От ветра головы - Записки неформала

Вадим Булычев

Ещё неделю назад я представлял мир просто и ясно: «совок» рухнул, продажная попса заполонила собой все. Всем на всех плевать. А потому, что всё стало можно.

Последнее прибежище моего творчества и свободы — андеграунд. Рок-н-ролл. Сколько раз говорил я себе в минуты депрессии: пусть завтра все станут жлобами, пусть по «ящику» с утра до вечера попса будет — я не сдамся!

Пусть я стану полностью нищим, и новоиспеченные украинские националисты заклеймят меня «клятым москалем». Пусть! Я не сдамся!..

И тут появляется Иван. Лидер экстремальной, неудобоваримой группы — Редкая Религия. В каком стиле играет группа, даже не берусь и близко судить. Какая-то неординарная жгуче-несовместимая смесь роккабили, треш-металла и панка. С неповторимым налетом местного колорита.

Иван худощав. Слегка сутул. Одет в мятую «аляску». На голове у него черная вязаная шапочка. На ногах огромные сапожищи — «дерьмодавы». Лицо узкое, бледное. Прямой римский нос. И очень живые, немного бегающие, умные глаза.

Таким я впервые увидел Ивана неделю назад. Иван пришёл к нам на репетицию. Мы познакомились. Помню, здороваюсь с Иваном и сразу чувствую — свой. Говорю:

— Я здесь только два года живу. Приехал из России. Из Новгорода.

А он говорит:

— У меня бабка из Сибири. Алтайский край. И мать на Урале родилась. А я уже здесь.

— Отрадный факт, — отвечаю. — А то я тут себя москалём клятым уже чувствовать потихоньку начинаю.

Он смеётся:

— Да брось ты! Здесь интернациональный город. Здесь большинство из России, или предки оттуда. Или болгары и евреи. Так что национализм тут не приживется.

— Приживется, не приживется, — не сдаюсь я, — а у меня на работе все с ума сошли. Сразу после отделения Украины от Москвы. Буквально за одну ночь все «хохлами» сделались. А у меня всё никак российский акцент не проходит. Тётки на работе достали просто.

— Представляешь, подсаживаются специально ко мне и начинают своих же собственных родственников в России грязью обливать. Мол, готовить не умеют, в хатах грязь, только водку пьют.

— Недавно одна бабка вахтёрша, с виду «божий одуванчик», набросилась на меня в общаге пединститута. Паспорт не хотела отдавать. Орала, как зарезанная: «Москали! Понаехали тут! Всё сожрали!» Я смотрю, а у неё буквально пена со рта. Тут мне страшно стало. Блин, куда я приехал?!

— В правильное место приехал, дружище, — весело восклицает Иван. — А это, что на работе у тебя, пройдет. Вся эта муть, политика, все на нет сойдет… Ладно, — Иван обводит беглым взглядом нашу тесную творческую «каморку». — Я к вам, собственно, вот по какому поводу…

Повод мне известен. Был предварительный разговор по телефону. Иван хочет со своей «Религией» провести на нашей «базе» несколько репетиций. Именно столько им нужно, дабы сделать какую-то запись.

До этого ребята репетировали в совершенно дичайшем месте. В самом жутком и криминальном районе нашего города. В деревянном сарае, в самом настоящем деревянном сарае!

Сарай им любезно предоставил некий знакомый, что там проживает, в частном доме (иных домов там нет).

«Да, — подумал я, — надо быть окончательно «отмороженным панком», что б в «Ялтах» в сарае репетировать».

В общем, кончилось тем, что местные гопники этот сарай сожгли. Хорошо хоть аппаратуру из сарая успели вовремя убрать. Но репетировать теперь негде.

Мы были не против того, что бы такая легендарная группа, как «Редкая Религия», на нашей скромной базе немного поиграла. Но за это, мы попросили Ивана что-нибудь спеть на гитаре. Это для начала. А там решим.

Иван нехотя взял гитару. Побегал пальцами по струнам. Наконец на довольно большой скорости напел скороговоркой:

— Пою не для Ялты и не для Одессы,

Пою не для лохов, пою не для прессы,

Пою по-российски и по-украински,

Что, в общем, не портит роковый принцип

Пою о том, о чем петь нельзя,

Пою о том, о чем петь невозможно.

