уже несколько дней, без света и воды. За это время они уже привыкли к грохоту взрывов, так что тишина им мешала спать. Среди них были все и русские и чеченцы, и азербайджанцы, и ингуши — несчастье соединили всех в темном сыром подвале в большую многонациональную семью. Семью, которую сроднило крепче крови пережитые лишения и страдания. Их дом был разрушен прямым попаданием авиационный бомбы и сгорел. Всех убитых кого они смогли найти, женщины сами, своими руками похоронили прямо во дворе дома, выкопав могилы им на том месте, где когда-то недавно был газон с цветами, которые они все соседи так любили. Она рассказывала, как долго почти три дня кричали и плакали под плитами сложившегося от взрыва дома, погребенные в его обломках взрослые и особенно дети. Как они напрасно пытались добраться до них помочь им, дать им воды. И как боялись чеченские женщины, того что их убьют если они тоже пойдут за хлебом с вместе ней к российским военным. И как целовали ей русской женщине руки, которыми она принесла им продукты и хлеб. И генерал немедленно распорядился их всех накормить и вывезти в тылы, за город, подальше от страшной войны.

— Спасибо вам! Спасибо вам мальчики! — со слезами на глазах благодарила эта женщина офицеров и солдат, целуя их каменные лица:

— Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть сгорят они все в аду! — слали эти люди свои проклятия люди к безмолвному небу.

Родионов видел и смерть, она проходила мимо него, порою таясь в каждом пустом окне, каждом прозвучавшем выстреле и случайном разрыве мины или снаряда. Но бог его берег. И он увидел смерть совсем другой, она не была той страшной беззубой старухой с косой, как ее рисуют нам на картинках, нет. Он увидел ее здесь грязным кровавым месивом, в котором смешалось все — черная копоть и рваные тряпки, скрипучий песок и мутная жижа ржавой крови, тошнотворный запах гари и пороха, и человеческая обезображенная плоть.

Владимир видел тяжело раненных бойцов, страдавших от мучительной боли, вынесенных из самого пекла боя. Многие из них как в бреду спрашивали одно и то же, повторяя потрескавшимися губами единственно мучающий их вопрос: «а я буду жить?» При этом они искали беспокойными взглядами, полными страха смерти, какого-нибудь ответа у окружающих, требуя для себя лишь надежды и покоя. И как бы забываясь, они все больше срывались на шепот, угасая, стихали то ли от промедола, то ли от шока. Их тащили на носилках, на брезенте к технике на эвакуацию, что бы вывезти их и спасти. И это «я буду жить» безмолвным эхом отдавалось в сером небе, оставаясь то ли вопросом или мольбой, как шепот ветра, проносясь над мертвым городом. И даже видя всю безнадежность смертельного ранения, порой преодолевая желание разрыдаться, такое не характерное для них, с вымученной улыбкой медики отвечали:

— Ну что ты брат, конечно, что за ерунда, ты, конечно, будешь жить! Будешь жить! Будешь! —

Как будто пытались поверить в это сами, а не обмануть, успокоить их.

А вынесшие из боя раненых, их товарищи, жадно курили, прислонившись к разбитым стенам холодных домов. И слали небу те же проклятия:

— Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть они горят все в аду! —

Так же как и убитые, горем утраты, матери и отцы, погибших солдат, оставшихся для них навеки всего лишь детьми.

Так же как и безутешные вдовы, и дети больше никогда уже не увидящие своих мужей и отцов.

— Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть они горят все в аду! —

К штабу группировки как-то привезли из Москвы тележурналистов, и на площадке перед зданием, гости собрали вокруг себя группу из нескольких случайных офицеров и бойцов, оказавшихся там. Журналисты принялись с ними фотографироваться на фоне разбитых домов и сгоревшей техники. И после даже стали о чем-то расспрашивали военных. Те были довольны халявными сигаретами, которыми приехавшие их шедро одарили, вручая в одни руки целые блоки, как раньше европейцы презентовали папуасам стеклянные бусы, и охотно с ними разговаривали, давая интервью. Писатели забавно выделялись своей кричащей чистотой в толпе замызганных военных, новенькими зелеными блестящими касками, нелепо на них смотревшимися, отсутствием оружия и явным подпитием. Иногда гости с тревогой бросали взгляды туда, где гремели бои, куда следом напряжено поглядывали и военные. Один из военных — невысокий коренастый мужчина с обветренным лицом, на котором сочетались мужественность и граничащая с хамством наглость, начал что-то доходчиво объяснять журналистам. И все вокруг дружно смеялись над его словами, бойцы весело кивали. Люди заметно оживились. А он, на лету поймав кураж, распалялся перед гостями все больше и больше, так что казалось, его было не остановить. Офицер забавно корчил рожи, таращил глаза, кого-то изображая, размахивал руками, что-то всем, показывая, что вызвало у одних взрыв смеха, а других оторопелое недоумение на лицах.

Он был симпатичен полковнику, он знал хорошо этот персонаж из жизни. Тот неприметный человек представлял собой помотанного судьбой-злодейкой «пятнадцатилетнего капитана» вооруженных сил, прочно застрявшего в своей незавидной карьере на должности ротного — заместителя командира батальона, непритязательного и довольного тем, что он имеет. И этим богатого на зависть даже генералам, которым только этот офицер мог говорить все, что он них думает прямо в лицо, не боясь ничего потерять, потому что ему терять было почти, что не чего, а за свою шкуру он давно уже не трясся. Офицер отгадывался по потертому песочному бушлату и таким же штанам, по лихо заломленной на затылок шапке, по цепкому взгляду хитрющих глаз, папиросе в углу рта, уверенной манере держатся свойственной знающему себе цену на войне человеку. Его — негибкого заядлого правдолюба режущего правду-матку начальству в лицо и за это им нелюбимого и битого, Родионов узнал в нем сразу. Но именно для начальства он был всегда абсолютно незаменим, по той простой причине, что он знал как никто другой все — технику, солдат, вооружение и даже врага. И враг боялся его, узнавал по подчерку смелых атак, хитрых засад, дерзкого обмана и железной воли.

Этот тип российского и советского офицера, который как бурлак, матерясь и ругаясь, все же тащит на себе лямку ежедневной армейской жизни, тяжесть всех выпавших на его долю войн, всегда находясь среди солдат и будучи любимым ими, за простоту и готовность делить с ними все быт, пищу, кровь и смерть. Человека имеющего свою странную философию, смекалистый природный ум, сугубо практические приземленные знания. И были слышны его колкие слова, он поучал гостей, а окружающих это забавляло:

— Вот смотрю я ваши новые фильмы про войну по телику и скажу честно дерьмо! Полное дерьмо! Вы уж не обижайтесь! —

Он затянулся, держа папиросу черными разбитыми пальцами с обломанными ногтями. А эти журналисты искусственно улыбались ему, натянутыми пластмассовыми улыбками, покорно кивали, соглашаясь, а сопровождавшие их спецназовцы вздыхали в стороне, но, не вмешиваясь в происходящее, иногда улыбаясь услышанному. Ведь артисты в конце-концов сами к нему пристали с расспросами про кино неизвестно зачем и вот теперь сполна огребали в ответ то него то, что заслужили. А этот мужик продолжал под одобрительные взгляды и смех своих бойцов.

— Вы мнения моего спросили, я и говорю. Я вообще не понимаю, что такое снимают люди, которые вообще ни о чем никакого представления не имеют. Вот смотришь старые советские фильмы про войну и веришь им, там смерть как смерть, бой снят как бой. А это что? Возникает такое ощущение, что люди, там играющие и писавшие сценарий, вообще не видели смерти то никогда не в жизни, не то, что на войне. Они не переживали ее, ладно не переживали, но ты спроси у людей знавших это. Да, наверное, какие-то там бабушки и дедушки у них умирали, соседи, может на работе кто-то но все у них мимо прошло не задело их глубоко, не тронуло их душу. Все в этом кино прям как в кино. Дешево, пошло и глупо. Но видно, что никто этого не представляет себе, ничего, нет правдивости, понимаете, нет, ни какой. Согласны? А бой снимают. Что за идиоты? Ну, хоть бы раз его видели, хоть бы раз понюхали порох и в штаны от страха наложили, не потому что трусы там какие, а потому что просто люди такие как все. Да и я клал в штаны, и другие клали, так что зад топорщился и по ляжкам текло. А руки дрожали, так что курок спустить я не мог. А у них там скачут в полный рост, стреляют как будто в рожке у них пункт боепитания. А ты попробуй так повоевать, да ты из-за укрытия нос не высунешь, не то, что в полный рост встанешь! Вот я вам дам сейчас АКМ и побегайте там постреляйте как в кино. Да вас снайпер всех быстро пощелкает или мина накроет. Одного не пойму, для чего все это? Для того что бы зритель с пивом и рыбой думал, что он тоже может запросто так же? И что бы военные ни ныли. Ладно, я старый дед, но вы, же подвиг вот этих мальчишек обесцениваете этим кино, в котором настоящей войной даже и не пахнет! Нет, ужасы не нужны, но и эту чушь показывать не надо. Вы их дебилами показываете! Но главное секс! —

Он сделал упор на букву е в последнем слове, подчеркивая ее.

— Такое чувство, что без этого современный зритель жить, мать его, просто не может никак! Его в любую дыру засовывают, каждое блюдо перчат! —

— Но это, же искусство, это мнение автора! — протестовал один из писак.

— Да вы вот молодцы что к нам сюда заглянули, — офицер показал рукой на черные разбитые дома, на дым пожаров:

— Дело не во мне, не в нас тут! Мы то что! —

Он кивнул на бойцов.

— Надо войну снимать, так как она есть. А знаете для чего? Чтобы не было ее больше никогда. Поняли никогда. Что бы те, кто ее начинает, посмотрели и десять раз подумали. Дело в тех, кто смотрит ваше кино все как сказку, какую-то. Взял, пошел, пострелял! Пусть те, кто это начинает, хоть по телеку посмотрят, и подумают, своей пустой башкой, что они делают с людьми! —

Из дверного проема подвала вышел дежурный офицер и окликнул поучающего деятелей искусства случайно пришедших в народ за правдой жизни.

