Записки с того света

Предисловие

Тюрьма срывает маску с человека. В тюрьме ты не можешь скрыть свою сущность. Ты не можешь притвориться крутым. Ты либо являешься таковым, либо нет, и это видно всем.

Грегори Дэвид Робертс. Шантарам

Тюрьма резко кристаллизует человека.

Это подобно шоковой терапии. Изменения

революционные.

Человек сразу все вспоминает.

Осознание истин, для которых в обычной жизни потребовались бы годы, происходит здесь за считаные дни, часы, а то и мгновения.

В этой книге мне хотелось бы поделиться с вами драматическими событиями своей жизни и теми Открытиями, которые пришли ко мне.

Человек, который прошел тюремные будни, уже навсегда становится другим.

Приходит иное видение жизни.

Самое главное — он понимает цену свободы

и человеческих взаимоотношений.

Спасибо всем, берегите себя.

Всех ждет Амнистия.

ГЛАВА 1

Чёрт

из табакерки

Чем глубже взгляну на жизнь свою и на все доселе ниспосланные мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всем, что ни касается меня…

Н.В. Гоголь

Однажды в Москве душным июльским днем, как черт из табакерки, нарисовался Вилфрид В-д.

Маститый немецкий адвокат, колесящий по миру в поисках богатых клиентов, нуждающихся

в нестандартной правовой помощи.

У него была новая идея, актуальная в России, — содействие в получении второго гражданства.

Вилфрид рассказал, что у него есть связи в одной латиноамериканской стране, где правительство, и особенно генералитет, относятся с пониманием к таким людям и способны ускорить процесс получения «инвесторами» VIP-гражданства.

«В России крутятся большие деньги и есть много страждущих, так давай мы с тобой поможем им», — заключил он.

Идея показалась мне интересной.

Вскоре среди российских бизнесменов нашлись желающие получить второе гражданство. Кто-то опасался за свою неприкосновенность в России, а кто-то просто, как говорится, на всякий случай или для того, чтобы без всяких визовых проблем путешествовать по миру.

Конечно, всех в первую очередь интересовала легитимность этой процедуры.

Вилфрид клятвенно заверял, что всё в порядке!

Он сказал: «Для начала я окажу содействие в получении легального паспорта тебе, ты приедешь и сам во всем убедишься».

И я согласился — не доверять Вилфриду оснований у меня не было, а дивиденды это дело сулило действительно немалые.

В течение года я пересылал ему необходимые для оформления гражданства документы, и вот он сообщил, что мой паспорт готов. Для снятия всех сомнений предстояло ознакомительное путешествие.

Мы договорились вместе вылететь из Мюнхена.

ВЫЛЕТ

По своей привычке я прибыл в здание аэропорта впритык, до окончания регистрации оставались считаные минуты.

Со словами «опаздываю, опаздываю, самолет улетит» я протиснулся сквозь стоявших в очереди пассажиров.

Приветливая девушка на регистрации на мою привычную просьбу посадить меня около окошка сказала, что я последний и выбирать не приходится — самолет полный, да и вообще регистрация уже закончилась. «Как так? — спросил я, — Еще же пятьдесят минут до вылета?»

— Да, но регистрация заканчивается за час, рейс международный.

Я вспомнил, что перепутал время регистрации внутренних и международных рейсов.

Но девушка была мила и начала оформлять мне билет.

Наконец-то он у нее в руках, она смотрит в компьютер и неожиданно рвет его.

— Что такое? — спрашиваю я.

Она уже сосредоточенно смотрит на монитор и говорит: что-то с программой.

Я уже начинаю напрягаться, в голове крутятся мысли, что программа уже закрыла регистрацию и у нее не получится зарегистрировать меня.

Но вдруг волшебница выдает мне новый билет.

Быстро прохожу все линии контроля.

При посадке узнаю знакомую персону — Сергей Стиллавин, я как раз в это время слушал его передачи на радио «Маяк». Он педантично с кем-то торговался по поводу своего контракта, обсуждал всякие мелочи. Я вначале подумал, что это юрист какой-то.

Очень нудный, скучный человек в реальной жизни.

Прохожу в самолет.

Присаживаюсь в кресло, по иронии судьбы Стиллавин оказался за моей спиной и брюзжал весь полет.

«Где тот искрящийся чувством юмора мужчина?» — подумал я.

Мне сразу вспомнился Михаил Зощенко, писавший острые юмористические рассказы и жутко страдавший от депрессий. Наверное, это компенсация. Для того чтобы находиться в балансе.

Прилетел.

НЕМЕЦКИЙ

ДОН КИХОТ

Долгая очередь на паспортный контроль.

Поддатые солидные мужчины хвастаются, кто сколько выпил сейчас, и вспоминают былые свои подвиги: «Помню, два литра «Хеннесси» уложили». Как мальчишки. Удивительно, респектабельные мужчины, а по сути подростки. Чем здесь хвастаться? Тем, что тебе сорок и ты бухаешь?

И это вершина среднего класса.

Вообще паспортный контроль проходил очень и очень медленно.

Наконец-то моя очередь. К этому времени историй про злоупотребление алкоголем я наслушался на всю оставшуюся жизнь.

У меня был шенген, но лысый пограничник просто замучил меня вопросами. Никогда раньше не сталкивался с вопросами при прохождении паспортного контроля в странах шенгена (вероятно, потому что летал в основном в южные расслабленные страны — Италию, Испанию, Грецию).

— С какой целью прибыли в Мюнхен?

— С деловой, — вначале сказал я.

Он стал мучить вопросами.

— Какие у вас здесь дела?

— С партнером встретиться.

— Что за партнер?

Я перестроился и сказал, что цель визита — туристическая. Ну не про паспорт же ему рассказывать.

— Что будете смотреть?

Я не смог внятно ответить на его вопрос.

— В Бразилию лечу, вот билет, в Мюнхене транзитом.

— На сколько прибыли в Мюнхен? Где жить будете? Есть ли обратный билет? В какой-то момент он уже вывел меня. Бразилия, Мюнхен, транзит — твердил я. А в голове крутилось «давай пропускай меня, лысый череп».

Эх, где же ты Италия?! Где сорок человек проходят паспортный контроль за пять минут, а пограничник под конец ставит штемпель уже куда попало, не глядя. Иногда даже не сверяя фотографии с личностью подателя паспорта.

Вообще все у него проводили не меньше пяти минут...

Наконец-то пропустил. В Германии при прохождении паспортного контроля надо отвечать четкими рубле-ными фразами, ясно обозначая все ключевые моменты визита в страну. Немецкий порядок начинается уже на границе.

Вилфрид уже ждал меня.

Мы вышли из здания аэропорта и сели в его «лимузин». «Мерседесу» было лет двадцать, не меньше.

Он был весь завален адвокатскими документами и еще черт знает чем. Для того чтобы мне сесть, Вилфриду понадобилось перегруппировать эту груду. «Вот это да! — подумал я, — Плюшкин какой-то».

Поехали, дорога хорошая. Впечатлил футбольный ста-дион «Альянц Арена», мимо которого мы проезжали. Это домашняя площадка мюнхенской «Баварии». Красивый модный стадион. Этакий современный Колизей.

Вилфрид привез меня в отель.

Вечером он вновь удивил меня — мы пошли слушать органную музыку.

Я, наверное, во второй раз в жизни — первый раз был, помню, в школе.

Здание филармонии новое, современное, оригинальное. Не пахло нафталином, как часто бывает в России в культурных заведениях. Мне представляется, что запах нафталина — это необязательное условие «культурности» места.

В целом было интересно.

На следующий день катался с ним по Мюнхену. Встречи, встречи…

Он был, как Фигаро, — одновременно везде и… нигде.

Его задор дисгармонировал с возрастом.

Вилфрид снова поразил меня: парковался где хотел и как хотел, постоянно нарушая правила парковки. Когда мы выходили из здания, под лобовым стеклом нашей машины, как правило, трепыхалась какая-нибудь бумажка. Помимо этого, к правилам дорожного движения он относился пренебрежительно. Нам часто гудели. Нетипичный немец. Можно сказать, бунтарь. Но немецкая система наказывала его вновь и вновь, Вилли же нарушал и нарушал с такой же немецкой пе-дантичностью...

Настоящий немецкий Дон Кихот.

РАССЛАБЛЕННАЯ ЕВРОПА

В пятницу в парке настроение у всех было праздничным.

Много людей в маскарадных костюмах, молодые мужчины не стеснялись одеваться в наряды медсестер. Все крайне раскомплексованные, но без агрессии. Дружелюбны, и всем, по большому счету, в хорошем смысле этого слова, наплевать на окружающих: кто во что одет, как выглядит, что делает...

Мужчины-«медсестры» ходили с пивными кружками, и никто не интересовался их регистрацией (шутка).

Удивительно, но в парке не было и полицейских, которыми просто кишит любое мероприятие в России. Людям как будто не доверяют, как малым детям, за которыми только и нужен глаз да глаз. Вдруг какую гадость в рот потащат или подерутся. А, может быть, так оно и есть, что мы дети, за которыми надо присматривать?

Немцы пили и гудели вовсю, я ждал Вилфрида и наблюдал за окружающими.

Вся подобная атмосфера расслабленности и… порядка! была для меня непривычной!!

Я знал, что такое состояние расслабленности. Я знал, что такое порядок. Но соединение их вместе я увидел, признаюсь, впервые. Для этого следовало прилететь в Германию.

В парке была идеальная чистота, лавки стояли в строгие ряды, никто не нарывался на конфликт, хотя степень опьянения была у многих чрезмерной. Несмотря на то что мы сидели на улице, никто не курил, все отходили в специально отведенное для курения место. Масса мелочей, которые в совокупности позволяли получить полное ощущение свободы и порядка. Это было удивительно. Мне это нравилось.

Я увидел Вилли. Он с пивом уже шел ко мне. Я обрадовался ему, так как в этом семейном немецком ансамбле чувствовал себя одиноким. Мы радостно чокнулись. Выпили пива… Вилфрид заприметил двух рядом сидящих с нами молодых немок, я подмигнул ему: «мол, действуй, Вилли».

Он подсел к ним — немки были не против. За ним последовал и я. Блондинка и брюнетка, лет двадцати, симпатичные. Мне запомнились их удивительно наивные и чистые глаза, особенно блондинки. Как у коровы, но осмысленные, просто очень наивные и чистые. Таких глаз не встретишь в Москве.

Пошел дождь, и мы побежали под купол. Настоящий ливень, гроза.

Вилфрид постоянно намекал девушкам, что он живет рядом с парком и есть шампанское...

Но немки не пошли… И правильно.

Вилли обменялся с ними телефонами и договорился о встрече.

Мы пошли через парк к Вилли домой, наслаждаясь чудесным свежим воздухом, какой бывает только после дождя. Пришли и практически молча вдвоем выпили все шампанское. Мы были очень пьяны.