И все же:

Радость полета, счастье мое

Хоть и в пропасть, но это оно

Лучше не жить, я знаю стойко,

Но все начинается только-только…

— Твоя песня? — Спрашиваю Ивана.

— Моя.

— Круто.

— Рок-н-ролл.

— Да, рок-н-ролл — круто. Слушай, — спохватываюсь я, — а что, правду говорят, что ты с музыкой подвязываешь?

— Да. — Просто отвечает Иван. И смеётся. Как обдолбанный. Нет, не похож он на человека, раздавленного реалиями жизни. Правда, про Ивана мне некоторые говорили, что он только с виду весёлый.

На самом деле Иван — человек мрачный. Квартиру в склеп превратил. На религиозных идеях с ума сошел. Но мало ли что говорят. О ярких личностях всегда много лишнего болтают.

— Почему ты решил с музыкой завязать? У вас же неплохая рок-группа. И название красивое, неординарное: «Редкая Религия». Почему?

Иван пожимает плечами.

— Проблемы с творчеством? Негде репетировать? Почему? — допытываюсь я. И тут Иван выдаёт:

— В какой-то момент я понял, что ничего мы своим рок-н-роллом в мире не изменим. Всё! Праздник кончился! Мы немного опоздали…На полпоколения…Минимум. Когда я это понял, у меня руки опустились — лицо Ивана стало печальным. — Я теперь по инерции играю.

— Неужели ты не веришь в новую волну русского андеграунда? — С тоской в голосе говорю я. — Я слышал ваши записи. У вас все шансы пробиться.

— Куда? Зачем? — смеётся Иван. — Будем реалистами. Если даже пробьёмся, нас все равно включат в общемировой попсовый спектакль под названием «массовая культура». Да ты не хуже меня знаешь всё это.

— И все равно, — не сдаюсь я. — В проигранной войне сопротивляйся до конца. А вдруг произойдёт чудо!

— Я прагматик, — отрезает Иван, но, немного подумав, добавляет, — и максималист. Если что-то делать, то делать до конца. Меня половинчатый, одомашненный рок не устраивает. Даже если это панк-рок.

— Логично, — мрачно соглашаюсь я, чувствуя пустоту под сердцем.

Вот так мы и познакомились.

Товарищ «Никто»

Мелкий ледяной дождь, подгоняемый промозглым студеным ветром, сеется, вскипает на лужах.

На дворе ненастный февральский день, на календаре 1992-й от Рождества Христова.

Вокруг меня равнодушная мокрая толпа. Тягостную сырость картины довершают несколько тусующихся гопников, буквально в пяти-семи метрах от меня. На гопниках одинаковые болоньевые куртки и ужасные «аэродромы» на головах.

Аэродромами здесь называют огромные кепки, или фурики, на манер тех, что носят лица кавказкой национальности. Здесь же эту дикую моду переняла местная гопота.

Ровно два года я в этом городе, а все никак не могу привыкнуть к этим аэродромам. Единственное, что радует — гопники последнее время присмирели и уж, по крайней мере, в центре города неформалов не трогают. А это и есть почти центр.

Административная «пуповина» города отсюда всего в нескольких кварталах — городская река, на живописном берегу которой площадь Ленина с городским и областным начальством. Всё как положено. Только вот главная городская артерия, проспект Ленина, проходит в стороне от городского центра.

На месте пересечения центральной городской улицы, идущей от административного центра с проспектом Ленина, расположено тяжеловесное «сталинское» здание гостиницы «Украина». Перед парадным гостиничным фасадом большая троллейбусная остановка. На ней вечно толпится народ. Вместе с народом «толплюсь» на остановке и я. В мучительном ожидание Ивана.

Наконец-то подошел битком набитый троллейбус. Обколотые «ширкой» гопники очнулись и, толкая всех и вся, устремились к нему. «Гопники, как и мы, вид вымирающий. Скорее всего, скоро всё заполонят равнодушные ко всему, кроме денег, мажоры. И город приобретет окончательно жлобское лицо…»

Я едва не испытал чувство братской симпатии к гопникам. Но наваждение прошло быстро. Я увидел пробивающегося ко мне через толпу Ивана. Наконец-то.