— Иваныч! Тебя наш генерал зовет! Давай хватит тут заливать! Дуй быстрее. —

Этот Иваныч бросил окурок. Пожал всем журналистам руки:

— Ну, давайте мужики! Все! Берегите себя! —

И следом за офицером, бегом спустился в штаб группировки, размещенный в обширном подвале больничного корпуса.

Там Родионов увидел его снова уже рядом с генералом, который на карте что-то объяснял ему. Тот внимательно слушал, следил за пальцем Рохлина скользящим по карте, кивал и хмурился, тут же возражал генералу, и они спорили как равные, что-то доказывая друг другу, но потом кто-то из них соглашался, уступал. А затем, закончив постановку задачи, они простились крепким рукопожатием, офицер козырнул, развернулся и ушел.

— Майор Любимов, замкомбата, пехота! — кивнул ему вслед довольный Рохлин:

— Еще тот черт, от него бандиты кровавыми слезами по ночам плачут. Все, хватит надо нам заканчивать с этим всем масхадовским шалманом! Ночью пойдут, надо им отход перерезать, что бы разом с этой гидрой кончать. А то это все никогда не кончится, потому что Владимир Иваныч, знай война эта кому злая тетка, а кому мать родная! Убегут в горы, а потом ищи их там! —

И Родионов вспомнил, как еще недавно боевики из абхазского батальона крепко держали высотный дом гостиницы недалеко от площади Минутка, бывший опорным пунктом их обороны, и безуспешно штурмовавшие его подразделения понесли большие потери. Отошел даже не добившийся результатов спецназ. Было пасмурно, авиация не работала, а артиллерия била по дому впустую, превращая его в развалины. И как этот самый Любимов, о котором тогда все разом заговорили, сам вызвался выбить оттуда врага, взяв с собой всего пятерых бойцов. Ночью они, прокравшись ползком по земле и битому кирпичу в тыл врага, без единого выстрела взяли этот дом, закидав врага гранатами, захватив пленных. Когда генерал попытался «пробить» обещанную за это Любимову звезду героя России, наградной отдел начал изводить штаб группировки формальными придирками к представляемым документам. И извел штаб, так что осатаневший Рохлин орал в трубку как потерпевший, обещая их всех там самих отправить на штурм дворца Дудаева. Но ему не помогли даже уверения высокого начальства. Кому-то всемогущему на властном Олимпе, и сам Рохлин, и этот несчастный майор Любимов были как кость, застрявшая поперек горла.

— Я слышал, — сказал Родионов генералу:

— Пока тут бои и война, грозненскую нефть качают наши олигархи без проблем, без налогов, отсюда гонят напрямую за границу! И все их устраивает в мутной воде войны. А как порядок восстановлен будет, так надо будет сразу все по закону делать — убытки нести. Они эти украденные деньги за проданную нефть делят с властью. Чем дольше война, тем больше денег! Вывод войну надо затянуть как можно дольше! —

— Чем дальше в лес, тем больше дров! Ты с Арбата, тебе виднее, — усмехнулся генерал и дал понять, что не желает больше продолжать разговор на эту наболевшую тему. В эти дни по штабу шептались, что кто-то из командования из Москвы мешал войскам замкнуть кольцо вокруг масхадовской группировки. Они слышали, как Рохлин в рацию кому-то кричал, спрашивая, что зачем ему надо захватывать какие-то здания, ему не здания, а боевики в этих зданиях нужны. А здания, как и территорию на войне захватывают только идиоты, потому что главная задача любой армии это, прежде всего уничтожение вооруженной силы противника.

Они в штабе тщательно изучали разведывательные сводки и данные радиоперехвата переговоров боевиков, иногда радуясь тому, что узнавали из них, особенно успехам удачной радиоигры, обманывавшей отряды боевиков заводившей их под огонь артиллерии и авиации, и даже под их собственный взаимно уничтожающий огонь. Каждый день генерал при постановке боевых задач с завидным терпением подробно разбирал с командирами подразделений то, как будет вестись предстоящий бой, уточняя с ними все по карте, вплоть до самых мельчайших деталей.

Начальник ПВО корпуса полковник Сергей Павловский, с группой бойцов занял позиции на крыше 12-этажного здания, тем самым получив возможность наблюдения и обстрела всей территории вокруг здания Совмина. Его огневая группа имела два ПТУРа, два тяжелых пулемета, два АГСа. С ним были артиллерийские и авиационные наводчики. Они перекрыли все движение вокруг дворца.

При штурме здания Совмина 13 января на Старый Новый Год отчаявшиеся дудаевцы живьем привязали проволокой к окнам российских пленных и стреляли, прикрываясь их телами. После взятия здания Совмина Родионов стал свидетелем, как Лев Яковлевич отчитывал молодого подтянутого спортивного капитана. Тому было лет двадцать пять-тридцать, но он казался полковнику еще моложе со своим непокорным русым чубчиком на голове. А тот обиженный стоял перед генералом по стойке смирно и покорно слушал его. А Рохлин скрипел в ответ, все больше распаляясь от собственного гнева:

— Ваня, я тебе повторять много раз не буду. Ты меня понял? Ну, ты же не зверь какой-то. Почему вы пленных всех расстреляли? —

И командующий погрозил ему пальцем.

— Мы их брали, мы их в расход и пустили! — отбивался от наседавшего Рохлина насупившийся капитан, смотря на генерала, исподлобья, по мальчишески непокорным и обиженным взглядом больших серых глаз. Так он, отстаивал свое кровное право дарить и отнимать человеческие жизни безмолвно предоставленное ему этой войной, — выстраданное право, которое у него не могли отобрать даже мораль и законы той страны, в которой он жил. Потому что он решил, что все, теперь с него хватит, теперь только они сами — он и его бойцы — бывшие там на краю жизни, за гранью немыслимого, будут решать, что кому положено. И судить их и указывать им что-либо другие больше не имеют никакого права, потому что они так много словоблудящие о морали и долге, даже ни разу не смотрели в смерти глаза. Да то, что они сделали, это было не верно, не правильно, но что есть правильное и верное на войне вообще? А кто им судья? Эти жирные правозащитники из Москвы? Депутаты? Да пошли бы они все на… Им судья только бог, да и то у них с ним свои сугубо личные незакрытые счеты.

— Ага, наши пленные, что хотим то и делаем, — передразнил его генерал:

— Самоуправство! Мальчишка, дурочек! Штаны бы снять и выпороть тебя засранца хорошенько! Под трибунал пойдешь у меня ты понял? —

Командующий был одним из тех немногих, абсолютную власть которых признавал над собой этом гордый мальчик и его отчаянные солдаты. Они верили ему беззаветно и готовы были за него умереть, не задумываясь не на секунду, легко, мгновенно, без всяких на то объяснений, лишь на основание того, что так теперь надо и все. И им не надо было больше ничего, лишь сказанное им слово, отданный приказ, потому что вера в него была безгранична. Утраченная на войне вера в людей, в бога, в жизнь казалось, возродилась в них с новой силой, в беззаветной вере своему командующему, вере в самих себя, друг друга. Это была такая глубокая и искренняя вера, что они знали, скажи он им завтра пойти на Москву, то они пойдут за ним без слов, и сметут к черту всю эту предавшую их страну власть, вместе с осатаневшими ворами и олигархами. И никто их не остановит, потому что нет силы их остановить.

— Они звери, они наших ребят к окнам проволокой привязывали все еще живых и прятались, из-за них стреляя в нас. Я снайперам своим тогда дал приказ, сам лично приказал, что бы ребята ни мучились, мои снайпера стреляли им прямо в голову. И так одного за другим, сколько успели. И знаете, товарищ генерал они стреляли и плакали, понимаете, плакали, а вы мне про каких-то пленных боевиков из Совмина рассказываете. Да мне плевать на этих пленных, сдал бы я их и что? Их там допросили, а они отбрехались бы и по домам? Их отпустят, а они опять в леса за оружием. И нам в спину будут стрелять! А с пленными, что эти звери делают? Они их до смерти пытают. Вон Лешку Казакова нашли, живот вспорот и зашит, пока мы его тащили на себе, нитки лопнули, а там гильзы вместо кишок. А мы что, мы же по-божески, по-людски, к стенке поставили и пулю в затылок без разговоров. И все — свободен! Нет, мы не звери! А у этих, у одного от приклада синяк на плече, он сука, снайпер был! — медленно расставляя, как бы этим подчеркивая слова, по-прежнему упрямо оправдывался капитан.

Рохлин грустно посмотрел ему в дерзкие глаза, сняв свои треснутые очки, тяжко вздохнул:

— Ваня, пойми простую вещь. Они это делают от страха. Чем больше страх, тем больше зверств, понимаешь, бессмысленной жестокостью проявляется на войне только собственная трусость, убивать безоружного не надо. Настоящий воин ни когда так не сделает только трус! Жестокостью они хотят нас напугать и все! Потому что сами бояться, потому что вы их прижали. А пленные нам нужны, понял, нужны, у нас только за первые числа января почти двести человек в плен попали. Вот и Владимира Ивановича сын в плену, офицер как ты, а ты что делаешь?

Командующий кивнул на стоящего Родионова.

— Ты так себя только губишь! — закончил он.

Капитан стыдливо опустил взгляд, пряча блестящие мальчишеские глаза, опустив уголки нервных губ, словно в обиде. Во дворе здания Совмина нашли тела обезглавленных десантников, бойцов с выпотрошенными животами набитыми соломой и гильзами, отрубленными пальцами и конечностями. Врачи утверждали, что пытки были прижизненными. Смертью люди отвечали на смерть, ну, а зверства? Чем их можно оправдать?

«Бессмысленная жестокость это всегда проявление страха», — подумал Родионов, соглашаясь с генералом.

18 января в обед получен был радиоперехват: «Всем, всем, всем! По темноте всем перебраться за Сунжу. Перебираться будем, где магазин "Пионер", возле новой гостиницы».