На следующий день мы улетали в Бразилию.

.

ГЛАВА 2

Знакомство

с Бразилией

ПОЛЁТ

При вылете из Мюнхена мы решили воспользоваться моим новым паспортом. Было несколько не по себе, когда пограничник вбивал данные в компьютер и недоверчиво поглядывал на зеленоглазого «латино-американца» со славянской внешностью. Но долго ждать не пришлось. После прохождения контроля Вилфрид подмигнул мне.

Нас ждала промежуточная транзитная посадка в деловой столице Бразилии — Сан-Паулу.

Полет прошел на удивление легко. Несмотря на длительность перелета (более 12 часов), не было томительного ожидания и постоянных мыслей в голове: «Ну когда? Когда же мы прилетим?» Не понадобились даже маленькие бутылочки вина, предусмотрительно купленные Вилфридом в Мюнхене.

Висевшее передо мной табло показывало передвижение самолета, и его скорость меня устраивала.

Через пару часов полета я стал проваливаться в кошачью полудрему.

Немного мешала только хлопотливая девушка-украинка, летевшая вместе с компанией мужчин в возрасте, тоже украинцев. Они не знали ни слова по-английски, девушка же старалась всячески им угодить.

Сквозь дрему периодически проскакивали смешные украинские слова и их перевод, весь разговор в основном был посвящен еде и виски с колой.

Я только подумал: «Какой черт их-то дернул лететь в Латинскую Америку?»

Остальные пассажиры, в основном немцы, были тихи, невозмутимы и, по русским меркам, даже чопорны; но таковы уж немцы.

Мы прилетели рано утром. Я вновь предъявил «второй» паспорт. На этот раз никаких беспокойств прохождение контроля не вызвало.

В аэропорту я сразу почувствовал аромат Бразилии — запах свободы и зелени. Недаром на бразильском флаге доминирует зеленый цвет.

Воздух был насыщен влагой и свежестью. Мы были еще в аэропорту, а это уже ощущалось.

Особая энергетика.

Так начиналось одно из самых запоминающихся путешествий в моей жизни…

ГУСАРЫ

ДЕНЕГ НЕ БЕРУТ

Выйдя из дверей аэропорта «Гуарульюс», я увидел деревья с сочной листвой, напоминавшие какие-то лианы, бурную зеленую растительность и радостно глотнул теплого бразильского воздуха.

Легкие отчетливо наполнились этим неповторимым утренним воздухом.

Я явственно представляю этот момент даже сейчас, спустя годы.

Тогда я еще жил и дышал «разрывая легкие».

Сделав пару вдохов полной грудью, зашел обратно в здание аэропорта.

Он был еще полупустым. Различные киоски и палатки не работали.

Вилфрид спросил меня: «Мы что, останемся в аэропорту и будем мучительно долго ждать здесь нашего дневного рейса? Или поедем в город и посмотрим его?»

Вопрос был риторическим.

Зная темперамент Вилли и по его настрою я понял, что сидеть в аэропорту он решительно не намерен. Со мной или без меня, но в город он поедет.

Уговаривать меня также долго не пришлось: несмотря на существенную разницу в возрасте, мы были два сапога пара.

Я только спросил его: «А как мы туда доберемся?»

Он быстро выяснил, что нам нужно заказать такси в одном из специализированных киосков. Но все они еще не работали, и мы стали ожидать открытия, расположившись у одного из них. Вилфрид достал бутылочки красного вина, которые были предусмотрительно куплены им еще в Мюнхене, но остались нетронутыми в полете, и мы выпили за прилет.

К нам периодически подходили редкие туристы, в основном немцы, и что-то спрашивали. Вилли охотно им отвечал. Выпитое вино и авантюрный склад характера подтолкнули его к мысли переместиться за прилавок туристического киоска. Он отодвинул заградительную цепочку и, изображая мимикой злоумышленника, проник по ту сторону прилавка. Учитывая, что наше «турагентство» было единственным работающим в столь ранний час, к нему стали подходить

туристы и расспрашивать о туристических маршрутах. Вилфрид с улыбкой, отхлебывая

вино, что-то им повествовал, а также раздавал всем желающим брошюры и буклеты

агентства.

Смотрелось это довольно комично. Я просто не мог сдержать приступы смеха и, закрывая лицо, периодически отходил на расстояние, чтобы не мешать театру одного актера. Вилфрид же, бывший вначале немного скованным, постепенно распалялся; его белые щеки покрылись ярким румянцем, чувствовал он себя все более и более уверенным и осмелевшим. Думаю, этому способствовало и красное вино.

Повадками и активной жестикуляцией он уже стал напоминать распоясавшегося Хлестакова.

Я даже стал немного переживать за старика (а ему тогда было порядка шестидесяти лет): как бы его не забрала полиция.

Вообще, Вилли удивил меня: после двенадцатичасового перелета он не просто выглядел бодрым и энергичным — он феерил!

Глаза его искрились, язык работал без остановки.

Конкистадор-пассионарий, спустившийся со своего фрегата покорять Латинскую Америку.

Его энергия, позитивный настрой передавались всем присутствующим. Я же просто давился от смеха.

Те, кому Вилфрид открывался, не могли поверить в то, что он их разыгрывал. А убедившись в этом, все уходили с искренними улыбками.

Проходивших мимо девушек он сам призывно приглашал на «консультацию».

С одной симпатичной брюнеткой в очках у него завязался более продолжительный диалог, походивший, однако, больше на монолог Вилли. Он, как павлин, рас-пустил перед наивной студенткой все свои многочислен-ные звания и регалии, особенно упирая на то, что является профессором. Периодически Вилли доставал то одну, то другую визитку, как бы все более увеличивая свой «павлиний хвост». Я и сам не подозревал, что у Вилфрида столько разных визиток и столько ипостасей. Многогранная личность. Что уж говорить о студентке — ее глаза все больше и больше округлялись.

Масштаб личности Вилфрида увеличивался подобно расширяющейся Вселенной.

Наверное, это происходило бы до бесконечности (как и со Вселенной), так как Вилфрид был подобен фокуснику, каждый раз доставая новую визитку и вновь начиная свой монолог, если бы наконец не открылся нужный нам киоск.

Девушке также надо было ехать в Сан-Паулу, и Вилли абсолютно гусарским жестом показал ей, что мы ее захватим. Она долго отнекивалась, но устоять перед его темпераментом и напором не смогла.

Мы подошли к нашему такси. Водитель пытался выяснить, куда нам ехать. Куда ехать, мы и сами не знали — наверное, поэтому Вилли сказал, что нам надо в центр. Таксист тем не менее упорно не мог понять, куда все-таки нам нужно.

Три раза он переспросил, точно ли нам надо в сentro, и, трижды получив утвердительный ответ, с каким-то недоумением сказал что-то типа: «Ну, в центр, так в центр». Потом я понял причину его сомнений.

Оказывается, в Сан-Паулу, во-первых, центра в виде старого города как такового нет, есть буквально пять-семь зданий, представляющих хоть какой-то ис-торический интерес, поэтому и само понятие центра города практически отсутствует. Есть район Сentro, куда нас и привез таксист. И этот так называемый центр города населен в значительной мере бездомными, бродягами, наркоманами, преступниками, проститутками и прочими люмпенами.

Мы сели в машину — я рядом с водителем, а Вилфрид вместе со студенткой — и поехали. Вилли по-прежнему о чем-то вещал, но его фразы становились все более лаконичными, и время от времени он даже позволял себе делать паузы. Чувствовалось, что силы старика не беспредельны и они на исходе.

Он напоминал заводную игрушку, которая еще делает по инерции движения, но они становятся все медленнее и медленнее.

Погода была ненастная: свинцовое небо и моросящий дождь.

Я смотрел в окно и разглядывал ландшафт. Он был индустриальный, без особых изысков. Со всех попадавшихся на глаза билбордов на меня смотрели либо футболист Неймар, либо фотомодель Жизель Бюндхен: они рекламировали все, что только можно. Создавалось впечатление, что эти двое просто поделили рекламный рынок Бразилии.

Наконец, как мне показалось, мы въехали в пределы города. Я спросил у таксиста: «Сан-Паулу?» Он утвердительно кивнул.

Город представлял собой нагромождение многоэтажных зданий, современных и не очень, которые были расположены, на мой взгляд, совершенно бессистемно. Трущобы сменялись пафосными высотками, и наоборот.

В общем, Сан-Паулу — город контрастов.

Мы высадили девушку. Вилфрид поморщился, когда она, достав деньги, предложила частично оплатить поездку. Гусары денег не берут!

Девушка была искренне тронута и изумлена тем, что мы не взяли у нее денег. Возможно, российская девушка и не особенно удивилась бы подобному жесту со стороны мужчины — скорее даже наоборот, это было бы для нее ожидаемо. Немка же, по-моему, испытала небольшой культурный шок. По крайней мере изумление.

Такая ситуация явно была для нее неординарной, не-типичной. Вилфрид решил закрепить успех и взял у опешившей студентки номер телефона, чем заставил ее зардеться.

Очередным гусарским жестом он небрежно попросил меня помочь ей с чемоданом. Я с легкостью откликнулся на его предложение, но тут меня ожидал подвох: чемодан был тяжеленным — килограммов тридцать пять, не меньше.

Но отступать было уже некуда.

Студентка оказалась обстоятельной и, наверное, взяла в путешествие все, что только могла. Проклиная «гусара», я потащил по подземному переходу ее огромный баул, думая: «Хочешь гусарить, Вилли, — сам и таскай».

Вернувшись в машину, я недобро посмотрел на улыбающегося Вилфрида, закрыл дверь, и мы поехали дальше.

Минут через десять таксист остановил машину и, мотнув головой, сказал: «Сentro». Мы переспросили: «Центр?» Он еще раз утвердительно произнес: «Сentro, centro», — и махнул рукой.

Мы вышли на улицу. Стоял небольшой туман, и мы пошли в буквальном смысле куда глаза глядят.

Ни плана города, ни цели у нас не было.

Два авантюриста в белых рубашках и дорогих итальянских костюмах. В криминальном центре Сан-Паулу.

В городе, где машинам в ночное время во избежание нападений разрешено не останавливаться на красный свет светофора.

Редкие прохожие имели потрепанный вид, дома были обшарпаны и исписаны граффити. Одинокие посетители затрапезных забегаловок с интересом смотрели на нас.

Было раннее утро воскресенья. Город еще спал. На улице стелился легкий туман.

Вдруг я услышал непонятную, очень странную песню.

Вначале я вообще не понял, что это и откуда доносится звук, а потом сквозь дымку тумана увидел старуху, которая поразила меня своей инфернальностью.

Она была одна на этой широкой улице и пела какую-то песню в рваном ритме вуду.

Пела она для себя (а может быть, для меня).