— Привет.

— Привет.

Почти не говоря, почувствовав друг друга на интуитивном уровне, огибаем парадный вход в гостиницу. Идём к украинскому казаку. Силуэт казака, вырезанный из фанеры, трепещется на сыром зимнем ветру. Бьётся о стальную решетку. Казак висит почти на углу гостиницы. У казака огромный чуб. В вытянутой руке огромная пивная кружка. Кружка указывает на вход в кафетерий «Украина» в подвале гостиницы. Туда-то нам и нужно.

Спускаемся. Разбитая входная дверь. Народу полно, несмотря на середину рабочего дня. Тяжёлыми, неподвижными клубами висит сигаретный дым. Тусклый дневной свет сочится в окна. Окна на уровне асфальта. Это чтобы бухать и смотреть на мир отстранённым взглядом. Снизу вверх.

В окнах мелькают ноги прохожих. Двухмерная плоскость асфальта уходит в бесконечность. Чем не андеграунд? Наши сюда заходят часто. А вот гопников здесь почти не бывает. Основной контингент — потрёпанные жизнью мужички. Тихо спиваются.

Под «Украиной» почти без перемен. Нет, вру! Отмыли замызганные зелёные стены. Повесили несколько плакатов с бразильскими футболистами. Пиво перестали водой разбавлять. И «бутылочное» теперь нескольких сортов. Капитализм, однако.

Взяли с Иваном пиво, и я опять завел старый наш разговор. Мол, зря ты музыку бросаешь, «Редкая Религия» — на мой взгляд — самая нестандартная группа в нашем городе. (А может и на всём Юге Украины). Экстремальная.

— У вас есть будущее, — говорю я Ивану. — Я верю, что будет новая русская волна. В противовес попсе, пришедшей с Запада. Тому же рэпу.

— Будем реалистами, — настаивает Иван. — Откуда взяться этой волне, если всё теперь деньги решают?

— Так ты считаешь ничего уже изменить нельзя? Рок-н-ролл мертв? Мы ничего не добьёмся? Надо бросать всё и идти сдаваться? Становиться примерными обывателями?!

— Ни в коем случае не сдаваться, — почти кричит Иван — если есть силы идти до конца! Но я вам не попутчик. Я исчерпался как рокер. Мне это не интересно. Понимаешь, интересно было, когда праздник был. Когда был кураж. Был полный отрыв. Не было коммерции. Всё искренне и честно. Да, немножко наивно. Но в этом была религия.

— «Редкая Религия» — шучу я. — И она есть. Слушай, — я делаю паузу, затягиваюсь сигаретой — у тебя самая обычная депрессия. Это пройдёт.

— Не пройдёт. Много хуже. — Иван раздражённо крутит в руках пустую пивную кружку: он не курит.

— Как бы тебе объяснить, чтобы ты ни счёл меня тусовочным понтовиком, «под Морисона»… Я много лет хочу порвать с миром. У меня было две попытки суицида. Ребята из группы могут подтвердить.

— Серьёзно? — оживляюсь я. — Расскажи.

— Брось, это не интересно, да и не приятно вспоминать. Суть не в этом, — Иван делает порывистое движение руками. — Почему я хотел и сейчас хочу навсегда порвать с миром? Понимаешь, я как никто иной чувствую в этом мире свою проклятость. Пойми, это не поза. Я чувствую себя в этом мире, как в непрерывном дурном сне. И только разрубив цепи мира, я могу прервать сон. Сон, что приносит одни страдания.

— Это не понты! Так с самого моего раннего детства. Не повезло с предками, с окружением. Пришлось и из дома сбегать и голодать пришлось. А вокруг одна босота. Разборки, повальное пьянство, убийства. Гопота на гопоте. И все норовят выместить свое зло на тебе.

— Понимаешь, я как никто иной, познал зло этого мира. Я всеми фибрами души чувствую свою проклятость в мире. Брат, мне надо бежать пока я не сошёл с ума и что-нибудь не натворил.

— Да, у тебя серьёзно. — Соглашаюсь я.