7

И казалось ад, пришел на эту землю. В ночь на 19 января группа из 27 разведчиков во главе с командиром батальона Шадриным, захватив здание краеведческого музея, отразила одиннадцать атак боевиков Шамиля Басаева, в том числе и врукопашную. Батальон, несмотря на понесённые потери, позиций не сдал и обеспечил захват штурмующими подразделениями соседней гостиницы «Кавказ». Рохлин подтягивал новые силы, чтобы выровнять линию фронта до проспекта Победы и, как следствие этого, взять под свой полный контроль мост через реку Сунжа.

Перед самым штурмом президентского дворца, по открытой связи на штаб генерала Рохлина вышел Масхадов и вызвал его на переговоры.

— Что ж посмотрим, что этот полководец нам теперь скажет! — усмехнулся генерал, он чувствовал себя уверенно.

— Мы не можем договориться с политиками, давай договоримся с тобой как командир с командиром: надо прекратить огонь и вывезти трупы и раненых, — предложил ему Масхадов.

— Давай, — согласился командующий.

— Давай так! Подождём, пока подойдут депутаты — ваши и наши, священнослужители…-

— Ты же сам говорил, что с политиками не договориться, так что же теперь предлагаешь? — оборвал его российский генерал, он чувствовал себя хозяином положения загнанный как мышь в угол Масхадов сам вышел к нему на переговоры, и он теперь диктовал ему свои условия:

— Давай, лучше поговорим о другом, о деле. Давай конкретно все обсудим — сколько машин выходит с твоей и с моей стороны, какие участки разделения. Ты вывозишь всех своих и моих. Я тоже. А потом обмениваем пленных всех на всех, без всяких там голова за голову. С оружием выходим или без? —

— Нет, мне это не подходит, — после короткой паузы ответил чеченец.

Рохлин продолжал:

— Дело, конечно, твое, но ты, же понимаешь, что тебе конец. Как командир — командиру говорю: улицу Правды я тебе перекрыл с соседом с запада. Гостиница „Кавказ“ блокирована. Совмин у меня. Мост перекрыт. Осталось 100 метров. Сосед с юга перекроет, и ты не уйдёшь отсюда ни куда. Боеприпасы у тебя кончились! Это твой конец! —

— У меня всё есть! — злобно кричал Масхадов

— Конечно, есть, еще сотни будущих трупов, которые еще пока ходят, этого же ты хочешь? Я прекрасно слышу все твои переговоры, и знаю что там, у вас творится, мы ведем радиоперехват. Плохи твои дела! —

В воздухе повисла тишина. Масхадов понял ему надо уходить, больше держать оборону он не может. Рохлин пытался перекрыть боевикам возможность отхода. Он поставил задачу подразделениям замкнуть огненное кольцо вокруг Масхадова. Но боевики прочно держали коридор между проспектом Победы и улицы Розы Люксембург. Все попытки перекрыть проход были неудачными. В итоге отрядам Дудаева ночью удалось вырваться из президентского дворца через разрыв в обороне.

Штурма президентского дворца фактически не было. И даже здесь генерал проявлял свою самостоятельность в принятии решений. Правда, командование предлагало нанести по дворцу авиационный удар.

Рохлин отвечал:

— Спасибо, хватит, авиация уже помогла! —

Тогда предложили разбить дворец танками. Он удивленно спросил, как они интересно себе это представляют: танки бьют со всех сторон и попадают друг в друга?

— Ну а что ты что предлагаешь? — спрашивал Квашнин, а он спокойно отвечал:

— Отдайте мне, я возьму по-своему. —

Утром 19 января бойцы 68-го отдельного разведывательного батальона во взаимодействии с 276 мсп 34 мсд Уральского Военного Округа захватили президентский дворец, уничтожив двух оставшихся там снайперов. Это стало возможным после удачного применения бетонобойных фугасных авиабомб, пробивших все этажи дворца и подвал в том числе. Раненный в руку испуганный Дудаев позже в видеозаписи назвал это применением Россией ядерного оружия малой мощности.

19 января — двум группировкам "Север" и "Запад" под командование генералов Льва Рохлина и Ивана Бабичева наконец удалось захватить президентский дворец. Была только одна проблема: потеряли флаг, который должны были водрузить над дворцом и почти два часа искали его… А морская пехота успела вывесить Андреевский флаг и тельняшку.

И в тот же день президент Борис Ельцин заявил об окончании военного этапа конфликта.

Когда накал январских боев уже спал и дворец Дудаева был взят, а боевики были выбиты из центра города, пришло распоряжение о завершении служебной командировки Родионова. В ходе совместной работы Владимира Ивановича в штабе группировки, он сблизился с командующим, командирами частей и подразделений, штабными работниками, как это бывает у людей занятых общим делом. А когда же генерал узнал о его сыне, пропавшем без вести под Новый год, то он сам имевший сына-инвалида, которого тоже, как и сына Родионова, звали Игорь, проникся к полковнику особенной заботой и сочувствием. Он активно выходил с предложением об обмене пленными между федеральными войсками и чеченцами перед вышестоящим командованием.

— Мы их сюда привели, и нам их вытаскивать, — говорил он про пленных ребят:

— А делать вид, что их нет проще всего, надеясь, что они сами рассосутся неправильно! Это банальное предательство! —

Как и многим другим офицерам, для Рохлина было ясно, что сам Родионов, будучи военным чиновником высокого ранга, мог вполне сделать так, что его сын, не поехал бы на эту дурацкую войну. Так делали многие на его месте, прятали сыновей, зятьев, племянников. Для того времени в котором они жили это было вполне нормально, и сам Рохлин не осудил бы его сделай он так же. Одно дело умирать самому другое — хоронить своих детей. Сам же генерал понимал свой долг так, что бы этих ребят, молодых еще не поживших, не вкусивших жизни солдат и офицеров осталось на этом белом свете как можно больше — не что его так не расстраивало как понесенные войсками под его командованием потери.

История сама возносила вверх этих решительных людей, таких как Рохлин и Лебедь, но начав, позже играть в политику, оба быстро добьются успеха и также быстро сломают себе шею на этой скользкой дороге.

В тот же вечер когда завершился штурм дворца Дудаева и переживания боев у всех были еще свежи, командующему доложили, что к нему срочно прибыл майор Любимов, которого накануне Рохлин с двумя ротами пехоты и танковым взводом бросил по следам арьергарда вырвавшихся из огненного кольца отрядов Масхадова.

— Разрешите товарищ генерал? — на пороге импровизированного генеральского кабинета вырос, как из-под земли коренастый Любимов. Голос его осип, вид был потрепанный, но возбужденный.

— Ну что Валера ты хочешь мне сказать? — без всяких предисловий обратился к нему Рохлин.

— Да вот сам решил доложить не по связи, тут дело важное, — начал он тихо, косясь на Родионова, которого он считал штабным чужаком.

— Это наш человек, — разрешающе кивнул ему на Владимира генерал, мол, говорить можно, он — свой. Тут же были вызваны начальник штаба, и несколько других штабных офицеров.

— Дело такое, — Любимов склонился над раскинутой по столу командующего громадной картой города:

— Вот здесь, — ткнул он пальцем, в обозначенные на ней строения, бывшие где-то в стороне от Дудаевского дворца и окружавших его зданий. По прямой линии от расположения штаба это место было в удалении на расстояние четырех-пяти кварталов. Эти здания располагались в так называемой свободной, то есть еще не занятой федералами зоне.

— Я блокировал отряд Мусы Закиева, прикрывавший отход Масхадову. Двумя ротами я ему перекрыл все тут и тут, — майор ткнул пальцем в соседние дома, гаражный массив.

— А танки и БТР тут и тут поставил, — он показал на улицы, походящие к блокированному дому:

— У него человек двадцать осталось всего, они у меня тут как мыши сидят в ловушке, нос не высунут. —

— Что людей не хочешь риску подвергать? — понимающе спросил начальник штаба:

— Ну, давай Лев Яковлевич артиллерии прикажет, ты их наведи и давай вперед, а потом что останется от них, зачистишь! —

— Да нет, тут дело такое, — Любимов почесал вихрастую русую голову:

— У этого гавнюка Закиева почти тридцать наших пленных есть, он обещал, если мы его из ловушки живым не выпустим, всех прикончить! —

— А откуда они у него? — удивился генерал.

— Да, похоже, все из дворца, наши все новогодние подарки от Паши Грачева другу Джохару он притащил с собой и сейчас как пропуском ими в нос нам тычет! —

— А что сам приехал? По связи бы сообщил? — спросил начальник штаба:

— Все бы и решили! —

— Да я как в эфир выйду нас, мудаков всяких туда сразу полно слетится. Как обычно все обгадят, и всех похороним, — грубо и прямолинейно отвечал Любимов и генерал согласился:

— У нас как всегда у победы бывает отцов много, а поражение всегда сирота. Этого Закиева никто не выпустит оттуда, а мне, к примеру, на него плевать, пусть живет, только пацанов нам пусть оставит целых, они там уже и так натерпелись! —

Они обсудили план действий.

— Хорошо, — одобрил его Рохлин:

— Давай Валера так, и сделаем, пусть Муса уходит! —

— Да, а то сейчас эти друзья пронюхают, начнут операции планировать, слетятся, как шакалы пять генералов и будут решать, как тридцать чехов завалить. И все будет как всегда — море крови и дерьма! — кивнул майор.

У Родионова заколотилось сердце. Игорь там? Закиев, Закиев — это же Муса из Москвы, вот жизнь какая ты смешная! Я должен быть там. Он просто обязан!

— Лев Яковлевич, а разрешите, я с майором Любимовым поеду? — спросил Родионов у генерала. Тот все, быстро поняв, одобрил:

— Только Владимир Иваныч, ты туда не лезь хорошо, надо просто с этим Закиевым договориться, коридор ему с Валерой сделайте, все спокойно обговорите, перед этим предварительно пугните его, что бы сговорчивей стал! —

— Товарищ генерал, — обиделся Любимов, посмотрев возмущенно на полковника:

— Я, конечно, одобряю любовь штабных работников к военно-полевой экзотике, но мне он там не нужен. Мне бы свой зад уберечь, так еще и его теперь надо охранять! — он развел руками.

— Я лично знаю Закиева, и он знает меня, — твердо сказал Родионов и, предваряя дальнейшие вопросы на эту тему, добавил:

— В Москве видел, знаком, он с моим приятелем вместе бизнесом занимался! —

— Оружием торговали? — зло пошутил Любимов, подмигивая ему.