Она сидела на картонке и периодически приподнималась на коленях. Вид у нее был очень гордый, я бы даже сказал, вызывающе гордый. Голова высоко поднята и обращена к небу.

Несмотря на преклонный возраст и полностью седые волосы, ее движения были пластичны. Более того, периодически она, подобно кобре, совершала непонятные выпады вперед и вбок — хаотичными зигзагами и в только ей понятном ритме.

Глаза у нее были стеклянные и смотрели в какое-то потустороннее пространство. Страшные глаза. Их не было, они были мертвы.

Она напоминала ведьму.

Заунывная песня этой сухой бразильянки произвела на меня сильное впечатление.

Я на несколько секунд остановился возле нее и выпал из реальности. Мной внезапно овладел непонятный страх и чувство какой-то обреченности и тоски.

Уходил от нее не спеша, оглядываясь, пока ее силуэт не растворился в утренней пелене.

«Это был нехороший знак, — подумал я. — Очень не-хороший знак».

Вилфрид уже ушел далеко вперед. Я поспешил за ним.

«Это был нехороший знак…» — крутилось у меня в голове.

Мы петляли наугад, стараясь держаться больших проспектов и улиц. По пути купили сувениры в виде бразильских женщин в национальных нарядах рабынь на плантациях. Статуэтки были с выдающимися, даже гипертрофированными грудями и попами.

Зашли в кафе затрапезного вида, выпили бразильского кофе, который оказался дрянным. Съели по паре бананов — маленькие такие, тоже невкусные, кормовые. Видимо, не сезон.

Разочарованные, мы побыстрее расплатились и вышли из кафе.

LOVE STORY

Город еще был безлюден, и вдруг мы увидели, что в одном из переулков кипит бурная жизнь. Играет музыка, стоят девушки в мини-юбках и на высоченных каблуках (некоторые из них мне показались очень не-стандартными), какие-то накачанные темнокожие ребята с цепями на шеях. Странная публика, как из кинофильмов.

Заинтригованные, мы направились туда. Вилли спросил у колоритного охранника: «Что здесь сейчас происходит? Это клуб?» Оказалось, что это был клуб Love Story. Как мне потом сказали мои адвокаты, этот клуб — самое (c упором на это слово) злачное место Сан-Паулу: сбо-рище свингеров, транссексуалов, проституток, наркома-нов и прочей сомнительной публики. Они очень долго удивлялись и переспрашивали, точно ли мы были имен-но в Love Story. И как мы вообще его нашли.

Здесь была вечеринка.

Нам предложили войти за сто евро. Плата показалась мне чрезмерной. Я сказал: «Бесплатно зайдем, а так — нет», — и отошел от входа. Было уже утро, и я не видел смысла платить за вход такие деньги, хотя признаюсь — войти в него было дико интересно.

Вилфрид остался договариваться с колоритным охранником. Затем подошел ко мне и сказал, что договорился, и мы вошли в клуб.

Царство порока приняло нас в свои объятия.

Сквозь тесный темный проход мы просочились внутрь.

Чтобы пройти вглубь, нам понадобилось протиснуться (это было возбуждающе!) через скопление чрезвычайно откровенно одетых девушек, которые призывно улыбались. Вообще латиноамериканки очень улыбчивы, а здесь к улыбке добавлялась еще и порочность. Получалась гремучая смесь. Их взгляды были подобны взглядам Сальмы Хайек в фильме «От заката до рассвета», да и атмосфера была похожей.

Яркие ощущения были уже на входе. Очень странные…

На уровне подсознания.

В воздухе сразу можно было ощутить неповторимый аромат порока (кто знает, о чем я, тот поймет меня, кто нет — пусть радуется, что не знает, ибо «плата» сораз-мерна).

Энергетика у клуба была запредельная.

Темная, влекущая энергия…

Пугающая, но в то же время манящая…

Очень необычная. Ни до, ни после ни с чем подобным я не сталкивался.

И ни одно подобное заведение мне уже не интересно, потому что планка порока Love Story была космической.

Там не было никаких особых внешних спецэффектов или умопомрачительных танцев go-go, хотя девушки танцевали превосходно, делая особый упор на движения ягодицами — гордость бразильянок.

Там был особый драйв. Кураж. Исходящий от посетителей.

Все были настроены на одну волну —

волну секса.

Нередко, кстати, посетительницы сами залезали на по-стамент для танцовщиц go-go

Я долго думал, как описать эту манящую атмосферу порока…

Она была подобна спящему вулкану.

Мрак, темнота, вроде бы ничего не происходит, но точно видно и слышно, что какие-то процессы идут… В воздухе нависает напряжение… и вдруг — вспышка, взрыв и мгновенный поток раскаленной лавы.

Мы подошли к бару и сразу выпили кашасы. Выбор был правильный: надо было как можно скорее включиться в эту атмосферу — без кашасы никак. Нам необходим был этот «успокоительный укол», так как царящая в клубе энергия пугала, но в то же время уйти было невозможно. Мы уже глотнули этого тлетворного воздуха… Мы были уже им отравлены. Кашаса же отключила последний, еле слышимый голос разума.

Было где-то семь-восемь часов утра, но по присутствующим было видно, что расходиться никто не собирается.

Мы вызвали интерес у дам — особенно после того, как Вилфрид угостил их кашасой. Достаточно быстро и я, и Вилли оказались в разных компаниях раскомплексованных девушек. Они не были вульгарны. Они были позитивными и открытыми. Это качество свойственно латино-

американцам; русские в таком состоянии открытости бывают, как правило, только после принятия известной дозы спиртного.

Были ли они проститутками или искательницами приключений, учитывая специфику клуба и латиноамериканскую открытость, понять было сложно.

Нельзя было даже точно сказать, являются ли они вообще девушками. Бразильские транссексуалы, учитывая в целом достаточно мужественные в нашем восприятии черты лица латиноамериканок и обильный макияж, были практически неотличимы от девушек. А транссексуалов в клубе было много...

Интриги добавляло то, что в клубе было темно и мы хорошо видели лица окружающих только тогда, когда в нашу сторону на доли секунды направлялись лучи от светящегося шара.

Отчетливую картину давали только периодические вспышки, освещавшие на мгновение весь зал.

Тогда можно было видеть, что многие пары (иногда это были и трио) не теряют времени даром, а чем-то активно и страстно занимаются…

Я поднялся в туалет, который находился на втором этаже заведения, и долго не мог понять, где же мужское отделение, так как из двух туалетов выходили то муж-чины, то женщины. Оказалось, что туалеты совместные. Я зашел, и там меня ждало новое открытие: дверей ни на входе, ни внутри не было. Поэтому можно было наблюдать как мужчин, так и женщин, отправляющих свои естественные потребности.

И как ни странно, если мужчин это обстоятельство не-много и смущало, то женщины чувствовали себя комфортно. Причина этого, вероятно, в том, что мужчина всегда так или иначе озабочен размерами своего члена, а также боится показать его вялым и небоеспособным в глазах как женщин, так и мужчин.

Мужчина вообще всегда чего-то боится. И наверное, тот мужчина, который перестал бояться, становится для женщин чертовски привлекательным.

Спустившись вниз, я нашел Вилфрида в превосходном настроении, мы еще раз выпили с ним и с веселой компанией окружавших нас девушек за укрепление дружеских отношений. Вилли заплатил за алкоголь. По его лицу я понял, что счет оказался внушительным. «Ну ничего, — подумал я, — это тебе плата за чемодан брюнетки, который ты вручил мне. Теперь мы квиты».

Рядом со мной оказались две подружки: дородная брюнетка с эффектным бюстом четвертого размера и миниатюрная блондинка с еще более заметной грудью, которая была непропорциональна ее общей комплекции. Силиконовая, конечно.

Мы договорились с Вилфридом расстаться на время и условились встретиться у входа в клуб в пятнадцать минут одиннадцатого, чтобы поехать в аэропорт.

В камере хранения клуба я оставил свою сумку и пакет с сувенирами.

Когда в назначенное время я появился у клуба, то с удивлением обнаружил, что он закрыт. Причем наглухо: хорошими такими решетками, какими закрывают клетку с дикими животными. Оказывается, клуб работал до десяти.

Вилфрид вместе с такси уже ожидал меня.

На наш стук в решетки дверь приоткрыл уборщик, который сказал, что в клубе, кроме него, никого нет, а камера хранения закрыта.

Ну что ж, выбора не было, надо было ехать в аэропорт.

Сумку было жалко: стильная, итальянская, дизайнерская. Да и содержимое…

Однако в аэропорту меня ждали события, перед которыми потеря сумки уже показалась сущей мелочью…

АЭРОПОРТ.

ЗАДЕРЖАНИЕ

Во время посадки, «пробивая» мои документы по базе, сотрудница аэропорта сделала недоуменное лицо и попросила меня задержаться. В ответ на мое удивление сложившейся ситуацией и жесты, указывающие, что самолет улетит, она была непреклонна — лишь пригласила своего старшего сослуживца посмотреть в компьютер и на мой паспорт. Они вместе еще раз полазили по базе, повертели мой паспорт и стали лишь еще непреклоннее и безэмоциональнее. Мужчина по-звонил по трубке, и я явственно услышал слово «полиция».

В воздухе повисло напряжение. Они смотрели на меня уже с некоторой опаской и без характерной для работников их сферы улыбки радушия. Через пару минут жестами безапелляционно попросили меня отойти от стойки и присесть рядом в зале ожидания.

Я уже понял, что ситуация серьезная, и сообщил об этом в Москву.

Минут через тридцать я увидел, как вместе с Вилфридом улетает мой самолет.

Он медленно тронулся, разогнался…

Наблюдать его взлет было неприятно и как-то тоскливо.

Через какое-то время ко мне подсел полицейский — молодой маленький паренек лет двадцати.

Это уже не вызвало у меня каких-то особых эмоций.

Так мы и сидели достаточно долго, тупо смотря то друг на друга, то по сторонам.

Затем подошли двое накачанных мужчин-полицейских гренадерского вида — уже в иной, не как у паренька, форме.

Один из них без особых церемоний взял мою руку и быстрым профессиональным движением защелкнул на ней один из наручников, а второй прикрепил к своей руке. Они резко, властными движениями и жестами показали, что надо идти.

Меня куда-то повели.

По их виду сразу стало понятно: это серьезно.

Пассажиры, ожидавшие рейса, смотрели на всё это с нескрываемым интересом. На их лицах я прочитал целый калейдоскоп эмоций — от сочувствия до отвращения; ужас, страх, удивление…

Я и сам испытывал сложные чувства.

Единственное, что подсказывал мне мой внутренний голос: сейчас начнется самое интересное…

«Гренадеры» долго вели меня по служебным лестницам, пока мы не оказались в «брюшной полости» аэропорта, скрытой от посторонних глаз.