Иван меня не слышит. Он побледнел. Смотрит в одну точку под потолком. И продолжает говорить:

— Не хочу ничего. Понимаешь, вся проблема в том, что я ничего не хочу больше. Кроме одного. Уйти. Так, чтобы мир как можно быстрее обо мне забыл. Я товарищ «Никто» для мира. Мне бы скорее домой. На небо!

Я давлюсь сигаретой.

— Ну, ты даёшь! Ещё говоришь, что с рок-н-роллом завязываешь. Ну, прямо, прямо… Башлачёв.

— Считай, что я маленький Башлачёв… Всё, больше не могу. Давай чего ни будь крепче возьмем. Например, водки.

Я не против.

Иван скрывается в облаках табачного дыма. Я держу столик.

Сидим под «Украиной» долго. Улицу уже заливают зимние сумерки. В кафе зажигают свет. Мир за окнами тает, теряет очертания.

Мы хорошо выпили, но это не имеет значения. Главное, что Иван, наконец-то, поведал мне свой план ухода из мира. На мой взгляд — изощрённое самоубийство. Иван спорит. Говорит, не самоубийство, а «джайнисткий метод».

С точки зрения джайнизма, голодная смерть во время поста и молитвы не есть самоубийство.

— Дак, в чём разница. Объясни? — Язык мой немного заплетается. Я на той стадии опьянения, когда голова ещё работает, вроде бы, нормально. А вот мир вокруг совсем «розовый».

— Результат же один: смерть. Не проще ли из окна прыгнуть, как Башлачёв.

— Проще, — соглашается Иван. — Но это будет совсем другая смерть. Понимаешь, важно не то, где умрёшь и когда, важно, как умрёшь. Мне версия Башлачёва не подходит. Я Бога боюсь.

— Вот как?! — Я едва не трезвею. — Как ты сказал: Бога боишься. Что-то я не совсем понимаю. Ты сказал, что боишься Бога и в то же время хочешь покинуть этот мир. А ведь самоубийство, насколько я слышал, грех. Да и что значит — Бога боишься. Ты вроде не похож на религиозного фанатика. Поясни.

— Скажем, я тоже Бога не отрицаю. Я всегда верил и в жизнь после смерти, и в то, что есть над нами некая благая сила, то есть Бог. Короче, всегда помнил, что что-то там есть, что всё не просто так в нашем грёбаном мире… Но, из-за боязни Бога себя таким изощренным способом убивать! Иван — это слишком! Этот твой страх Божий…

— Ты меня не понимаешь! — Перебивает меня Иван с мучительной гримасой на лице, — меня никто не понимает… Увы, брат, мы говорим на разных языках.

— Вот как? Ну, тогда поясни. Может, я что-то действительно не понимаю.

— Страх Божий — не страх в обычном понимании. Это особое состояние. Это трудно объяснить, пережить надо. — Иван машет в спертом воздухе кафетерия руками, как птица. — Понимаешь, Бог везде, везде, Он, Он всюду, всюду, Он ближе ко мне, чем моя сонная артерия!…Он… да, что тут говорить… просто… самоубийство — грех, трусость, бегство от своего Творца!

Фанатик, — проносится в моей голове.

— Иван — стараюсь тщательно подбирать слова. — Я понял тебя так: выпрыгнуть в окно — это самоубийство. Грех. Трусость. Бегство от Творца. Самоубийц, кажется, и в Церкви не отпевают. Бог, если по Библии, запрещает самоубийство. Говорит — терпи до конца. А ты, ну не можешь терпеть. Выход — покупаешь палатку. Билеты в один конец. Едешь в Киев. Оттуда в Алма-Ату. Карабкаешься в горы. Выше. Ещё выше. Наконец падаешь. От бессилия. Сил нет даже палатку поставить, которую в горы на себе волок. Лежишь и умираешь. Не знаю, с какой молитвой. Иван, ты что, хочешь Бога обмануть?

— Попал, — смеётся Иван. — Нет, брат, нет и ещё раз нет. Как раз наоборот. Я предаю себя в руки Бога Живого. Если Он меня любит, Он сделает чудо. Даст, какой-нибудь знак. Что-то должно произойти. Если нет, Его воля мне умереть. В любом случае, я предаю себя в руки Бога. Как он захочет, так и будет. Может, меня мулла какой-нибудь спасёт. Может, раньше бандиты пристрелят.