Но Рохлин уже своего решения не поменял, все, зная про сына, коротко благословил Владимира: «с богом!».

На землю скрывая страшные следы недавних боев, лег легкий белый снег. БМП буквально пролетела эти четыре квартала, как четыре отдельных мрачных галактики без всякой остановки, и только Любимов причудливо смешивая матерные слова с изощренными ругательствами, всю дорогу, не прекращая не на минуту, воспитывал своего механика-водителя сидящего за рычагами. Тот бедный выслушал о себе все: и что у того руки растут не оттуда, и что не людей, а только дрова оказывается надо ему возить. И все ругательства тут же вплетались в постоянное упоминание об умственной неполноценности бойца по причине детских черепно-мозговых травм не прошедших для него бесследно. Полковник подумал, что это не было чем-то личным, а скорее свойством характера Любимова, его привычкой, возможно дурной, способом снятия напряжения к которому все уже привыкли и реагировали насмешливым безразличием, называя его «безумным майором».

Небольшой отряд Закиева был блокирован стрелковыми ротами майора Любимова в изрешеченной кирпичной пятиэтажке, одиноко возвышавшейся на пустыре, все вокруг которой было припорошено белым снежным ковром. И эта лишенная каких-либо укрытий территория великолепно просматривалась и простреливалась, что затрудняло как подход к зданию, так и выход из него. Невысокие редкие деревца, тонкими стволами ничего за собой не скрывали. Это были, очевидно, новостройки и не так давно посаженная растительность еще не успела, как следует вырасти и окрепнуть. А подготовленная для возведения новых домов площадка рядом не была использована по назначению из-за обнищания страны и свернувшегося повсеместного государственного строительства. Пятиэтажка одной стороной своего фасада была обращена на фасад другого такого же здания, параллельно стоявшего в двухстах метрах от него. А другой стороной выходила на руины гаражей в низине, бывшими так же неплохим прикрытием для стрелков, как и дома. В доме напротив блокированного, закрепилась, как будто взяв противника крепкой рукой за горло любимовская пехота, а с торцов дома отсекая отходы из здания к гаражам и на боковые улицы, так же залегла пехота, встали БМП и танки.

— Мышеловка! — улыбнулся Любимов, показав Родионову на дом, где затаились боевики:

— Ну что полковник, «папа» сказал, Валера сделал! Давай надо начать с того что бы Закиева пугануть, пусть сговорчивее будет. —

Было ясно, что «папой», он называл Рохлина, а себя конечно ласково с любовью Валерой. Хрустя разбитым кирпичом и обсыпавшейся штукатуркой, офицеры крадучись прошли на первый этаж своего здания. Выстрелов не было ни с одной из сторон, дом напротив, молчал, застыв мрачным призраком в тревожащей тишине, разрываемой лишь гулом далеких выстрелов.

— А ты знаешь полковник, а 2 января меня ведь точно так же этот проклятый Муса окружил с ротой в хирургическом корпусе республиканской больницы и сидел я там и думал, кто менял кроет артиллерийским огнем боевики или наши? Папа тогда мне по радиосвязи орал: «держись Валера, мы уже идем тебе на помощь», а ее все не было и не было. Я уже от стрельбы и взрывов оглох совсем, говорить тогда не мог только орал. Я пока отбивался в этом подвале целый вагон «шмелей» по боевикам отстрелял за сутки со своими ребятами. И вот слышу в открытом эфире мне по радио: «эй, с вами будет говорить полковник армии Ичкерии Муса Закиев, сдавайтесь, у вас не боеприпасов нет, не людей!» А у меня уже в подвале 30 раненных, патронов в обрез. А папа мне шифрует: «Валера тяни, время держись, к тебе разведка идет!» Я думаю, да и хрен с этим Закиевым, шли мне парламентеров, договариваться буду — хоть час другой без боя посидим, хоть люди поспят немного, а то от усталости все падают. Выиграю время патроны и силы сэкономлю, а потом его на хрен пошлю. Такая вот хитрость военная. Выхожу на папу говорю ему: «даешь мне разрешение мутить?» А он мне: «мути, Валера, сукин, ты сын, вообще делай, что хочешь сам, но что бы до разведки сам дожил и людей мне сохранил живыми. За каждого спрошу с тебя!». В тот день десантники в плен боевикам попали, те самые которым головы отрубили и во дворе Дудаевского дворца закопали. Вот папа и вибрировал.

К нам пришли парламентеры, их было семь человек, и представились. Главным был наш депутат российский Сережа Ковалев, рожа из ящика, с ним еще два других депутата, фамилии их я не помню, два служителя культа — натуральные попы с крестами в рясах, подполковник — пленный начальник штаба полка и чеченец с ними, этот самый твой приятель Закиев. Пришли они к нам с предложением сдаться. Аргументировали они тем, что мы находимся в окружении, находимся одни. Нас, мол, все бросили и забыли. Я молчу, киваю, даже слезу пустил для виду, как мне себя жалко, курю. Взял на переговоры двух бойцов с собой, и ротного, стоим слушаем. Больше всех Ковалев выступал, а эти двое депутатов падлы, вставляли словечки, поддакивали. Он говорил, что находится у нас в качестве представителя Российского правительства. С командиром боевиков — то? А с Закиевым они обо всем уже договорились и как только мы ему сдадимся, то они сразу заберут нас у него как военнопленных. И он гарантирует мне лично, что в этот же день мы будем в Моздоке, и нас всех оттуда отправят домой.

Я молчу, как воды в рот набрал, курю. А мои бойцы им отвечают сами без меня, что мы люди военные, принимали присягу родине служить и в плен сдаваться не будут. А Ковалев на меня смотрит, глазами непонимающе хлопает, вздыхает, еще раз просит нас подумать. А я молчу. Потом угрозы пошли: стали говорить, что если мы не сдадим оружие, то погибнем все. Даже в плен не будут брать ни кого, мол, эти депутаты и так Мусу умолять устали нам жизни всем сохранить. Но мои ребята твердо отвечают: мы сдаваться не будем, а если надо все тут ляжем, как бог даст. И на меня смотрят: чего ты Иваныч этих вражин сюда пустил?

Ковалев мне: «подумайте хорошенько! Верю в ваше благоразумие. Вам что людей не жалко?» Тут я не выдержал, говорю попам и чеченцу Закиеву: отойдите, прошу вас в сторону, мне кое-что надо с представителями российской власти лично обсудить по вопросу сдачи в плен, те сразу согласились, отошли. Думали — я условия буду обсуждать, гарантии. А я говорю им, читайте по губам. И штаны свои снимаю, и прямо на этих депутатов мочиться стал, на их ботиночки, мочусь и смотрю. Вся эта троица орет на меня, что жизнью ради нашего спасения рискуют, под пули под огонь идут, а я неблагодарный такой. Мою фамилию требуют, жаловаться Грачеву собрались. Я им в ответ говорю: « Любимов моя фамилия, запишите себе, а вам тварям солдат — сопливый мальчик восемнадцати лет, объясняет, что такое присяга, долг, Родина, а вы власть получили, животы отъели на государственных хлебах, а сами на стороне врага стоите. Совести нет у вас и чести. Да какие вы депутаты, какая вы на хрен власть? Какие вообще вы люди? Запомните, им сказал, я с того света встану и каждого из вас лично в Москве найду и кишки выпущу, и буду смотреть, как вы мрази в судорогах корчиться будете. И за границу вы от меня не убежите, я вас везде достану. А теперь, говорю, идите отсюда, пока целы. И затвором АКМ передернул для острастки. Они красные, стоят, молчат, на ботинки свои смотрят, ножками трясут, стряхивают, а меня боятся. Закиев как стал смеяться, смеется, махнул рукой им, хватит, пошли, нам тут разводят. А мне говорит: «ну ты бешеный майор, ты кто по национальности ?» Я ему: «я русский, советский человек!» А он мне смеется: «ты хуже чеченца!». И вот оттуда и пошло — бешеный майор. Подполковнику говорю, оставайся, с нами будешь. Но он то ли уже в крови замарался, то ли сломался совсем, но с ними ушел. Служители церкви нас перекрестили напоследок, как мертвецов перед похоронами, жалобно так смотрели, я смеялся. Вот такая была встреча. А теперь вот местами и поменялись.

— И вот думаю полковник часто, зачем я здесь? Что я тут забыл? Я бы этот Грозный вовек брать не стал, так как мы сейчас его берем, обнес бы его проволокой колючей в два ряда, да хоть в десять. Ток бы по ней пустил, обложил город как логово, танками и артиллерией со всех сторон, минами окружил все подходы, а жителям фильтрационные пункты на выходах поставил и ждал, хоть год, хоть два, пока боевики любо подохнут, либо сдадутся в плен. Не стоят они эти дудаевцы для меня ни одной капли моего солдата, ни кровинки его, не слезинки материнской. Так вот зачем я здесь? За Родину? Как весь этот звездец с Союзом случился, я сразу забыл, что Родина у меня есть, мгновенно не стало ее. Как ветром сдуло, была, и нет уже Родины. А будто в сердце черная дырка от нее осталась, вроде когда Родина была, они меня грела, смысл какой-то давала жить и смысл служить, и раз все и нет ее больше! Все кончилась совсем моя Родина. Выпил сначала я водки, ждал, думал, отпустит, а все равно нет, не отпускает. Как будто кто-то украл ее у меня и на ее место их новую свободу мне туда и как брак подсунул. Как ветку яблони к елке привил, а она не приживается, отторгает ее мой организм. Мне приятели: ты раб совковый, а я говорю им: «а не пошли бы вы, я при Союзе то зад начальству как вы не лизал, а вы и сейчас еще больше лижите став свободными. При Союзе стыдились хоть этого, а сейчас вам свободу дали, для подлости». И понимал я, обманули меня и не какая свобода, это вседозволенность. Как будто все воры только и ждали, когда Союза не будет, что бы Родину украсть у нас всех понимаешь. Не деньги, не там ее какие-то блага у меня украли, они Родину вот что у меня украли. Родина, она какая? Она чистая, родная, теплая, любящая тебя, за нее умереть хочется, справедливая, а мне что подсунули, холодную, грязную и злую страну, полную пьющих дегенратов. И я ведь и сам таким же становлюсь! А почему я умирать то за такую Родину должен? Она не моя, она чужая! А генерал мне тогда говорит: «Валера, Родину то у тебя украли не у одного, у нас всех ее украли, но другой-то у нас Родины нет. Какая есть все наша. Ты не пойдешь, я не пойду, а кто пойдет тогда? Не кому больше все, кончилась Россия то, остались мы с тобой майор, да эти пацаны восемнадцати лет», понимаешь полковник. А сюда приехал, в дерьмо лицом окунулся, думал, хуже будет, вообще завою от отчаяния, но смотрю на ребят этих, на офицеров и мурашки по коже бегут. И в них-то я Родину и увидел тут, понимаешь. Они все и есть Родина и за нее я готов умереть. И понял, жива моя Родина, есть она на свете, ее просто отмыть надо, очистить, понимаешь, отстроить, порядок навести, а она есть. А сначала защитить тут. И только здесь я это и увидел! И получается, что война тут для всех разная все вроде вместе воют, а каждый за себя, мы с тобой и с солдатами за Родину, кто-то за нефть, другие за власть, вроде вместе все, на одной линии стоим, а на самом деле врозь! —