Мы проходили мимо крутящихся по ленте чемоданов, комнат отдыха для персонала, многочисленных других помещений, пока не дошли до отдела полиции. Там меня сразу обыскали и забрали все личные вещи — без описи, понятых, документов… Просто свалили все на стол в небольшую кучу.

Затем открыли камеру, завели меня туда и освободили от наручников. На этом их миссия была закончена.

Я остался один.

На удивление я был совершенно спокоен. Ни паники, ни отчаяния… Видимо, включилась моя защитная функция — в стрессовых ситуациях я становлюсь удивительно спокоен.

Через пару часов все те же полицейские открыли дверь моей камеры, пристегнули меня наручниками к себе и куда-то повели. Меня ждали в кабинете следователя. Там было много суровых мужчин, а за столом сидел коротко стриженный седовласый мужчина лет сорока пяти в хороших очках. Меня посадили на стул перед ним, остальные полицейские рассредоточились по бокам и позади меня.

Начался допрос.

Их интересовал мой паспорт и цель визита в Бразилию. Мы общались на ломаном английском, все вопросы носили явно обвинительный характер; если мой ответ их не устраивал, вопросы повторялись вновь и вновь, вновь и вновь…

Я был уверен, что они записывают не то, что я говорю, а то, что им нужно. Женщина-секретарь, которая вела стенограмму, постоянно переспрашивала у следователя интерпретацию того, что я сказал, и он долго пересказывал ей на португальском мои слова. Все это выглядело даже немного комично. Мой односложный ответ на тот или иной вопрос вдруг превращался в развернутое повествование, и секретарша под руководством следователя долго и усердно что-то набивала.

Затем мне дали протокол допроса на португальском и попросили расписаться, я отказался. Мне стали объяснять, что там именно то, что я им сказал. Я не верил. Затем настойчиво потребовали… Я отказывался. Воз-никла пауза. Мужчины были настроены явно недружелюбно.

Попросил воды, мне отказали и вновь дали бумагу: «Читай и подписывай».

Стал опять читать, вернее делать вид, так как ничего не понимал в этих бумагах, написанных на португальском. «Читал» лишь для того, чтобы выиграть время. А сам судорожно думал: «Что же делать?»

Решил вновь попросить воды. На этот раз следователь махнул головой секретарше, она вышла и вернулась со стаканом воды. Когда она подходила ко мне, я дотронулся до нее рукой (не знаю, зачем это сделал, — это было спонтанное движение); охранники моментально среагировали, заломив мне руки. В комнате поднялся жуткий гвалт. Я стал валиться со стула, делая вид, что теряю сознание. Охранники приподняли меня и вновь водрузили на стул, я вновь стал падать, они опять под-хватили меня и стали удерживать на стуле. Кто-то вылил мне на голову стакан воды. Я не реагировал.

Следователь что-то сказал, и меня потащили в камеру.

Охранники были очень грубы. Все углы и двери были мои: они демонстративно, с размахом и со знанием дела впечатывали меня в каждую стенку при повороте и в каждый дверной проем. Делали это без напряга, легко, даже играючи. Сопровождая свои действия какими-то ругательствами.

Учитывая их размеры — а меня вели крепко сбитые мужики, про которых говорят «косая сажень в плечах», — это было болезненно.

В камеру они меня буквально втолкнули. Стоило больших усилий остаться на ногах.

Возбужденный, я сел на кровать и попытался успокоиться.

Камера была просторная, метров двадцать. Я прилег и постарался отключить эмоции. Прессинг со стороны полицейских был неприятен. Но меня все еще не покидала мысль о непродолжительности этого злоключения-заключения.

В камере был тусклый свет. Горело лишь дежурное освещение за пределами решетчатой двери. Я закрыл глаза.

Вдруг неожиданно раздался треск, людские возгласы и визг. Я увидел, как полицейские ввели мужчину и женщину; все это сопровождалось эмоциональной перебранкой. Мужчина что-то яростно доказывал полицейским, те реагировали на это в схожей тональности. Полицейские начали обыскивать их чемоданы. Мужчина все время комментировал их действия и экспрессивно воздевал руки, взывая к Всевышнему. Женщина то и дело вспыхивала и гневно что-то тараторила. Обыск закончился. По жестам полицейских я понял, что они предложили мужчине забрать необходимые ему в камере вещи.

Заключение в тюрьму — видимо, как и смерть — всегда является полной неожиданностью

для людей.

Вот так вроде бы и знают, что человек смертен и сия чаша неминуемо ждёт всех, но всё же думают, что это будет нескоро, не сейчас, да и…

Ведь даже если болеет старая бабушка и все знают, что она должна вот-вот преставиться, — и в такой ситуации люди всегда полны удивления, что это произошло именно сегодня и именно сейчас.

Так и совершающие преступления делают круглые глаза, когда им указывают на камеру.

Они шокированы, когда закрывается дверь камеры и щелкает замок.

Хотя знали, знали…

Мужчина, когда осознал свое положение, сразу притих, лицо его осунулось, и сам он как-то даже уменьшился в размерах.

Вдруг совершенно неожиданно женщина, сопровождавшая его, — вероятно, его жена — рухнула без со-знания. Ее падение было резким, она упала прямой спиной назад. Но в то же время, несмотря на всю стремительность ситуации, ее падение происходило для меня будто в замедленной съемке.

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Мужчина резко подскочил к ней и начал кричать: «Доктора, доктора!» Полицейские, на секунду опешившие, тоже сразу засуетились: один из них побежал за врачом, второй вызывал его по рации, третий нагнулся к женщине и стал сильно бить ее по щекам — буквально избивать. С размаху нанося смачные пощечины. Мужчина ударил полицейского по рукам, оттолкнул его, сопровождая свои действия проклятиями в его сторону. Говоривший по рации полицейский вытащил дубинку и стал ею бить мужчину по голове, а его поднявшийся с пола товарищ принялся избивать несчастного еще более яростно.

Женщина продолжала лежать неподвижно.

Нервное напряжение от всего происходящего передалось и мне. Адреналин зашкаливал.

Я смотрел как завороженный.

Избиение было мощным, но непродолжительным. После четырех-пяти профессиональных ударов, сломав всякое сопротивление, полицейские его прекратили. Защелкну-ли за спиной мужчины наручники. Открыли дверь моей камеры и втолкнули его внутрь. Он упал, но моментально встал, подскочил к решетке и стал кричать и бить по ней ногой. Полицейский тоже подошел к решетке и что есть силы ударил по ней дубинкой. Это произвело отрезвляющий эффект.

Тем временем пришел доктор, достал нашатырь. Женщина зашевелилась и подала признаки жизни.

Все как-то сразу успокоились.

Она медленно, при помощи полицейских поднялась и постепенно пришла в себя.

Начала отбирать какие-то вещи для мужа.

Заплакала. Ее слезы резанули его, как лезвие. Он еще больше осунулся.

Забрав свой чемодан, она, заплаканная, подошла к ка-мере и поцеловала его на прощание.

Полицейские взяли ее за руки и начали выводить наружу. Женщину, которая еще секунду назад была совершенно спокойной, вдруг охватила истерика. Двое полицейских силой тащили ее. Мужчина, как сумасшедший, стал яростно долбить решетку ногами и кричать. Он не унимался и все бил и бил ногами по двери решетки. Я думал, он ее сломает.

Полицейские наконец вывели женщину и бегом направились к камере.

Я сразу запрыгнул на кровать и спиной буквально впечатался в стену.

Они со скрежетом открыли дверь и бросились к отошедшему в глубь камеры мужчине. Я не видел, что там происходило, так как угол моего обзора не позволял мне это, но характерные возгласы и хлопки ударов давали полное представление о происходящем. Мне стало страшно.

Экзекуция прекратилась, и полицейские деловито, с чувством выполненного долга вышли из камеры.

Я отпрянул от стены, посмотрел в его сторону — он остался лежать на полу, не двигаясь.

Я смотрел на него. Надо, наверное, было встать и помочь, но я почему-то не мог это сделать. Я был в шоке от происходящего, оторопел, тело и мысли мои застыли.

Наступила неожиданная тишина. Я впал в прострацию. Время как будто остановилось, в голове не было никаких мыслей. Только в висках бешено стучало.

Вдруг неожиданно я вышел из этого состояния, мои тело и ум вернулись обратно в камеру. Прошло несколько секунд, и я понял, что уже могу к нему подойти.

В то самое мгновение, когда я только сделал движение корпусом в сторону лежавшего мужчины, он неожиданно зашевелился. Я замер. Он приподнял спину, потрогал руками голову, другие части тела, встряхнулся, встал и молча лег на соседнюю кровать. Я тоже прилег.

Так мы и лежали.

Принесли еду, поставили на пол.

Но есть не хотелось. Аппетита не было.

Мы так и продолжили лежать, пока сон не сморил нас.

Вероятно, наступила ночь.

ДЕНЬ

ВТОРОЙ

В полицейском участке вновь возродилась жизнь.

Наверное, наступило утро.

Мы проснулись, но продолжали молча лежать.

Принесли завтрак.

Мы поднялись и наконец-то познакомились.

Это был Даниэл, накачанный румын, спешно покинувший Испанию с женой и новыми документами.

На протяжении почти всего моего тюремного заключения наши судьбы будут тесно переплетены.

Есть по-прежнему не хотелось.

Я выпил воды из-под крана и лег.

Так мы и пролежали весь день.

Нудный, долгий, вязкий день плавно перекатился в ночь.

ДЕНЬ

ТРЕТИЙ

Утром нам вновь поставили на пол еды.

Теперь мы уже поели. Адаптировались.

И вновь улеглись, как медведи, находящиеся в зимней спячке.

Вдруг неожиданно заскрежетала входная дверь.

Впрыск адреналина мощной струей сразу вошел в мою кровь, сделав меня бодрым и энергичным. На нас надели наручники, защелкнув их за спиной, и повели по длинным коридорам аэропорта. Мы вышли на улицу и впервые за два дня увидели солнечный свет, который сразу же ослепил нас.

Нас посадили на заднее сиденье машины, теперь приковав еще и друг к другу. Полицейские сели по бокам у дверей.

И джип стартовал. Водитель, включив сирену и весело смеясь, гнал со скоростью километров сто, нарушая все возможные правила. Так неистово радоваться жизни могут только бразильцы.

Вы скажете: «Что такого? Всего сто километров в час?» Да, но это было среди оживленного движения, где водитель чувствовал себя как гонщик «Формулы-1», смело идущий на обгон. Все шарахались в стороны, отодвигались, тормозили…

Одна из машин просто выехала в кювет, чтобы не столкнуться с нами. Причем мы неслись, не сбавляя хода, не обращая внимания на светофоры и встречную полосу. От пяти-семи столкновений нас отделяли какие-то секунды и сантиметры. Полицейские же время от времени грозно орали водителям других машин, смеялись и улюлюкали.