— Ага, басмачи. Хорошо, — не сдаюсь я, — как ты совмещаешь веру в Библейского Бога с джайнизмом? Что, как я понял, тот же индуизм.

— Брат, все мировые религии ведут к Иисусу Христу. — Иван делает страдальческое лицо. — Просто не все об этом прямо говорят. Как христианство. Согласись, бред считать, что только христиане спасаются. Остальные в ад.

— Это точно, — соглашаюсь я с очевидной для себя истиной. Всё логично. Иван теперь не кажется фанатиком. Это мы мертвецы. И наш андеграунд почти труп. А живой человек в нынешнем мире идёт в горы, умирать! Иного выхода у него просто не остается. Если быть честным перед собой до конца… В проигранной войне.

Смутно помню, как вышли на воздух. Помню снег, да, пока пьянствовали, снежок выпал. Это мы ещё сочли хорошим знаком. Помню, как ехали с Иваном в одну сторону. Живём где-то рядом.

Утро следующего дня. Выглянуло солнце. Снег тает. Тепло. Болит голова после вчерашнего. В голове обрывки фраз. Постепенно из фраз складывается следующая картина:

Иван предаёт себя в руки Бога Живого. Из-за этого кончает с музыкой. Потом с собой. Изощрённым, джайнистким методом.

Вот это рок-н-ролл! Такое надо запечатлеть на бумаге.

К вечеру похмелье проходит. Приходит тоска, вперемежку со смутной тревогой. Надо срочно увидеть Ивана. Хотелось бы о многом его расспросить. Только о чём? И как? Я опять не взял у Ивана номер телефона.

Рождается идея описать мои разговоры с Иваном с самого начала нашего знакомства.

Может быть, от нечего делать, а скорее, спасаясь от самого себя, пишу эти записки.

Вчера были первые «весенние крокодилы». Большой рок-концерт. Глобальный «сейшен» на местном уровне. Были представлены разные группы нашего города. Все некоммерческие проекты. Все городские «неформалы» подтянулись вчера в один из «Д/К». Гопники могли бы покончить с нами одной бомбой.

Детали концерта помню смутно: был пьян. Но хорошо помню ощущение огромного, всеохватывающего праздника. Очень чёткое чувство: все братья и сестры. Народ тусуется в зале, за сценой, в фойе, на двух лестницах, на втором этаже. Короче, везде.

Льётся рекой спиртное. На лестнице куриться трава. Люди подходят и запросто знакомятся друг с другом. Никакого расстояния между «своими-чужими». Между музыкантами и народом. Вот это впечатляет больше всего! Где же Иван? Где его глобальный пессимизм? «Редкая Религия» тоже должна играть!

Да, вот первая яркая картинка, которую помню:

Просторная пустая комната. На первом этаже, где-то недалеко от фойе. В комнате куча людей. Музыканты тусуются с народом. Как говорится; «мир, дружба, жвачка». Естественно, почти все либо пьяные, либо обкуренные, либо то и другое. Я со стаканом водки в руке. Произношу тост:

— За рок-н-ролл уже пить надоело. Лучше выпьем за то, что Бог сегодня на нашей стороне.

Почему с моего языка сорвались слова о том, что «Бог сегодня на нашей стороне», и сам не знаю. Видимо таким образом подействовало на меня общение с Иваном.

Еле живое от спиртного «тело» рычит мне в ответ:

— И сатана. Уе-е-е-е, у-е-е-е!

Фигня-то какая! — Проноситься в моей затуманенной голове. И сразу меркнет праздник. И в душе непонятное гадливое чувство. — Нет! Только тупых клоунадных сатанистов мне не хватало. Весь тост о Боге испортили. Везде лезут со своими вампирами и сатаной…

Поворачиваюсь к «телу». Оказывается «оно» не одно. «Тело», чтобы оно не рухнуло, держит ещё какой-то косоглазый. С виду совсем не металлист. И почти трезвый.

— Без сатаны никак, — развивает реплику «тела» косоглазый.