И Владимир понял: им всем здесь, этой жестокой войне, чтобы выжить, нужен смысл, нужно придумать ради чего, все это. Где найдут они его — не важно, в чем — не имеет значение. Его надо придумать, найти, выстрадать. Иначе так легко среди крови и грязи, среди предательства и пирующей смерти, сломаться и потерять себя уже навсегда, умереть до еще смерти, остаться лишенным смысла жизни пустым надорванным человеком, не способным вынести это. И выход один надо верить, пусть не знать, не понимать, но отбрасывая все вопросы прочь, к черту или дальше, верить, находить высокий смысл происходящего. Иначе нельзя никак.

В огромной комнате открывавшейся пустым окном на пустырь на полу полулежали притаившиеся бойцы, в углу стояла включенная на прием рация.

— Сначала попугаем, — объявил майор:

— Так Ежик, — он обратился к одному из бойцов:

— За этажами следил? Там есть снайперы? —

Худой боец в черной шерстяной шапочке повернул свое острое лицо.

— Четвертый пятый этаж товарищ майор! — бодро доложил он:

— Похоже снайпер или два! —

Любимов недовольно посмотрел на Ежика, но тот не реагируя на это, опять равнодушно продолжил наблюдать за противником.

— Что в эфире? Молчит Закиев? — спросил майор у радиста:

— Как рыба, товарищ майор! — подтвердил тот. У отряда боевиков была спутниковая связь, и только этим могло быть объяснено радиомолчание по всем частотам.

— Они там нас слушают. Так давай связь быстро! — кинул Любимов радисту:

— Всем всем, третий — пятый, полная готовность, начинаем работать! Бурят! Бурят! Ты слышишь меня? —

Рация щелкнула и недовольным далеким голосом ответила:

— Что сразу орать? Я слышу вас, вы орете вечно, как резанный, у меня так инфаркт от вас уже скоро будет! —

Видимо у них всех между собой были какие-то свои обычные шуточки, стеб, которыми Любимов и его подчиненные разбавляли накаленную обстановку вокруг, отражавшие своеобразные отношения установившиеся в батальоне. А майора уже несло:

— Так инфаркт тебе еще рано. Слишком легко хочешь отделаться от меня. Так давай всех из машины выгоняй, понял, сам за рычаги! Давай двигай к нашему дому, который, напротив, к правому углу, за ним там куча мусора за ней становись. Бурят ты все понял? —

Лязгая гусеницами, громыхая, смешивая снег и грязь, к правому углу здания подъехал танк и аккуратно расположился за большой кучей мусора, так что над ней лишь возвышалась грозящая стволом башня.

— А теперь Бурят давай для начала по обеим сторонам здания по пятому этажам пару осколочно-фугасных снарядов! Чикни легонько, дом не рушь, но чиркни, так что бы Закиев там обосрался! —

— А он не обрушит дом? — спросил полковник.

— Нет, он знает, что делает — он его заденет, потрясет немного. Смотри дом кирпичный хороший, обвалить, конечно, можно, но не нужно. И вообще дом не так уж просто тебе разломать. А там за кучей танк из РПГ не поджечь боевикам и далековато будет для выстрела, они не рискнут! Окна держим окна, что бы ни одна тварина нос свой не высунула! —

В новогоднюю боевики жгли технику из ручных противотанковых гранатометов, а когда из горящих машин выбирались люди, то снайперский огонь добивал их. Но все же, попытка поразить танк была сделана, но граната чиркнула по башенной броне и дала свечку в небо, где разорвалась. Прозвучало несколько выстрелов.

— Держать окна! Я же сказал держать окна! — повторил приказ по рации майор.

— Ни чего Бурят у меня на Рождество за одни день шесть попаданий из РПГ выдержал, пока его не сожгли! —

Танк ухнул и с грохотом выплюнул из длинного ствола сначала один и за тем другой залп огня. Два оглушительный разрыва снарядов потрясли дом, напротив, до самого основания, верхние этажи окутались черными клубами дыма, взметнулись яркие языки пламени.

— Бурят наведи на центр дома и замри! — а дальше Любимов потребовал от радиста:

— А теперь давай вызывай мне Мусу! Когда он там слышать снова станет, а то Бурят его оглушил! Ну что за человек этот Бурят, его попросишь о чем-то, а он вечно такое устроит! —

Орудийный ствол танка задвигался, нащупал требуемую точку прицела и замер, угрожая зданию напротив новым убийственным выстрелом. Муса появился в эфире минут через пять, рация заскрипела, зашуршала его кипящим от ярости голосом:

— Что бешеный майор успокоился? Или ты всех пленных тоже хочешь тут похоронить? Тебе их частями прислать? —

Но ему ответил уже Родионов:

— Здравствуй Муса! Узнал меня, это полковник Родионов, мы в Москве встречались! —

Возникшая пауза была недолгой.

— А настоящий полковник, узнал. Земля маленькая и круглая. На все есть воля Аллаха! Что же ты в гости ко мне не приехал, а с войной в мой дом пришел? —

— Ладно, Муса не будем засорять эфир, давай договариваться, мне пленные, тебе выход! —

— Хорошо полковник я тебя помню, ты вроде нормальный мужик. За деньги как ваши московские ****и не продаешься! Что значит, пленных хочешь? —

— Хочу! —

— Ну, тогда я с оружием выйду, понял. Все мои уйдут ребята все. И я с ними! Но мне нужны гарантии, а, то я вам пленных отдам, а вы меня здесь и похороните! —

— Какие тебе гарантии? Уйдешь, видишь гаражи за домом, напротив, по ним уйдешь к девятиэтажкам, оттуда по городу в темноте к окраинам, мы так тебе коридор организуем, понял, и там не будет, никого! Слово даю! —

— Хорошо, а гарантии ты мне дашь такие, сам сюда приходи и будешь моей гарантией! Мы все еще раз тут обговорим с тобой полковник. А если что, со мной рядом и сдохнешь, как и все ваши пленные! —

— Я тебе, верю, и ты мне верь! Я слово тебе даю! —

— Ну, тогда через пять минут выходи ко мне, дойдешь, и поговорим, а безумный майор пусть мне проход откроет. Вот я тебе тогда и поверю! —

— Слушать всем, повторяя слушать всем, это сто первый, сто первый, огня не открывать от нас идет к ним переговорщик, повторяю! Переговорщик! — объявил Любимов по рации подразделениям.

— Ну все, я пошел, — произнес Родионов, не оборачиваясь, набрав полную грудь воздуха и решительно шагнул вперед. Будто бы боявшийся не смерти, а того, что его кто-то вдруг остановит. Это было, похоже, на то, как в детстве он прыгал с вышки в бассейн, главное это перешагнуть черту, сделать первый шаг и следом вода сама полетит ему навстречу с бешенной ослепляющей быстротой, оставляя страх где-то позади.

Все осталось позади, и его жизнь, небрежно брошенная звонкой монетой рукой судьбы, покатилась по полу, и ничего не для кого не стоя и вдруг замерла, остановилась, застыла, чуть качнувшись на тонком ребре, но все-таки удержалась. И не выпал орел, и ни решка, лишь только холодный ветер презрительно плюнул ему в лицо, когда безоружный полковник один вышел на крыльцо дома. Серый воздух в отраженном слабом свете дрожал, наполняя собой все пространство, а площадка между домами, больше походила на кладбище только без могильных плит и крестов. Он спустился по обледенелым ступеням вниз, а в ушах громким звоном повисла мертвая тишина, разрывая небо и весь мир на мелкие части, и он услышал, как забилось сердце в груди. И если надо было умереть тут и сейчас, то был готов, и умирать ему было легко, хоть и немного обидно, да и рано, но все же легко. А там, в доме напротив, ждали его пленные, возможно, как свою последнюю надежду на спасение ждал его и сын. И сам шел туда за надеждой, которая была ему теперь дороже всякой жизни. А вдали несла черные воды тихая Сунжа, таяли очертания моста переброшенного через нее, была ночь, была когда-то приснившаяся жизнь, от которой сейчас почему то почти ничего не осталось, кроме нескольких смятых трамвайных московских билетов забытых в кармане.

«Всего двести метров и все, всего какие-то двести метров» — подумал он. Там Игорь, — звучал следом каждый его шаг, каждый удар сердца, каждое дыхание. И щемящая надежда повела его за руку вперед навстречу к грозящему смертью черными дырами пустых окон дому. Горячий пот заструился по спине и лицу, стало жарко. Он почувствовал на себе прикосновения взглядов равнодушных снайперов и решительно шел вперед. Его жизнь стала слабым дрожащим огоньком на самом конце фитиля утопающей в воске свечи, задуть которую, погасить уже не стоило совсем ничего точно так же как нажать на курок.