Такой драйв жизни особенно сильно контрастировал с двумя днями безделья, проведенными в темном «обезьяннике» аэропорта, откуда нас вытащили, как кротов.

От такой гонки, поворотов влево-вправо наши наручники резко врезались нам в руки.

Мы ехали так минут пятнадцать-двадцать. Вдруг машина остановилась, и мы около часа просто сидели в машине, разглядывая прохожих, и ждали, когда нас пригласят в здание.

Светило солнце, но оно почему-то не радовало, а, наоборот, навевало сильную печаль. В груди защемило от тоски.

Мы смотрели на прохожих.

Они шли по своим незначительным делам.

Они могли вот так спокойно идти по улице.

Без наручников.

На этом контрасте мы впервые отчетливо осознали, что потеряли что-то очень важное.

Лицо Даниэла также выражало щемящую печаль.

Мне кажется, мы думали об одном и том же. Нет, я даже в этом уверен.

В здании нас проверил врач, в очередной раз взяли отпечатки пальцев.

Потом посадили уже в другую машину и повезли.

Куда мы едем и зачем, я не понимал.

ГЛАВА 3

«Парадането» — желтый дом

НЕЖЕЛАНИЕ

ПЛАТИТЬ

ПО СВОИМ СЧЕТАМ

Нас привезли в тюрьму. Как оказалось, это была тюрьма «Парадането». Здание теплого желтого цвета. Название тюрьмы я запомнил легко — «парада нету».

Вновь у нас с Даном взяли отпечатки и отвели в отдельную камеру, где было очень холодно.

Неизвестность сильно тяготила меня, Дан же напоминал напуганного абитуриента перед сдачей экзамена.

От холода и нервного напряжения он начал приседать, я последовал его примеру.

Прошло где-то около часа.

Мы не понимали, сколько пробудем здесь.

Обратившись к охраннику на смеси румынского и испанского, Даниэл узнал у него, что нас скоро поведут в камеру к бразильцам.

Он мрачно сказал мне, что надо будет драться.

Рассказал про свой план: он будет бить первым главного в нос, затем второго, а я… в общем, по обстоятельствам. Дал мне пару железных колец на руки — для усиления удара.

Скажу честно, перспектива драки не радовала: логически и математически финал драки двух гринго против десятка бразильцев был для меня очевиден.

Это же не кино, где супергерой раскидывает десятки противников. Как говорил мне один профессиональный боксер, реальность сурова и против троих-четверых биться уже сложно, так как есть большая вероятность пропустить удар, а дальше… тебя просто затопчут.

Я перестал чувствовать холод.

Мне уже стало уютно в этой непонятной холодной камере, где практически все надписи на стенах были обращены к Богу: «DEUS, DEUS, DEUS…»

Все сразу вспоминали о Нем… Наверное, даже те, кто раньше и в церкви-то никогда не был.

Что-то неприятное было в этих обращениях. Нечестное. Корысть, наверное.

Нежелание платить по своим счетам.

Что ОН должен заплатить? ОН заплатил.

Даниэл хоть остался мужчиной и был честен с самим собой.

Остался собой.

Он верил в силу и усиленно разминался перед битвой, а я обратился к…

В силу я не верил.

Через пару минут охранник сказал Дану, что скоро нас поведут, и дал ему сигарету.

Дан покурил и передал мне. Мы напоминали двух фронтовиков в окопах перед атакой.

Вообще-то я не курю, но здесь стал курить даже с ка-ким-то неистовством и отчаянием. От первой затяжки закашлялся, а затем почувствовал приятное состояние невесомости и одухотворенности.

Вдруг неожиданно открылась дверь, и нам сказали: «На выход». Мы заложили руки за спину и вышли.

Я уже практически не чувствовал себя.

До сих пор помню это состояние.

ПОТЕРЯННАЯ

УЛЫБКА

Вот наступил (делаю затяжку — да, здесь я стал курить, точнее не курить, а покуривать — снимать стресс) очередной день моего заключения в «Парадането».

Я в тюрьме.

Постепенно происходит осознание: где ты…

Психика человека все-таки инертна — осознание приходит не сразу.

В камере очень холодно. Бразильские тюрьмы устроены по летнему варианту. В принципе это разумно, так как в Бразилии в основном лето. Холодно лишь пару месяцев в году.

Моя беда в том, что я попал в тюрьму именно в зимнее время. Из одежды на мне оставили только трусы, выдав простую белую футболку, хлопчатобумажные штаны желтого цвета и вьетнамки. Больше у меня ничего не было.

Одно окно (оно завешано трусами и прочими тряпками) и дверь, выходящая в тюремный двор. Наша камера насквозь проветривается.

Со двора доносятся крики: бразильские заключенные заняты тем, что они умеют лучше всего, — играют в футбол.

Из окошка видно свинцовое небо и веет сырым, промозглым ветром.

Смотрю на африканца Галакси — он тихо сидит на полу, обняв голову руками. Он очень молчаливый.

Я лежу на кровати, делаю заметки в тетрадь напротив меня валетом лежит колумбиец Александр.

Накрылся одеялом и… плачет.

Он протяжно стонет и, всхлипывая, бормочет молитвы.

Все это вкупе с дождливой погодой и неизвестностью наводит тоску и на меня.

Я не выдерживаю, приподнимаюсь и просто похлопываю Александра по плечу, потому что у меня самого от всего этого начинают наворачиваться слезы.

Александр вообще производит впечатление

исключительно положительного человека.

Он никогда не пил, не курил и не употреблял наркотики.

У него жена и двое маленьких детей, о которых он постоянно искренне вспоминал на протяжении всего того времени, что я его знал.

Такой вот набожный и благочестивый человек — просто вез «ун кило кокаино». Для того чтобы поправить материальное положение семьи.

Для многих в Колумбии выращивание или перевозка кокаина — это единственный способ хоть как-то вы-браться из нищеты.

Он встает с заплаканными глазами и спрашивает: «Что ты пишешь, о чем?» Говорю: «Обо всем». Он с некоторой агрессией и отчаянием просит: «Напиши обо мне, о моей БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ к моей жене, детям, моей СЕМЬЕ».

Потом я понял истоки его агрессии.

Он был недоволен собой. Тем, что оказался здесь.

Мы часто бываем агрессивны к людям, а еще чаще к себе, потому что недовольны собой. Или потому, что не принимаем себя… Или не принимают нас.

Вообще здесь редко так плачут.

В основном…

Вот вчера всегда позитивный, улыбчивый Жуан Карлос пришел от адвоката молчаливый и подавленный, непохожий на себя, с лицом человека, узнавшего, что умер кто-то из его близких.

Он просто молча сел у двери спиной к нам и сам себе состриг свои длинные волосы, которые, я знаю, много для него значили, были предметом его гордости. Они большими локонами падали на постеленную им газету.

Он стриг их зло, с агрессией.

Так и сидел в прострации, опустив голову и… время от времени всхлипывал носом. Он плакал.

Он сидел так долго.

Его никто не трогал.

Ему никто ничего не говорил.

И никто у него ничего не спрашивал.

Он изменился за эти несколько часов. Я не узнал его лицо, когда он обернулся.

… пропала его обаятельная улыбка.

Того беззаботного Жуана Карлоса не стало.

Он больше так не улыбался.

Вместе с волосами он «состриг» и улыбку со своего лица.

Такие сцены впечатляют больше, чем слезы.

Александр пошел плакать к окну — там висит ширма, скрывающая человека, справляющего свои естественные потребности. Он скрылся за ней.

У него начинается истерика, он плачет уже почти навзрыд. К нему идет Жуан Карлос. Он успокаивает его как может.

Наверное, это по силам только ему.

Только человек, сам переживший что-то подобное, может понять… и успокоить.

Александр успокаивается.

Мы все продолжаем лежать молча.

Каждый понимает, что настанет день, когда он сам так же вернется от адвоката и сострижет свои волосы, как Жуан Карлос, или просто сорвется, как Александр…

НОВОСТЬ

К вечеру в камере повеяло холодом. Погода была дождливая и ненастная.

Во время ежевечерней молитвы к нам постучали и сообщили, что нас троих — меня, Даниэла и Александра — направляют в «Итаи» — специализированную тюрьму для иностранцев.

Эту новость я встретил с тревогой: наша маленькая, продолговатая, в виде пенала камера уже стала почти родной, так же, как и ее обитатели.

Опять срываться с места, ехать куда-то — что ждет там?

Перед сном мы традиционно, в тот раз особенно проникновенно, помолились. Это была самая тихая проповедь Карлоса.

В конце молитвы мы, по инициативе Жуана Карлоса, образовали круг, взялись за руки — в последний раз, чтобы уже больше никогда не увидеться.

Это было трогательно.

ЭТАП

Рано утром, еще затемно, нас подняли. Мы быстро оделись, и нас куда-то повели.

Привели в холодную большую комнату, где было чело-век двадцать; через какое-то время камера уже кишела заключенными.

Было холодно и промозгло.

Сидеть там было не на чем.

Так нас и продержали несколько часов.

За это время покормили тюремным завтраком: кофе и булка. Кофе выпил, а булку, по примеру Даниэла, положил в карман. Неизвестно, когда будут кормить в следующий раз.

Стоял традиционный бразильский гвалт. От холода и нетерпения люди пребывали в хаотичном движении. Я последовал примеру Даниэла и тоже периодически приседал, чтобы согреться.

Ожидание было томительным.

К нашей радости, нас наконец-то стали группами выпускать из камеры.

Вывели на улицу.

Там уже стояло много полицейских. Некоторые из них были с какими-то, как мне показалось, карикатурными карабинами с большими дулами — как из приключенческих фильмов.

Нас ожидал досмотр вещей и личный осмотр.

Он заключается в следующем. По очереди, совместно с другими заключенными, снимаешь майку и трясешь ею, это символизирует, что в ней ничего нет, бросаешь ее, потом снимаешь штаны, вытряхиваешь их, затем трусы, по команде выпячиваешь язык, скалишь зубы, подставляешь для осмотра уши. Пальцами рук тормошишь волосы, поворачиваешься спиной и показываешь вначале одну стопу, потом другую, поворачиваешься обратно и приседаешь три раза. Вдруг что вывалится.

Все по команде.

Поэтапно.

Долго.

В конце концов ты остаешься голым.

Беззащитным.

От этого смущаешься.

Поступила команда одеваться.

Нас пристегнули наручниками попарно и повели вереницей, так мы оказались в машине без окон.

Поехали.

Впереди меня ожидало одно из самых трудных испытаний в моей жизни…

ГЛАВА 4

«Пинейрос» — чистилище

GAROА

Нас привезли в другую тюрьму. Но это была не тюрьма «Итаи».

Ехали мы недолго: со всеми остановками,

я думаю, где-то час-полтора.