— Если вдруг на земле исчезнет зло, то как тогда определить, что есть добро?… Правильно, добро без зла невозможно. Так же и Бог без сатаны невозможен… Death.

Косоглазый протягивает мне потную, вялую ладонь. Я не сразу и сообразил, что он так знакомиться.

— Всё относительно, чувак, — продолжает Death. — Можно служить Богу, можно сатане. Я служу сатане. Сейчас его время на земле. Время разрушать.

— А он-то хоть знает, что ты ему служишь? — Мне жаль косоглазого. Какой его облом ждет. Нет, не перевариваю доморощенных сатанистов. Они тупые. Весь их сатанизм — это просто мода, кич, дань тяжёлому року. Не больше. И никакой философии нет у наших провинциальных сатанистов. А мистика — сплошная американская бутафория все эти их дурацкие вампиры, могилы, мертвецы и прочая банальщина. Нет, не люблю сатанистов. Но, все братья-сестры. Что делать…

— …Сатана всё знает. Это не немощный Бог христиан. — Death продолжает гудеть над ухом, как назойливый комар. — Приходи 15 марта ко мне домой. Я телевидение, журналюг приглашаю.

Это интересней. Спрашиваю:

— По какому случаю пресса?

— Я «Третий Завет» пишу. От сатаны. Там всё объясняется. Ну, почему мы так хреново живём. И прочее. Журналисты хотели бы репортаж сделать на эту тему. Приходи. Не пожалеешь. Будет море водки.

Косоглазый даёт мне мятую бумажку с адресом и телефоном. Встряхивает «тело».

— Рашен водка, водка дай. Дьявол водка, водка дай, — рычит сквозь забытье «тело».

— Пойдём, — говорит Death «телу». — В гримёрке пару часов полежишь. Отойдёшь.

Парочка удаляется. Я брезгливо вытираю ладонь. Жаль, что Ивана не было. Вместе бы мы нашли, как этого придурка опустить. Ладно, все люди — братья. Одно скажу, долбанутый на всю голову, этот Death…

Дальше в памяти провал. Следующая яркая «картинка»:

Второй этаж ДК. Зал бальных танцев. В зале фуршет для избранной части народа. Музыкантов. (Событие, по всей видимости, происходит уже после концерта). Столы ломятся от водки и лимонада «Буратино». А вот с закуской плохо. Совсем плохо.

Тощие бутерброды съели с ходу. Дальше водка запивается лимонадом. Шум. Гам. Вдруг мне делается плохо. Подкатывается тошнота. Тело слабеет. Сердце словно в пустоту проваливается. Отчаянно стучит. На мгновение обостряются звуки. И запахи.

Пахнет невыносимо блевотиной. Пахнет перегаром. Табаком. Травой. Звуки приобретают резкий, металлический оттенок. Кажется, что толпа вокруг не говорит, а стонет, или рычит с металлическим оттенком в голосе. В воздухе обрывки фраз. Телячий восторг. Вязкая пустота. На мгновение приходит смутная мысль, что так будет в специальном аду, для неформалов. (Тошнота, блевотина, перегар с травой, пустой телячий восторг).

Это длится секунды. Тошнота постепенно откатывает. Унимается сердцебиение. Становится даже хорошо.

Переутомился и перепил немного, — говорю я себе с оптимизмом. Огладываюсь.

В углу человек на гитаре играет. На человеке длинная белая копна волос. Рваные джинсы. Рваная куртка с нашивкой «Гр.Об.». Рваные кеды. Вот, думаю, настоящий панк, «системщик»!

Подхожу.

— Летова играем?

«Системщик» поворачивает ко мне своё лицо, узкое и худое. С маленьким носом и огромным открытым лбом. Благодаря такому лбу копна волос кажется париком. А лицо — чуть зловещим, отталкивающим. «Системщик» в доску пьян.

— Чувак! — Орёт он мне, — сыграй «Русское поле экспериментов»!

— Аккордов не знаю, — говорю я.

— Я покажу, — «Системщик» икает, склоняется над гитарой.

— Слушай, если ты аккорды знаешь, ты и сыграй.

«Системщик» обиженно пыхтит:

— Я бас-гитарист. Витамин. Я не играю на акустике.

— А что ты сейчас делаешь? — я разочарован. Странный тип, проблемы на ровном месте создаёт.