Полковник подошел к разбитому подъезду, и дом навис, над ним вверху сливаясь с темным небом, — пожар на верхних этажах прекратился, лишь клубы черного дыма еще валили из окон. В воздухе повис запах гари. Позади, было двести метров пустого пространства отделявшего одних вооруженных людей от других таких же, пронизанного вдоль и поперек напряженными взглядами с обеих сторон.

Любимов его отговаривал от этих переговоров: «не надо идти туда, рискованно, пусть верят на слово, мы же им тоже верим на слово. Это не мы, а они в ловушке, они никуда отсюда теперь не денутся. Как только выйдут из дома, на открытое пространство все лягут до одного». Но полковник не уступил. Договорились, что через полчаса Родионов выйдет на связь в радиоэфир то будет полная готовность к бою и огонь сразу будет на поражение, так как про пленных Закиев наврал. Если и через час он не объявится и все будет так же как сейчас, то это значит, ничего не вышло, и придется штурмовать здание, подбираясь к дому под прикрытием огня и бронетехники со слепого для врага торца. Так он не мог использовать огневую мощь обращенного во двор сотнями оконных позиций фасада.

В момент разговора с Любимовым Владимир, почему-то вспомнив встречу с Юркой Орловским в Моздоке на взлетной полосе аэродрома, и попросил у Валерия Ивановича две гранаты, тот даже удивился: зачем? И Родионов в ответ лишь рассмеялся, не ответив, чем еще больше смутил майора.

Серая бетонная лестница как будто висящая в воздухе над землей, двинулась ему навстречу низкими ступеньками, а за ней, ему в лицо кинулась чернота пустого дверного проема. Там его уже ждали.

— Все внимание наш человек в здании, наш человек в здании, еще раз повторяю, огня без команды не открывать! — произнес по рации Любимов:

— Башкир заряди еще один осколочно-фугасный, понял меня! —

В темноте полковник различил прижавшихся к стене вдоль окон напряженных бородатых остроносых кавказцев, с оружием в руках, одетых в такие же, как и у бойцов Любимова, черные шерстяные шапочки и зеленные пятнистые камуфляжи. Только лишь у некоторых из них были зеленные повязки на плечах, этого же цвета косынки на шее или под шапочками. Чеченцы на него смотрели равнодушно без какой-то ненависти и страха, не как на врага, а скорее с каким-то неподдельным любопытством. Это было отборное подразделение добровольцев вызвавшихся прикрыть отход основных сил Масхадова.

Из глубины лабиринта утонувших во мраке коридоров, ему навстречу сделал шаг незнакомый кавказец и лишь, спустя мгновения, присмотревшись внимательно, полковник скорее не узнал, а лишь догадался, что это и был сам Муса. А как было его узнать, так сильно он постарел, осунулся, внешне изменился за то небольшое время с тех пор, как они встречались в московском кафе. В другом почти нереальном мире, в другой давно забытой жизни. На лице Закиев теперь носил густую седую бороду.

— Заходи полковник, гостем будешь, — хрипло рассмеялся он, обнажая белые ровные зубы, словно скалясь.

Полковник сделал несколько шагов ему на встречу.

— Я безоружен! —

— Я тебе верю! — небрежно махнул Муса. От него веяло войной. Пыльными подвалами. порохом обстрелами и кровью. Он был одновременно похож на Любимов а и непохож такие современные боги войны, Герои Трои как Аякс Теломонид, Парис и Ахиллес только в тертых грязных камуфлжах закопченные с автоматомами на перевес и такие же пустые глаза в которых совсем нет жизни совсем, нет смерти есть только какой-то расчет.

— А где ваши пленные? — спросил Родионов, и Закиев без всяких слов тут же увлек его за собой. Они спустились под лестницу, где на небольшой площадке, в глухом мешке каменных стен, в темноте, плотно прижавшийся друг к другу, покорно сидели на корточках почти три десятка бритоголовых мальчишек. Горец достал фонарик, включил его и направил на них свет. Под его слепящим светом Мусы пленные закрывали свои юные лица руками, вытянув тонкие шеи, выглядывали из-за поднятых ладоней, щурясь от бьющих в лицо лучей. Игоря он среди них он не увидел, хотя и среди мальчишек, на миг мелькнуло лицо, какого-то усатого мужчины повзрослей. Значит, там может быть и Игорь?

— 81 полк здесь есть? — крикнул Родионов

— Да! Да! — раздались из-под лестницы сдавленные крики в ответ.

— Игорь, Игорь Родионов здесь? —

В ответ лишь он услышал лишь молчание. Игоря не было с ними, но может он не слышит, может, просто контужен и временно потерял слух?

— Ребята Игорь Родионов с вами? —

— Нет такого! — раздались робкие голоса из темноты.

— Я Коля Молочаев из Альметьевска! —

— Я Денис Бондарев из Шуи! —

— Убедился, — Муса не ему дальше задавать вопросы и, выключил фонарик.

— Что Игорь Родионов твой сын? — сурово спросил Муса:

— За сыном пришел? Не было никакого Игоря Родионова среди этих пленных, его либо расстреляли и закапали, либо давно уже в села вывезли с другими пленными, понял полковник? Так что зря рисковал своей шкурой! —

— Понял, — ответил Владимир. «Сына нет!» — мысль оборвалась внутри:

— Но я ничем и не рисковал ты меня не убьешь, я пришел за ними не зависимо от того есть ли там мой сын или нет! —

— Ну а что у вас там кроме полковника генерального штаба пленных не кому уже вызволить что ли? — разозлился Закиев.

— Ты меня сам позвал я и пришел! —

— Пошли, — приказал Закиев и вместе они друг за другом прошли коридором в темную пустую комнату, где у стены среди тряпья безмолвно лежали двое раненных боевиков, там же стояла японская переносная радиостанция, возле нее, слушая эфир, сидел радист. Муса с ним о чем-то перекинулся на чеченском. Потом вернулся к разговору с Родионовым.

— Признаков того что нас обманут нет! Ваш Лев, конечно, любит накалывать, но не в этих случаях, а Любимов тому вообще верить нельзя! Он бешенный! —

Муса сел закрыв глаза у стены.

— Смотри, сделаем так, ты и я и еще двое моих телохранителей останутся здесь, остальные мои люди выйдут к гаражам, туда, куда ты сказал, и там меня дождутся, понял. Как только они мне подадут сигнал, я пойму, что там все чисто, засады нет, и меня ты не обманул, и я спокойно уйду. А ты тут с ними останешься, понял? Давай выходи на этого бешеного майора! —

— Я и так не обманул бы тебя! — произнес полковник.

— Да я и не против твоего обмана это война, здесь все хорошо, любая ложь, обман и засада, а победителей не судят. Ты победил и твоя подлость это хитрость, обман — военная смекалка, мало того даже глупость это скрытый смысл тайного маневра. На войне у каждого своя, правда, у тебя своя, назовем ее Россия, а у меня своя назовем ее Ичкерия. А чья, правда, настоящая? — продолжил Закиев.

— Правда, всегда одна! — не согласился Владимир с Мусой.

— Ну, да и конечно твоя, ты всегда только и прав полковник, видишь свою правду, а моя как же, а их? — Закиев показал рукой на боевиков и потом подвел промежуточный итог разговору:

— Правда всегда того кто победит полковник, правда того кто победит. Поэтому вообще никакой правды нет. Понимаешь, нет? А думаешь, кто победит тут я или ты? —

— Война еще не кончилась, — примирительно ответил Родионов.

— Опять не угадал, — не соглашался Закиев:

— Не ты и не я, мы пешки. Нм сверху кидают идеи великая Россия, независимая Ичкерия, а не самом деле все это куча дерьма и сами они за нашей спиной делят нашу нефть и деньги, которые на этой войне заработают, понял полковник! Есть кто-то кто, потом снимет сливки в этой нашей с тобой братоубийственной войны! А знаешь, когда я был счастлив? —

— Когда? —

— Когда был Союз, когда я оперуполномоченным был и бандитов ловил, понимаешь, ловил и сажал. Я человеком был тогда. Домой приходил довольный. На меня люди с уважением смотрели. А сейчас кого я сажал тогда, среди полевых командиров вижу, они на меня сверху вниз смотрят, ухмыляются и боятся. А боятся они не меня, а того что Союз вернется! —

— А знаешь, полковник кто у меня лучший друг был, как брат мне был? Знаешь? —

— Русский один Сергей Звонарев его звали, мы вместе работали, он меня от пули спас, я его братом называл. А как все это началось я его с семьей в Краснодар вывез. Деньгами помогал! Вот так! А кстати кто твой сын был? —

— Офицер, лейтенант пехота 81 полк! —

— Да мы знатно этот полк мы под орех разделали, как щенков их всех сожгли, расстреляли как в тире! —

— Знаю! —

— А где же ваши генералы-то были толстожопые? Ты знаешь, я счастью своему в тот день не поверил, когда это стадо баранов к нам как в ловушку зашло! —

— А сейчас веришь? — зло спросил Родионов.

— И сейчас верю в свое счастье, вот видишь, ты мне попался! — рассмеялся Муса.

— А ты знаешь, если бы не ваш Ельцин этого всего бы не было, Дудаев суверенитета совсем немного у него просил, чуть-чуть, автономии, сам о переговорах умолял, а этот ваш алкаш не дал согласия, мы говорит, вам еще покажем! Вот и показали! —

— Подожди! — Муса вышел, вернулся через несколько минут:

— Я узнал не в Совмине, не во дворце твоего сына не было среди пленных, прости! —

Родионов устало сел в углу.

Муса вытащил сигарету, закурил и сел рядом:

— А моего сына вашей бомбой убило две недели назад с женой вместе, мальчику двенадцать лет было! Я вместе с ним тогда умер, а убить меня не как пока не могут, я умер, а еще не убит, понимаешь! —

— Понимаю, так бывает! — сказал Родионов:

— Очень тебя понимаю! Так не только у тебя так сейчас у многих. Что ты хотел Муса. Это война, а война всегда кровь, часто случайная нелепая невинная! —

Они сидели рядом и смотрели в серую холодную стену пустыми глазами — русский и чеченец, такие разные, но связанные одним горем утраты. И вопреки всему они договорились без напряга и подвохов просто и честно, как договариваются знающие цену своему слову мужчины.