Процедура пересылки всегда очень не комфортная, так как сопровождается неоднократным раздеванием и обыском, долгим отсутствием еды, воды и возможности сходить в туалет.

По приезде нас опять раздели и досконально осмотрели.

Затем анкетировали, фотографировали в профиль и анфас, снимали отпечатки пальцев раз, наверное, пять. Зачем столько?

Все время, пока берут отпечатки у одного из заключенных, остальные стоят лицом к стене и на протяжении нескольких часов смотрят в нее.

Я пару раз обернулся, и тогда один из охранников подошел ко мне и что есть силы ударил прикладом автомата в железную стену рядом с моим ухом. Я был шокирован: шум от удара был колоссальный. Я сразу вперился в стену глазами так, что, казалось, мог бы просверлить ее взглядом.

Потом нас всех препроводили в одну большую камеру — метров восемьдесят. Она была прямо на улице. Как клетка в зоопарке.

В ней не было никаких предметов, кроме унитаза, одиноко стоявшего в одном из углов; еще был кран с водой.

В воздухе пахло канализацией.

Это была знаменитая бразильская тюрьма «Пинейрос». Аналог российской «Бутырки». Самая крупная тюрьма Сан-Паулу. Ее название происходит от имени маленькой речки-вонючки Пинейрос, протекающей рядом. В нее, по всей видимости, сливается городская канализация. Часа через три нам раздали еду в пластиковой посуде — наподобие той, что дают в самолетах, только иного качества. Я не смог ее съесть: из-за стресса есть не хотелось. Да и запах канализации… Положил булку в карман, нашел себе место где-то в углу и сел на свои вьетнамки.

Через какое-то время стало темнеть.

Выпил воды из-под крана. По пути отдал первым попавшимся две свои булки хлеба (одна осталась у меня еще из «Парадането», не пригодилась). Настроения, как и аппетита, не было.

Наступил вечер.

Мы ждали, что нас отправят в «Итаи», но судьба распорядилась иначе.

Поздно вечером нас всех — и бразильцев, и иностранцев — подняли и стали группами направлять в разные блоки этой огромной тюрьмы.

Нашу группу привели вовнутрь тюрьмы. Перед нами предстало большое, размером с футбольное, бетонное поле, а по бокам — камеры, кишащие людьми.

Стемнело, электричества в камерах не было. Нас с Даниэлом провели через это поле, открыли одну из камер, под завязку набитую заключенными, и мы зашли туда.

Это был ад.

Если меня спросят, что такое ад, я, наверное, смогу ответить.

Во всяком случае, у меня сложилось полное ощущение ада. В первые мгновения было даже чувство легкого обморока.

Попробую описать.

Там было темно — я видел только белые белки глаз африканцев и повсюду красные точки тлеющих сигарет, которых было множество; стоял дым, было накурено, как в клубе после концерта, только все это еще сопровождалось смрадным запахом. Гвалт голосов. Скопище людей. Куда бы я ни дернулся, все время на кого-то натыкался или кто-то трогал меня.

Мне что-то говорили, кричали. Я ничего не понимал.

Ужасные, страшные ощущения.

Самое главное, я не понимал, что мне делать и куда идти.

Где я? Где мне можно просто сесть?

Остался рядом с решеткой.

За этот день мы все очень устали. Я почти не ел.

Я был в шоке.

Посмотрел на вошедших со мной. Все они, включая Даниэла, пребывали в схожем состоянии. Нас встретил вожак этого разносортного сброда, большой черный негр (я потом назвал его Бигмэном). Он начал спрашивать, кто мы и откуда, за что мы здесь и так далее. Он сносно говорил на английском.

Нам, вновь прибывшим, он определил единственное свободное место — клочок пола у решетки, продуваемый всеми ветрами. У меня из одежды была только белая футболка и хлопковые штаны.

Как ночевать на ледяном бетоне, я не представлял.

Неожиданно людская масса зашевелилась, стали устраиваться на ночлег. Все это происходило очень быстро.

Даниэл пришел в себя (я же все еще был в оцепенении) и стал на всех известных ему языках, включая язык жестов, очень эмоционально объяснять Бигмэну и всем остальным, которые уже улеглись, что у нас нет никаких вещей и что мы замерзнем.

Надо отдать должное Бигмэну: он проявил себя как настоящий вожак. По-свойски, с важностью, присущей рэперам-афроамериканцам, стал обращаться к остальным с призывом поделиться с хлопцами кто чем может. Желающих было немного, нам дали два покрывала — было уже на чем лежать.

Но этого было явно недостаточно.

Даниэл вновь обратился к людскому состраданию, сказав примерно следующее: «Русо, ложись на пол, пусть им стыдно будет».

Я пребывал в ступоре и молился, говоря про себя: «Бог не оставит меня».

Бигмэн понял, что одними призывами здесь не обойтись, и вырвал у кого-то хорошее одеяло и передал его мне.

Это спровоцировало стихийный обмен между остальными.

Все решали, что отдать нам, — для этого им надо было переделить свои теплые вещи.

Начался круговорот вещей, хорошее одеяло у меня также уже вырвали из рук.

В результате всех этих процессов было решено, что я буду спать под одним одеялом вдвоем с бразильцем, у нас также будет покрывало, которое послужит нам кроватью.

Еще мне удалось получить три небольшие картонки. Я с завистью посмотрел на полноценные картонки бразильца.

Мы легли. Стоял гвалт, кумар от сигаретного дыма, бразильцы ходили туда-сюда, я видел перед своими глазами мелькающие ноги — они ступали аккуратно, нащупывая свободное пространство между нашими телами.

Громко говорил Бигмэн. Было холодно,

но я почувствовал хоть какую-то интимность.

Может, оттого, что я нашел свое место после этого насыщенного, изнурительного дня.

Укрылся покрывалом почти с головой —

так стало еще уютнее.

А потом началась самая страшная и холодная ночь в моей жизни.

Три свои небольшие картонки я распределил по телу: одну положил, где голова и плечи, и две в районе низа спины и таза.

Это был не сон, а борьба за покрывало. Борьба за жизнь.

В середине ночи она обострилась, потому что наступил жуткий холод.

Ветер пронизывал.

Мы спали у решетки — бразилец попробовал к ней прицепить разорванные полиэтиленовые пакеты, чтобы не так дуло, но их сорвало ветром, и они колыхались, как флаги.

Если я хоть немного проваливался в полудрему, этого уже было достаточно, чтобы бразилец чуть-чуть перетягивал на себя одеяло. Я, впрочем, делал то же самое — инстинкт выживания брал верх. Но этого «чуть-чуть» уже было достаточно, чтобы ледяной воздух проник под одеяло. Поэтому за одеяло надо было держаться крепко.

Мои ноги уже были мертвецки холодными, как и голова; я потрогал свое тело — оно было горячим, даже жарким.

Организм отчаянно боролся за жизнь.

Все это время я переворачивался с одного бока на другой и обратно.

Я делал это для того, чтобы не застудить внутренние органы, да и постоянно лежать на одном боку все равно не удалось бы, так как кости не выдерживали долго твердого бетонного пола. Поэтому периодически, лежа на боку, я на секунду ослаблял давление на левую или правую сторону бедра, затем еще лежал так какое-то время, пока боль не становилась нестерпимой, и лишь затем переворачивался. Каждый поворот был связан с порцией холодного воздуха, которую я неминуемо получал при любом движении. Тревожить соседа лишний раз тоже не хотелось. Это был агрессивный мужчина лет пятидесяти: на следующий день он отметился дракой.

На одно мгновение мне показалось, что я умер.

Не знаю, глупость какая-то, но это было именно так*.

Я начал вспоминать всех родных, как бы призывая силы рода спасти меня; подключил их энергию, особенно почему-то отца. Нащупывал какую-то связь, цепочку.

Наступил рассвет, и я понял, что выжил.

Я пережил garoа.

В это время это не редкость**.

Битва за жизнь окончилась победой жизни.

И я понял, что смогу пережить еще одну такую ночь, — не знаю как, но смогу.

Не хочется больше ничего писать про это. Неприятно. Это был один из худших дней моей жизни.

Но жизнь продолжается…

ВОСКРЕСЕНЬЕ.

НЕТ ЭМОЦИЙ

Проснулся, лег на освободившуюся кровать и сразу накрылся — спасибо деду-бразильцу, который позволил занять его место. Этот толстяк храпел всю ночь над моим ухом на этой самой кровати. Где-то час-полтора я согревался.

Бразилец, с которым мы делили одеяло этой ночью, делал то же самое на соседней кровати.

Что представляла собой наша камера?

Наступил рассвет, и ее можно было разглядеть.

Я осмотрел ее, как полководец поле битвы после боя.

Это была комната метров двадцать пять; двухъярусные кровати по бокам, слева зона туалета — унитаз и кран. Здесь ночевало 35 человек — и еще будут ночевать следующую ночь.

Как все поместились?

Я лежал в кровати, дед и другие бразильцы накрыли меня одеялами, но ощущение холода не проходило, оно было где-то в голове.

Наверное, холод страшнее, чем голод.

Это ощущение холода надолго, если не навсегда, останется со мной.

Пришло время завтрака, люди столпились у решетки. Передали еду и мне — лежащему. Завтрак — пакетик холодного молока и булочка белого хлеба.

Я съел.

Несмотря на то что я уже лежал в теплой кровати, у меня было состояние посттравматической депрессии.

Очень хотелось в туалет, но наслаждение от тепла было сильнее, и я боялся, что, если я уйду, кровать займут.

Все-таки природа взяла верх — я встал.

Решил бороться с депрессией. Человек всегда сам принимает решение — быть ему в депрессии или начать из нее выкарабкиваться.

Туалет произвел жуткое впечатление. Умылся, почистил зубы и даже постирал трусы.

Кровать, кстати, никто не занял, и я с радостью снова лег на нее. Теперь я уже чувствовал себя бодрее.

Обед.

Лежал и думал: «Есть — не есть?» Есть не хотелось. Но бразильцы бы меня не поняли, и я решил не отрываться от коллектива. Еда — это тоже процесс, и он помогает бороться с депрессией.

Принесли рис с сосиской, еще фасоль — но мне уже не досталось — и апельсиновый напиток (желтый порошок разводят с водой из-под крана). Какая-то химия, но в тюрьме пьют его с удовольствием.

Еще сердобольный старик передал мне кусочек мармелада. Спасибо ему.

Съел сосиску, хлеб, половину риса — больше не смог. Попросил у Александра попробовать апельсинового напитка — редкая гадость.

Отдал проходящему мимо бразильцу (он собирал посуду) оставшийся рис вместе с тарелкой, он выбросил все в мешок. Поспешил на кровать — отогреваться. Ужасно боялся, что займут мое место.