— Это, — Витамин морщинит свой огромный лоб, — это мои сублимации. Чувак, сыграй «Русское поле экспериментов»! — «Системщик» близок к истерике. Держу в руках гитару. Перебираю в уме, что бы ему из Летова сыграть. Только не «Русское поле экспериментов». Параллельно думаю, как бы вежливо откланяться и ненавязчиво «свалить».

«Спасение» приходит неожиданно. На моем затуманенном алкоголем «тусовочном горизонте» появляются две девушки. Одна черная. Черные волосы, черная кожаная куртка. Худенькая. Другая, напротив, светленькая. Пополнее черненькой.

Лица девушек плывут. У «черненькой» черные, ведьмовские глаза и круглое, симпатичное лицо. У «светленькой» лицо узкое и худое, как у меня, и огромные голубые глаза.

— Слушай, выйдем в коридор, — «черненькая» без лишних церемоний хлопает меня по плечу, — нам тебя спросить нужно.

— Выйдем, — отвечаю я.

С облегчением отдаю гитару Витамину. Мы выходим. Я приятно польщён. Девушки на нашей провинциальной тусовке на вес золота. Что им взять с нас; бесперспективных?

— У тебя Янка Дягилева есть? — Спрашивает меня «светленькая».

— Есть, — гордо отвечаю я. — А вам, что, Дягилева нравиться?

— Да, — отрезает «черненькая».

Я делаю изумлённое лицо. Отпускаю пространный комплимент, мол, какие продвинутые «тётки»! Никто из прекрасной половины человечества в нашей провинции не интересуется сибирской волной. Депрессивной русской струёй. Панк-роком.

Меня жестоко «обламывают».

— Все бабы дуры, — говорит «светленькая» и смотрит на меня большими невинными глазами.

— Самокритично, — выдыхаю я.

— А мы себя, может, не причисляем к женщинам, — продолжает «светленькая»

— Может, мы в женских телах условно, — перебивает её «черненькая».

— Может мы, в прошлой жизни были запорожскими казаками… Шутка. — Ставит точку «светленькая».

Мне нечего добавить. Даю им свой телефон и адрес. Девушки уходят… А у меня опять провал в памяти.

Праздник закончился у Ивана дома. Только я этого не помню. (У Ивана ещё самогон пили). Помню только, как бас-гитарист «Редкой Религии» упал между сортиром и ванной комнатой. Облевался. А барабанщик его за ногу ухватил и на кухню приволок. Дальше пить. Иван просто ухахатывался.

Безумные ребята! Весело!

* * *

Голова раскалывается. Ужасно плохо. Тошнит. Надо меньше пить! Что же мы так травим себя? Сволочи!

Я в собственной квартире. На полу. В верхней одежде. В ботинках. Праздник кончился.

К вечеру с трудом пришёл в себя. В голове обрывки мыслей. Во рту тошнотворный привкус. Праздники дорого стоят.

На полу, где я валялся, пакет с книгами. Наверное, Иван дал. Так и есть: «Новый Завет», канонический, издано какими-то Гедеоновыми братьями; «Краткое Евангелие» Льва Толстого. Совсем такая детская книжка. В книжке записка:

«Прочти эту книгу в первую очередь. Ты вчера нёс нам про Гитлера. Про то, что всё относительно. Добро и зло. И Гитлер в каком-то высшем смысле был прав, уничтожая жидов и дегенератов. Таких, как нынешние правители. Может эта книга тебя убедит в обратном. Потом поговорим.

Товарищ «Никто».

Ладно. Поговорим. Я ему записками отвечу.

* * *

Евангелие пока читать не начал. Не хватает «внутреннего толчка».

Пытаюсь продолжить записки. Но что-то пишется не очень. Зато читается хорошо. Читаю Федора Михайловича Достоевского. «Братья Карамазовы». Гениальное произведение! Читаю роман и на время забываю про духоту.

Иван Карамазов мне близок. Алёша Карамазов мне мил. Мил, потому что кроток. Своей кротостью Алёша будит во мне недобитого «непротивленца». И старший брат, пьяница, мне понятен. По-русски понятен.