Когда первая группа боевиков дошла до девятиэтажек они дали условный сигнал зеленной ракетой.

— Не суди полковник обо мне строго как об этих всех шакалах, которые ваших людей калечат, пленных убивают, знай я Муса Закиев не такой. Что бы тебе про меня не говорили, я воин я не шакал. У вас у самих дома таких же бандитов, которые уши режут, полно в ваших городах живет! С них начните! — на прощание сказал Закиев:

— Я думаю чеченцев слишком мало в этом большом мире, что бы жить одним, останемся одни без России, нас все равно кто-то приберет, захватит, завоюет. Так нельзя, зря мы воюем, зря.

И все было быстро закончено, и Муса бросив короткое, «прощай», скрылся за дверным проемом, нырнув в ночную темноту, где едва его различимая тень метнулась к гаражам. Родионов подождал еще несколько минут. Все по-прежнему было тихо. А потом он вышел на подъездную лестницу и помахал рукой. Лязгая гусеничными траками, к подъезду подъехала БМП, быстро один за другим в дом забежали бойцы и тут же в шуме беготни и работающего мотора возник откуда-то появившейся Любимов:

— Ну, ты полковник крут. Думал у нам Рома Шадрин, да Валера Любимов — крутые, но ты старик хоть и крыса штабная, а всех переплюнул! —

Родионов устало сполз по холодной стене вниз и сел, растягивая сдавивший его шею бушлат, бронежилет, голова, закружилась, все понеслось мимо, дом, небо, лица людей, он закрыл глаза не в силах остановить эту безумную круговерть.

— Ты чего полковник? — Испуганно посмотрел на него Любимов, и тут же достал что-то из-за пазухи. Майор сунул ему открытую фляжку прямо в рот:

— На выпей. Владимир перехватил ее у него из рук, опрокинул, сделал несколько жадных глотков, это была водка, алкоголь потек у него по подбородку и шее. Но он не почувствовал ее она была как вода.

— Надо выводить их быстро сажайте в БТР! — громко командовал свои бойцам Любимов и добавил полковнику:

— Уходить надо вдруг они перед уходом фугас какой-нибудь заложили, они все могут! А у нас еще Минутка впереди! —

Назад уходили колонной, Любимов доложил в штаб, что все хорошо, двухсотых нет, есть один трехсотый и это полковник, который, по его мнению, трехсотым на голову родился, раз полез к боевикам в самое пекло.

8

Да, как и ожидалось среди освобожденных пленных Игоря не оказалось. В душе появилась черная дыра страха, высасывающая из Владимира жизнь тихо и незаметно, подтачивая ее тревогой. Среди пленных было несколько рядовых из 81 мсп и даже один чудом уцелевший офицер. Его, почему то не увезли и не расстреляли. Родионов встретился с этим старшим лейтенантом, оказавшимся командиром роты его сына. Молодой офицер получил контузию в новогоднем бою и попал в плен к боевикам и пробыл там две недели. А теперь освобожденный из плена парень от «замены» наотрез отказался, настояв на возвращении обратно к себе в часть. И вернувшись к себе в полк, он узнал, что полковник, который активно участвовал в их спасении, уже с начала января разыскивает Игоря Родионова, числившегося пропавшим без вести. В самом полку про судьбу Игоря никто не знал, ходили разные слухи: что он в плену или что тяжело раненный отправлен бором сразу в Москву. Многие были уверены в части, что лейтенант конечно, жив, раз погибшим его никто не видел. А тот полковник как, оказалось, был его отцом, и он просил что, если появится какая-либо новая информация об его сыне сразу ему сообщить.

Парень рассказал, что боевая машина Игоря была действительно подбита ночью с 31 на 1, где-то в районе бассейна «Садко». Куда несколько единиц техники смогли вырваться из огненного кольца. Офицер показал это место Владимиру на карте Грозного. Они пробились в этот район по приказу командира полка пытавшегося пробить выход для своих батальонов, огрызаясь яростным огнем. Ротный на своей броне шел сразу за Игорем. Но им не позволили уйти далеко. Боевая машина сына была подбита выстрелами из гранатометов и ярко вспыхнула. Начался бой. Ротный с бойцами тогда бросился к горящей машине. Старший лейтенант видел, как весь экипаж подбитой машины успел ее покинуть. Игорь уже тоже выбрался из нее, но у него в ее отделении оставались ценные для него вещи. Там лежали его офицерская сумка с письмами и семейный фотоальбом.

Машина вся была в густом дыму, но ротный смогу видеть, как Игорь полез в десантный люк, и успел выкинуть оттуда свою офицерскую сумку. А потом прогремел взрыв, это его БМП рвануло так, что прочь, к черту, вылетели бронированные двери десантного отделения. Но густой дым оставил в душе старшего лейтенанта надежду, что может и Игорь, успел все-таки вылезти наружу?

Тут Родионов заметил, как у парня блеснули на глазах слезы. Слезинки сорвались и покатились наперегонки по его впалым бледным щекам. И он невольно вспомнил, как еще недавно плакала его обиженная жена, и черная тушь текла у нее по лицу.

Срывающимся от волнения голосом парень продолжил: они стали искать Игоря, а у него был свитер…

— Знаете, такой турецкий теплый свитер, ему его девушка, Лена подарила непосредственно перед самой командировкой, а мы все же все дружили! Вот… Я нашел обгоревшие куски этого свитера Игоря, а рядом с ними на земле лежал обожженный автомат, я поднял его, смотрю, а номер на нем номер оружия Игоря! И рядом его полевая сумка, а ее отбросило взрывной волной, ей хоть бы что, только компас вдребезги разбился! Я тогда сел на камни сижу, курю, ничего не понимаю, я и та ничего не понимал, ну а ту вообще ничего. А мои ребята меня потащили назад к моей боевой машине мол: идемте, идемте, товарищ старший лейтенант, нам воевать надо. А я смотрю на них, смешные, нелепые, оружие у них как будто у утюга крылья, шеи тонкие, кадыкастые такие, глазами хлопают, бояться, друг за друга держатся. А я них как последняя надежда понимаете. И вижу, — какое вам воевать, вам не воевать, вам хотя бы просто выжить надо! —

И вдруг парень не сдержался и заплакал. Он плакал по-детски, вздрагивая от рыданий, уткнувшийся лицом в грудь полковника, отца своего погибшего друга, тело которого никогда не найти никому. А это разорванное взрывом на тысячу мелких кусочков тело и ставшее теперь пылью и грязью этого проклятого города, теперь навсегда останется здесь и его даже не смогут похоронить. Вот так, страшно был жив и буквально без всяких оборотов речи и был человек и человека нет. Вместо него зияет в жизни черная дыра похоронившей его в своем чреве бездны и имя ей пустота. А может так и лучше ведь эти звери трупам отрубали руки, ноги, вырезали гениталии, головы, разбивали молотками запястья рук — традиционная Вайнахская жестокость? «Жестокость на войне чаще всего проявление трусости», вспомнил Родионов недавние слова генерала. Нет ни какой, не русской, не немецкой и не вайнахской жестокости, а есть просто люди и бог им за их дела, судья!

А потом в судьбе этого парня был взрыв гранаты рядом, контузия, нелепый плен, их долго держали в подвале Рескома, так боевики называли дворец Дудаева. И до самого штурма их плохо, но все-таки кормили, не били и не пытали, а водили к ним «незивисмых» журналистов и правозащитников. И даже разрешили оставить некоторые личные вещи, а парню как пленному офицеру в частности эту сумку, предварительно ее проверив. Его ознакомили с положением о пленных в республике Ичкерия, которое на кануне подписал их верховный совет. Оно показалась ему вполне гуманным и надежда на возвращение домой прочно поселилась в нем. Часть пленных переправили из Грозного, а их не успели. Российские войска наступали, оттесняя боевиков, положение ухудшалось, а враг стал нервным и грубым. «Независимых» журналистов после первых же обстрелов как ветром сдуло, пропали, куда-то сгинув и правозащитники. А ночью когда уходил Масхадов, их тоже вывели следом по системе подземных коммуникаций, повели в какой-то дом, где и держали двое суток без еды. Потом оттуда их и освободили.

Этот мальчик старший лейтенант, уже познавший войну, плен, смерть друзей и подчиненных, еще совсем молодой, уже был ранен глубоко в душу войной, такой жестокой и беспощадной. И самое главное ведь никто почти не верил из них, что тут в Грозном они спасают целостность России. Россия стала чем-то абстрактным темным туманным для них. Они могли поверить в приказ, в армию, в какую-то фатальную обреченность всего происходящего, реагируя именно на эти события, но понимали все, что дорожка к этим дням, к войне протоптана от того самого дня, когда рухнул Союз, когда начался развал армии, обнищание народа и страны. Когда с трибун кричали народом Союза: «забирайте столько суверенитета, сколько сможете!» А кому был он нужен простому человеку — русскому, чеченцу, татарину? Каждый из них жил в большой дружной семье и был этим доволен и без всякого суверенитета. А когда люди получили в СССР «свободу», но что была это за «свобода» и для чего она была нужна? Она была как старый ключ от замка к давно уже отсутствовавшей двери, больше атрибут, сувенир, чем рабочий инструмент. И люди разом лишились всего того что давало им надежное пусть и тоталитарное государство. А они получили взамен всему этому — бесплатному образованию, хорошей честной медицине, спокойной жизни с достатком и уверенностью в будущем дне как бутылку паленной краденной водки, непонятную им свободу. Что была для них это свобода, что толку от того что стало возможным кричать о кровавом коммунистическом режиме, когда не чего стало жрать, когда у тебя нет работы. И твой завод закрыт, превращен в ОА и продан американцам за бесценок лишь бы только никогда он уже не дай бог, вдруг не заработал снова. В этом и заключается свобода? Нет, простой человек быстро понял, что свобода это свобода обезумевших олигархов беспрепятственно грабить и убивать свой народ. И за их свободу вот так помирать? Что это рабская покорность или святая мудрость простого человека, умеющая своим чистым сердцем увидеть даже в этом всем грязном и пошлом, слабые ростки возрождающего заново государства?