После обеда бразильцы пребывали в хорошем расположении духа. Некоторые даже стали со свойственным им энтузиазмом и детской непосредственностью учить меня своему языку. Точнее, самым необходимым словам: «кровать», «матрас», «покрывало», «камера» и так далее. Я записывал. «Учитель» был очень настойчив: показывал предмет, произносил его название на португальском языке и, пока не добивался нужного произношения, от меня не отставал. Утомил даже меня.

Решил все-таки побриться, так как не делал этого уже дней пять и зарос. Намылил лицо мылом и, стоя в воде в этом ужасном туалете, одноразовым станком начал скрести щетину. Зеркала не было.

Когда побрился, попросил Даниэла добрить недобритое. Он с юмором стал это делать.

Мое лицо горело: крема после бритья ни у кого не оказалось.

В четыре часа стало резко темнеть, нас последний раз покормили — не помню чем.

Я сидел на кровати и ждал ночи. Страха не было.

Бразильцы рядом оживленно разговаривали. Камера постепенно погружалась во мрак. Видно было только множество тлеющих огоньков от сигарет, которые ни-когда не гасли. Всегда поражался, откуда у заключенных так много сигарет.

Сигареты имели свойство никогда не кончаться.

Мелькали белки глаз африканцев.

Где-то в районе девяти вечера так же быстро, как и вчера, по команде Бигмэна все стали укладываться спать.

Легли.

Наступила ночь. Все тот же холод и борьба за одеяло.

Но вторая ночь мне уже ничем особенным не запомнилась. Наверное, потому, что первую ночь — да и весь предыдущий день — по драматизму уже трудно было превзойти.

Возможно, у меня просто не осталось эмоций.

ПОНЕДЕЛЬНИК.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ

ПО КАМЕРАМ

Суббота и воскресенье наконец-то закончились.

В понедельник нас рано подняли.

Построили во дворе тюрьмы. Стоим человек восемьдесят — галдящих, грязных.

Так мы и стояли часа два под моросящим дождем.

«Развлекал» нас только постоянно появляющийся в небе с жутким гулом вертолет, который время от времени повисал над тюрьмой. Для Сан-Паулу вертолеты в небе не редкость.

Потом нам выдали тюремный завтрак — пакетик молока и булочку хлеба.

Стоять под дождём было не очень приятно, спасала традиционная в таких случаях физкультура — приседания.

Всё. Послышалась команда, и нас повели в другой корпус тюрьмы. Опять наручники и досмотры.

Привели в какую-то комнату, куда все не помещались — многие оказались в преддверье или за дверью.

Полицейские передали нас местным авторитетам. Я обратил внимание, что бразильцы и представители иностранного преступного контингента заметно занервничали, как студенты перед экзаменом. Чувствовался мандраж.

Оказалось, нас ждет распределение по камерам. Я не понимал, почему они так нервничают. По-моему, хуже, чем там, где мы были, уже быть не может. Между тем распределение происходило очень быстро: местные паханы задавали пару-тройку вопросов, но в основном ориентировались по наколкам, коими у большинства была «украшена» добрая половина тела. Некоторые наколки были сделаны очень непрофессионально, по-любительски: заключенные их наносили друг другу. Особенно плохо получались лица людей. Они выглядели крайне размыто. Иногда нельзя было даже понять, кто там изображен — мужчина или женщина.

Все вновь прибывшие заключенные послушно принимали вердикт совета неформальных лидеров тюремного сообщества. Всего несколько раз возникли споры и пререкания, но они быстро утихли. Авторитеты на таких злобно покрикивали, как обезьяны-вожаки. Агрессивно жестикулировали. Так, одному несогласному залепили пару резких затрещин, что сразу привело спорщика в чувство. Он быстро же со всем согласился. Да и спора-то, по большому счету, не было: вновь прибывший заявлял о своем несогласии с чем-то, ему на словах и с использованием жестов или рук говорили, что он не прав.

Не вступая в дискуссию.

С чем вновь прибывший сразу же соглашался.

Паханов было человек пять — в основном такие рослые, накачанные метисы. И один вертлявый в очках, европейского вида.

Он задавал больше всего вопросов.

Настала и моя очередь.

Я сразу ответил: «Русо, но португез, но трафико-

интернационале, но тату». Я уже привык, что мое досье вводит в ступор всех спрашивающих. И даже произносил все это с удовольствием, зная, что сейчас у них будет повод напрячь свои извилины. С русским они, как правило, встречались в первый раз. Не знаю португальский — значит и поговорить со мной особо не получится. У меня нет тату, то есть своеобразного тюремного паспорта, и к тому же я не связан с наркокартелем (99% иностранцев, находящихся здесь, — это лица, которые везли наркотики).

Я стоял полностью отрешенный и смотрел прямо в их сторону.

Конвейер распределения остановился: я не вписывался в его алгоритм. Началась работа мозга, меня буравили глазами, о чем-то между собой переговаривались.

Вертлявый полноватый очкарик что-то эмоционально говорил своим товарищам, я понял только три слова: «русо», «моску» и «гомосексуал». Признаться, легкий холодок пробежал по моему телу, но они слушали его очень спокойно и нарочито смотрели в сторону. Так делают, когда не хотят попасть под власть чужого мнения. Эти ребята и не были похожи на тех, на кого можно повлиять. От них исходила колоссальная уверенность в себе.

И спокойствие силы.

Время от времени они пристально смотрели на меня, а я на них, и у меня почему-то не было никакого страха — не знаю почему. Возможно, от усталости после этих двух ночей. А может быть, откуда-то свыше я получил силу в эти минуты.

Я так же, как и они, сохранял непонятное в данной экстремальной ситуации абсолютное спокойствие. Мы были на одной волне.

Вдруг этот вносивший суету человек (позже я узнал его «погоняло» — noise, то есть шум, — очень соответствующее его поведению) неожиданно в два прыжка подпрыгнул ко мне, как кот. Все его движения, несмотря на лишний вес, были порывистыми.

Оказавшись прямо передо мной, сантиметрах в десяти от моего лица, глядя в глаза, спросил: «Гомосексуал?» На что я нейтрально и спокойно ответил: «Нет».

Сразу после моего ответа авторитеты, как бы удостоверившись в своих мыслях, что-то сказали, и рядом со мной оказался человек, который повел меня в камеру.

Уже потом я понял причину происшедшего. Оказывается, в «Пинейросе» в нашем блоке находился еще один русский из Москвы по имени Федор, он был сумасшедшим и имел нетрадиционную сексуальную ориентацию. Этот человек — отдельная тема, позже я подробно опишу его. С ним также связано второе мое самое страшное испытание в этой бразильской истории.

По пути мы захватили матрас. Теперь у меня был матрас! Я взял его в руки и нес с удовольствием, даже боялся, вдруг заберут.

Камера по размеру была такой же, как предыдущая, — даже, мне показалось, меньше. Приняли хорошо, участливо. Дали покрывало, мыло, одноразовую бритву. Один афробразилец даже пожертвовал, на время, свой лишний свитер. Другой жестами показал, что будет нужна зубная паста — подходи ко мне, не стесняйся.

В камере было чисто и чувствовалась доброжелательная аура.

Я вышел оттуда, и меня сразу охватил какой-то невероятный страх. Наверно, это был запоздалый стресс. Еще минуту назад я находился на краю опасности и при этом был абсолютно уверен в себе, а теперь меня буквально трясло от волнения.

Надо было покурить.

Я нашел Дана, попросил у него сигарету, он без слов протянул. Мы покурили, я попросил еще одну — он улыбнулся и мимикой выразил удивление: мол, он не сигаретная фабрика. Я посмотрел на него и устало повторил просьбу. Дан понял, что мне действительно это нужно и протянул еще одну.

Я сделал три или четыре затяжки, отдал ему сигарету и присел.

Мне стало нехорошо.

ПО БОЛЬШОМУ

СЧЕТУ, НИКТО

НЕ ЗАДУМЫВАЕТСЯ

Пришло время, и нас закрыли в камере.

В камере все бесконечно курили: делать все равно было нечего.

Некоторые курили отчаянно, жадно. Кашляли. Как только заканчивалась одна сигарета, сразу же, без промедления зажигали вторую, третью. И так по две-три, а кто-то даже четыре пачки в день. Это было похоже на наркоманию — пожалуй, так оно и было.

Но вначале человека поглощает Его Величество Стресс.

Сигарета появляется потом. Она блокирует стресс.

На какое-то время.

Сигарета — показатель стресса.

Степень стресса не уменьшается — значит нужна еще сигарета.

И завершается этот процесс страшной зависимостью.

Работал маленький телевизор, показывали футбол.

Я встал около решетки и стал смотреть на дождь — смотрел долго. Я любил стоять у решетки: воздух почище, да и нет перед глазами вечного «броуновского движения» сокамерников, которое утомляет. Время от времени привычно кружил вертолет. Шум от его появления уже не вызывал никаких эмоций.

Я подумал о колумбийце Александре, который ехал с кокаином в Китай, и о венесуэльце Эдвине — он вместе со своей подругой вез двадцать пять килограммов кокаина в Катар.

Двое интеллигентных, умных ребят, по тридцать четы-ре года каждому.

Захотели срубить денег. Что их ждало в Катаре или в Китае, если бы у них там обнаружили кокаин? В Китае расстреляли бы, а в Катаре отрубили бы голову.

Думали ли они об этом? Нет.

По большому счету, никто про это не задумывался.

Им повезло, что их задержали в Бразилии.

Понимали ли они это?

ТЮРЕМНЫЙ

КОРАБЛЬ

Вызвали к адвокату. Пообщался. Написал резкое письмо в Москву. Хорошо, что Нейя (адвокат) пришла. Вернулся в камеру уже в другом настроении, выплеснув все в письме в Москву. Как будто сбросил весь накопившийся стресс последних дней, связанный с переездом в другую тюрьму. Эмоциональная усталость после практически бессонных холодных ночей давала о себе знать.

Меня встретили Даниэл и Эдвин, предупредили про русского-гея.

Камеры одну за одной стали закрывать. Наш блок тюрьмы состоял из двух ярусов.

Наша камера была на втором этаже и закрывалась предпоследней.

В последней камере находились в российском понимании «блатные». Она почти не закрывалась, только если на ночь.

Болтали с Виктóром, здоровым таким африканцем с наивным лицом из ЮАР, и Витасом. Витас из Литвы, ему года двадцать два — двадцать три. Вез экстези из Амстердама — а что еще оттуда везти? Разговор шел на смеси английского и русского при активном использовании языка жестов.

Витас уже плохо ориентировался в русском языке. Сказал, что русский в Литве знают только те, кто учился до 1991 года.

Поужинали — ужин был в районе четырех дня.

После ужина все одновременно раскурились (иностранцы курили сигареты и табак, бразильцы — каннабис и гашиш) и пребывали в задумчиво-философском состоянии. Молчаливо смотрели куда-то вдаль.