Но ближе всех ко мне Иван, брат средний. Только я бы иначе вопрос поставил, на месте Ивана: не мира Божьего я не приемлю, а не могу поверить в то, что зло, в мире совершаемое, санкционировано свыше Богом, по Его воле, по Его попущению. Идея, что «зло — есть гнев Божий» мне глубоко противна. Ну не могу я Бога в образе карающего-милующего вселенского прокурора представлять. Не могу и точка!

Федор Михайлович бы меня понял. Христос в его гениальном «Великом инквизиторе», воистину, сама Всепрощающая Любовь, Бог!

С каким смирением Сын Божий слушает дерзкую речь великого инквизитора. И не проклинает, хотя инквизитор, втайне, именно этого и ждёт. Но Сын Божий, вместо того, чтобы отправить инквизитора в вечный ад, целует его в «бескровные девяностолетние уста». Вот это Бог! Как жалок, как смешон, по сравнению с Ним, булгаковский Иешуа Га-Ноцри….

Голова кружится. Жарко.

* * *

Четкое ощущение безысходности. Вокруг уже не торжество, а апофеоз жлобизма. Смердяков теперь герой нашего времени. На тусовке новый анекдот. Некий чувак, по кличке «Пропеллер», собрался в Америку. Его спрашивают, что ты там делать-то будешь, ты ж ничего не умеешь? Он удивляется:

— Как шо? Жвачки жевать буду, колу пить. Вы шо! Это ж Америка. В натуре.

Тусовка гниёт изнутри. На тусовке всё больше мажоров. Фирменных мальчиков. Им по-фиг всё и вся.

* * *

Духотища. Бредовые сны. Недавно снилась одна бабка-националистка из женской общаги. Бабка намазывала на бутерброд с салом «москалей». Хотела намазать и меня. Но я убежал.

Меня поймали какие-то люди, выходцы с Западной Украины. Я кричал, я умолял, я доказывал этим людям, что имею право жить на Украине. Я рассказывал им про своего деда и про то, что моя фамилия не Булычев, а Шевченко! Шевченко!!!

Слава Богу, что это только сон!

У меня на работе разговоры на тему «москали съели моё сало» постепенно сошли на нет. Все были убеждены — отделимся от Москвы и заживём. Зажили: полупустые прилавки магазинов. Вместо нормальных денег какие-то отрезные купоны. Чертыхаясь, кассирши режут ножницами «ценную» бумагу.

По «ящику» прикалывается Хазанов: «Господа, эту реальность выбрали мы сами».

Видел страшного черного человека. Человек был необычайно грязный, худой, и от него воняло. Двигался он как зомби: от одного мусорного бака к другому. Прохожие старались не замечать страшного человека. И я прошел мимо. Как все. И я превращаюсь в жлоба.

Витамин говорит, что я видел бомжа. Не знаю. Ни с чем подобным я раньше не встречался. Страшный человек долго стоял у меня перед глазами.

* * *

Иван исчез. Я ловлю себя на мысли, что мне ни холодно, ни горячо оттого, что он исчез. Последнее время я с Иваном виделся редко. При встречах мы всё спорили. Иван вёл себя как религиозный фанатик. А я доказывал Ивану, что Бог Библии, точнее, Бог Ветхого Завета, — это диктатор Вселенной.

Вот Христос (здесь я цитировал Костю Кинчева), — это хороший Бог. Я его люблю. А Он меня почему-то нет. Грустно.

Непротивление злу насилием — полная фигня. В лучшем случае, недосягаемый идеал. Что же касается Библии, так там и не пахнет непротивлением. Вот, Иван, так и не доказал мне почему евреи, верующие в благого Бога Библии, с абсолютно немыслимой жестокостью вырезали всё население Палестины.

Да, плохо я с Иваном расстался. Теперь он, наверное, в горах Памира. А я здесь. У каждого свой суицид. Может, мне вечерний город ближе и дороже Бога Библии? Как у Блока: «…нет исхода из вьюг, и погибнуть мне весело..» Хочется крикнуть на весь мир и так, чтобы могучим эхом прошло по пыльным закоулкам голубого шарика:

— Пошли вы все на…Не лезьте в мой рок-н-ролл. Панки, хой!!!