Слез у Родионова не было. На душе было неуютно и пусто. Она превратилась в пустой мрачный обглоданный войной дом из Грозного с пустыми глазницами окон, темными коридорами и обрывающимися в бездну лестницами, щербатыми от осколков и пуль стенами. В нем гулял ветер, разгоняя пепел и пыль, всюду лишь обломки кирпича и куски раскрошенной штукатурки, битое стекло и холодная пустота. Он хотел крикнуть себе самому в этот миг: эй, ты там отзовись! Кто нибудь! Но отвечало лишь это отраженное от стен. А следом возникшее молчание было ему единственным ответом на все. Он лишь гладил этого мальчика рукой по его светлым волосам, как отец гладит своего маленького сына и успокаивал:

— Ну, ну что ты сынок не плачь, не плачь, крепись, все еще впереди у тебя, вся жизнь впереди. Это война, она такая, она всегда была такой. Все пройдет! —

Но он, то знал, что эта война была совсем другой и даже не в том, что она была гражданской, нет, дело в том, что всех воющих здесь предали и прокляли те по иронии судьбы, кто послал их на эту войну, что с одной, что с другой стороны. И почему— то ему вспомнился далекий но совсем непохожий на Чечню Афганистан, нелепо погибший друг Алексей Волошин, и то как он напился тогда, когда его привезли изувеченным трупом с оторванными ногами, как орал на него пьяного, командир полка, как он сам тогда плакал, грызя зубами горькую афганскую землю. И он вспомнил соленый вкус тех слез, оставшихся навсегда там вместе с другом в далеком уже прошлом. А ведь тогда весь его полк за год боев потерял всего лишь пять человек убитыми, пять! И это были серьезные потери!

— Простите, простите меня товарищ полковник, — прошептал старший лейтенант, смутился и быстро вышел. А потом вернулся, и принес с собой коричневую офицерскую сумку, слегка обгоревшую снаружи, продырявленную сбоку шальным осколком. Этот парень не бросил эту сумку, это все что теперь осталось от его погибшего друга, не оставил ее там, на поле боя, а вынес оттуда ее, несмотря на все и сохранил ее в плену.

— Командир полка вам просил ему передать лично, это для вас, товарищ полковник. —

И офицер протянул ему сложенный вчетверо белый листок, на котором было написано, что командир 81 мсп, от всего лица командования части и личного состава, благодарит родителей лейтенанта Родионова Игоря Владимировича, за воспитание сына. Настоящего офицера, мужественно выполнившего свой долг перед Родиной до самого конца. Командование части сожалеет о героической гибели офицера, скорбит о нем вместе с семьей и просит прощение о том, что не смогли уберечь его от гибели. Стояла дата 19 января 1995 года, и размашистая витиеватая командирская подпись.

— Вы еще его невесте не сообщали? — спросил Родионов.

— Нет, — ответил он:

— Я же только вчера вернулся в часть, там не знали. Что-то наврали, кажется ей, боятся все, она ведь беременна! Вы знаете, из-за этого Игоря брать не хотели в командировку, но он возмутился, и командир полка уступил! —

— Я уезжаю, завтра в Моздок, а оттуда домой. Я сам все заберу его документы. И сам поеду к его невесте! Прошу вас скажите командованию, я сам сообщу ей все! —

— Конечно, — покорно кивнул парень, слез не было на его лице, но глаза выдавали себя предательской краснотой век:

— Ну, кто же хочет говорить такое…

И он сочувствующе посмотрел Родионову в глаза. Тот потеряно ответил, просто кивнув головой, соглашаясь с ним. Владимир механически свернул лист бумаги обратно, спрятал его себе в нагрудный карман. Отстранено встал. Они простились, он крепко пожал парню руку. Тот, поблагодарив за свое спасение из плена, быстро ушел. А сам полковник тут же вспомнил о досадной оплошности, ну что же он? Он даже, не узнал его имени! Но было поздно, и теперь он остался наедине со своим неотвратимым тяжко навалившемся на него, горем. Горем, от которого было уже не спрятаться, не убежать в иллюзии надежды. И самое главное уже нельзя было ничего вернуть назад, на месяц на год, ничего! Что бы все было по-другому, и Игорь бы остался жив. Ничего.

Полковник открыл офицерскую сумку, лязгнул замочек. На ее обороте была написана фамилия сына. Из сумки высыпалась на пол серая пыль, обломки цветных карандашей. Внутри он нашел штатно-должностную книгу взвода, написанную не сыном — подчерк был чужой, наверное, ее писал штабной писарь, а в книге меж страниц сиротливо лежало одинокий письменный конверт. Он был не запечатан, в нем, но бережно сложенное лежало письмо. Он вытащил его из конверта наружу, развернул и стал читать. Это было письмо той самой девушке, с которой его сын жил и которая ждала от него ребенка. Письмо его невесте.

Письмо было написано подчерком сына:

«Моя дорогая и любимая Леночка. Ты знаешь, как я не люблю писать писем, но обещал тебе и вот пишу. Рассчитываю на твою сознательность и скорый ответ. Вот, наконец, мы из Моздока приехали в Грозный. Притащились на своем металлоломе. Сегодня 31 декабря и я поздравляю тебя с Новым Годом! Я верю, в нас и желаю тебе, любимая, что бы все твои самые смелые мечты в новом 1995 году сбылись. До последней самой маленькой мечты. Вот мы уже и в городе, проехались по улицам и встали в цента, тут все спокойно. Командир батальона сказал, что на этой недели уже поедем назад. Все скоро кончится. Я очень по тебе скучаю, мне сильно тебя не хватает. Не хватает твоих губ, объятий, твоих нежных поцелуев. Я очень хочу вернуться скорее к тебе и нашему будущему малышу. Как кстати, он? Напиши мне про него все! Старайся кушать хорошо, ешь больше свежих фруктов и овощей. Моя белочка, я хочу, что бы ты знала ты мне самый близкий и родной на свете человек! И помнила об этом. Ты теперь принадлежишь не только себе, но и мне и нашему ребенку и поэтому обязана стараться беречь себя, не волноваться, ни о чем и не о чем не думать. Скоро будет тот день, когда я вернусь и больше никогда мы не расстанемся с тобой…».

Все, он больше уже не мог читать дальше, ему было больно.

Там же в книге дальше между листов он нашел ее черно-белую слегка пожелтевшую фотографию. На нем было лицо юной девушки, а на обороте трогательная надпись: «любимому на память! Помни, ты обещал — быть мне самым преданным и верным человеком, навсегда! Твоя белочка». Ниже нарисовано сердечко, насквозь пробитое перистой стрелой. Девушка с фотографии была привлекательна своей юной беззащитной красотой: большие глаза, изящный носик, губы, прическа — на вид ей не больше двадцати. Ее тоже теперь коснется война и смерть. А сколько таких же как она останутся вдовами?

Сердце сжалось, замерло, он побледнел, почувствовал, как кружится голова. Все поплыло и поехало.

— Что же это брат с тобой? — подошел к полковнику обеспокоенный его видом генерал-лейтенант Рохлин:

— Ты никак болен? Что сын? —

— Да, все выяснилось, он погиб, — кивнул на фотографию и сумку Родионов, неуклюже оседая на стоящий рядом стул. Сердце сжалось в точку, выдавливая из себя наружу всю какую только оно могло боль и казалось у этой боли нет уже никакого предела по силе!

— На, выпей, — генерал протянул ему плоскую никелированную фляжку с советским гербом на боку. В ней был крепкий коньяк. Он сделал несколько глотков жгущего до слез алкоголя, и сжавшееся в точку до боли сердце, сразу отпустило, забилось, ожило в его груди. Стало перехватывать дыхание. Мир весь сузился до этого подвала, и ему показалось, что в мире все только так и есть все как тут, а все остальное, эта далекая Москва, эта его размеренная жизнь — все было нереальным пригрезившимся ему сном из какой-то чужой жизни. И только теперь он проснулся.

И с удивлением Родионов ощутил, что, несмотря на гибель сына он еще до сих пор, жив и даже продолжает жить, но что это будет за жизнь за той чертой, которую он теперь перешагнул вместе с этой смертью, полковник не знал. Но то, что эта черта уже позади, он знал абсолютно точно.

— Бог всегда посылает нам испытания, лишь те которые нам по силам, — сказал Рохлин.

И шатаясь, ничего и никого не видя вокруг себя, Родионов выбрался на воздух. И оглушенный горем он безмолвно смотрел на серое, как будто заштрихованное простым карандашом небо, тяжко повисшее над ним, на пропитанные этой безнадежной серостью дома и улицу, где задранными вверх выдернутыми из земли кусками проволоки, торчали деревья. И зацепившееся, запутавшееся в них небо трепал ветер, и было, так как будто уже не было и его самого, и словно эта серость поглотила его.

В плен в эти дни попал здоровый как буйвол хохол, гражданин незалежной Украины. Он кричал Рохлину что-то невнятное про Шушкевича и Бендеру, про русских оккупантов отравивших его чудесную страну. Это был боевик из отряда украинских националистов Саши Музычко.

— Он идейный или так из-за денег? — спросил Родионов у контрразведчика допрашивавшего его.

— Этот, идейный, только идея ее размером в полтора тысячи долларов США, не меньше. А если ему заплатить еще тысячи две, то он и этих своих Бендеру с Шушкевичем продаст и мать родную. Наших они в плен не берут, но наши в долгу не остаются — сразу к стенке без разговоров. А этого вот оставили. Этот дурак по-большому пошел, уединился в комнате разрушенного дома, от своих ушел, стеснительный, автомат рядом поставил при входе, присел, задумался, сидит себе, балдеет дурак. А наши ребята увидели его, подошли, смотрят — ну идиот полный, решили пошутить, автомат у него и украли. А он сидит себе, в ус не дует, наслаждается. Бумажку нашел, мнет ее. Закончил процесс. Встал, а автомата и нет. Вышел в коридор оружие глазами ищет, по гулам шарит. А оно, напротив, у окна спокойно себе стоит, а этот понять не может, репу чешет, как оно туда попало? Тут разведчики его и вырубили. Он доброволец из УПА. Мы тут под них давно капаем! -