Слов практически не произносили. Это были редкие минуты тишины в камере, где жизнь не прекращалась даже ночью. Вечное брожение и разговоры днем и ночью — обычное состояние камеры, где тридцать человек обитают на тридцати метрах.

Дым стоял коромыслом. Я подошел к решетке и стал смотреть на другие камеры. Дождь не прекращался весь день. В камерах копошились люди, как раки в клетках.

Постоял полчаса. Кумар рассеялся. Кто-то включил телевизор, и заключенные «проснулись» от своего задумчивого состояния.

Тюремная жизнь забурлила с новой силой.

По телевизору бразильцы любили смотреть криминальную хронику, футбол и бразильскую версию передачи «Дом-2».

Эмоционально играли в домино.

Из камеры было видно, как забирают мешки с одноразовой посудой (как в самолете).

Наш тюремный корабль летел дальше.

Быстро стемнело.

Мы, гринго, кое-как улеглись селедками на полу. Но теперь у меня хотя бы был матрас, свитер и некоторое подобие одеяла. В воздухе чувствовался запах гашиша и марихуаны, у многих бразильцев были «трубки мира», которые они передавали друг другу. Другие всасывали ноздрями кокаин.

Настроение у них было хорошее.

Горел свет. Телевизор работал на полную, но я отрубился. Бессонные ночи дали о себе знать.

Когда все укладывались спать, свободного пространства как такового в камере не оставалось.

Несмотря на это, бразильцы всю ночь ходили по камере туда-сюда, но делали это осторожно, нащупывая пустое пространство между спящими, и лишь потом наступали. Старались нас лишний раз не тревожить. Не всегда это удавалось...

«МОСКВИЧ,

БЛЯДЬ!»

Ночь закончилась. Морозное утро пробуждало хорошо.

Несмотря на сон, я проснулся в тяжелом состоянии. Такое бывает, когда ты не спишь день, два, три, — потом вроде поспал, но чувствуешь тяжесть в голове.

Покормили. Ледяное молоко, булочка и напиток типа кофе. Съел, почистил зубы. Нас выпустили из камер.

Было сыро, заключенные и я вместе с ними ходили кругами. Как лошадки. Мрачное серое небо, но уже без вчерашнего дождя. Пролетел вертолет. На него никто не обратил внимания. Заключенные ходили в основном компаниями и разговаривали друг с другом. Хотя были и такие, как я, которые шагали в одиночку. У них были отстраненные лица.

Старался ни о чем не думать — это самое лучшее состояние в тюрьме.

Хождение по кругу в какой-то момент начинает раздражать из-за своей бессмысленности, поэтому надо отключить голову и ходить, ходить, ходить… Постепенно я вошел в нужное состояние.

Из него меня резко вывел выкрик: «Москвич, блядь!» Это был Федор, и это были первые русские слова, которые я здесь услышал.

Он испугал меня.

Федор был явно не в себе, от него шел поток бессознательного, чувствовалась какая-то непонятная энергетика. Неожиданно он отстранился от меня и стал ходить один своей кузнечикообразной походкой, время от времени прилипая к кому-нибудь.

Он пребывал в состоянии хаоса.

РАДУГА

НА МГНОВЕНИЕ

И ФУТБОЛ БОСИКОМ

Пришел пастор.

Началась проповедь.

Человек сто пятьдесят выстроились во дворе, и пастор стал читать. Всех, даже меня, не понимающего ни слова, пробрало.

Вообще тема Бога в тюрьме преследует тебя повсюду. Везде надписи, означающие «Только БОГ» — в том смысле, что все в руках Создателя. Татуировки у заключенных часто аналогичного содержания, и распространенный ответ на многие вопросы звучал так же: «Все мы в руках Всевышнего».

Потом стоявший рядом с пастором парень — с которым нас, кстати, вели вместе, пристегнутыми одними на двоих наручниками, когда переводили в этот тюремный блок, — сыграл на гитаре какую-то балладу.

Исполнив ее, он сразу стал что-то быстро, с волнением говорить. Окружавшие меня люди слушали его, затаив дыхание. Я не понимал, о чем он говорит, но как он это делал… Очень проникновенно.

«Я такой же, как вы, и вот что я думаю по поводу всего этого…»

Мне показалось, он сказал именно это.

И… последовали аплодисменты, такие тяжелые мужские аплодисменты. Чувствовалось, что он зацепил собравшихся.

Это были не дежурные аплодисменты.

На время проповеди, этой неформальной баллады и короткого спича, — на какие-то мгновения — подобно радуге создалась новая аура тюрьмы.

Но все закончилось.

Закончилось быстро. Радуга исчезла. Парень с гитарой ушел.

Многие подходили к священнику, он, улыбаясь, пожимал всем руки. Затем охранник препроводил его за пределы нашего отсека.

И сразу начался футбол. Это Бразилия.

Многие играли босиком. На бетоне!

Как ни странно, даже имея спортивную обувь, бразильцы все же предпочитают играть босиком. Сам видел, как в процессе игры они снимают правый кроссовок и бегают в одном левом! Так им удобнее!!

И надо сказать, наносят удары страшной силы.

Играют очень азартно.

С хриплыми криками, ором. Кость в кость.

Такой настоящий мужской футбол, жесткий, с интенсивными столкновениями. Я не рискнул с ними играть.

Но грубости не было — была именно жесткость.

При любой возможности бразильцы сразу били по воротам. Как в хоккее.

Часто мяч летел выше ворот и попадал в развешанное для сушки по всему периметру тюрьмы белье.

Футбол закончился.

СЛИШКОМ МНОГО

ВПЕЧАТЛЕНИЙ,

СЛИШКОМ МАЛО СНА

Мы еще какое-то время ходили по кругу, гуляли. От этого хождения я опять впал в состояние транса.

Напрягал гвалт, как на базаре: все громко разговаривали, бразильцы просто от природы горластые — от этого всего наступает жуткая какофония.

Особенно тебя начинает бесить, что в этом гвалте ты ничего не понимаешь и поговорить тебе не с кем. Ну если не считать Федора, а от разговора с ним становится еще хуже. Никогда не разговаривайте с сумасшедшими.

Охранник провел дубинкой по решетке — это означало, что надо расходиться по камерам.

С одиннадцати до часу дня нас закрывали

в камерах.

Наступало время безвременья...

Заключенным, глотнувшим немного свободы, вновь напоминали, где они находятся. Поэтому вид у многих в этот момент был довольно подавленный и печальный.

А это неестественное состояние для бразильцев.

С которым они сразу начали бороться.

Поставили стол, раскурили «трубку мира» и стали играть в домино, время от времени прерываясь, чтобы заправиться «коксом».

Бразильцы вообще мастера мимики, и, вдохнув белого порошка, они активно двигали носом влево-вправо, интенсивно поднимая левую или правую щеку. Я всегда с интересом смотрел на подобную акробатику лица.

Глаза у них после кокаина становились стеклянные.

Заключенные попроще расположились по «шконкам» и увлеченно смотрели мультики про Микки-Мауса. Как дети.

Другие «дети» курили, кто-то играл на гитаре.

Мы, иностранцы, сидели на скрученных, поставленных ребром матрасах и не знали, чем себя занять. Виктóр — большой, лысый, немного забавный африканец — си-дел молча, потупив глаза и обняв голову руками. Периодически он поднимал голову и я видел его печальный взгляд.

По моим ощущениям, перелом в сознании человека, попавшего в тюрьму, наступает где-то на десятый-двенадцатый день. Далее он впадает в некое безразличное состояние.

Я не хотел уже ни ночи, ни дня, ни еды, даже желание свободы как-то притупилось.

Наступила эмоциональная усталость: слишком много было впечатлений за последние десять дней и слишком мало сна.

БОЛЬШАЯ

СТРАНА

Я сидел у решетки на свернутом матрасе и писал.

Подошел Витас, попросил листочки и тетрадь: решил написать на родину, в Литву. Дело в том, что он застрял в транзитном для иностранцев «Пинейросе». Витаса должны были уже пару месяцев назад перевести в специализированную тюрьму для иностранцев — «Итаи», но его страна ничего не отвечала по поводу него и его статуса: привлекался ли он к уголовной ответственности в Литве и так далее. У Литвы не было консульства в Бразилии — да, возможно, и во всей Латинской Америке. Поэтому он застрял в «Пинейросе» на долгие месяцы.

В трудных жизненных ситуациях начинаешь

ценить, что ты гражданин большой страны.

ПОТЕРЯННЫЙ

ГЛАЗ

Привычно стоял возле решетки, и вдруг от одной из соседних камер послышались ужасные крики.

Меня сразу бесцеремонно оттеснили от решетки любопытные бразильцы. В наш отсек зашла полиция. Открыли камеру и из нее стали выводить пожилого мужчину.

Он пребывал в состоянии шока и еле волочил ноги. Его придерживали за руки, чтобы он не упал. Лицо напоминало кровавое месиво, и он что-то держал в руке. Я не мог понять, что. Жестами спросил у бразильца, что он держит в руке? И тот показал на глаз… В драке ему выбили глаз.

Меня чуть не вырвало...

КОЛОКОЛ

СОЛИДАРНОСТИ

И КОЛОТУН

Пятница началась «весело»…

Ранним утром, практически в темноте, послышался отчаянный стук.

Из какой-то камеры монотонно, но сильно

долбили по решетке.

Бразильцы суетились, судорожно бегали

по камере в направлении туалета.

Я уже не спал — привычно проснулся от холода и плотно закрывал лицо покрывалом. Мне было и не особенно интересно, что там происходит.

Вообще в тюрьме чувство интереса у меня быстро при-тупилось, так как всё окружавшее меня было для моего сознания новым и обескураживающим.

Я лишь побольше натянул на голову «манту» (одеяло на португальском).

Наличие манты зимой в бразильской тюрьме — это вопрос выживания. В буквальном смысле этого слова. Я вообще стал испытывать пиетет и благоговение к этой вещи и даже к этому слову. Скажешь «манта» — и сразу тепло начинает наполнять тело и душу.

Есть у тебя теплая манта — ты в относительном тепле, нет манты — ты мерзнешь как собака в морозную ночь и, соответственно, о полноценном сне и не мечтаешь. Ждешь рассвета...

Между тем стук продолжался.

Он означал, что администрация (которая, кстати, прак-тически не вмешивается и не вникает в повседневную жизнь заключенных; единственное, что делают эти лю-ди, — пересчитывают заключенных утром, когда те выходят из камер после сна, и вечером перед сном) начала проверку. Бразильский шмон.

Нас быстро выгнали из камер во двор и посадили в три ряда на бетон — руки за головой. Мы были в одних футболках, хлопчатобумажных штанах и «шинелях» (вьетнамках), которые тут же подложили под задницы.

Через пару минут все уже тряслись от холода, изо рта шел пар.

Такой колотун, как у больных Паркинсоном.

Было обычное холодное бразильское зимнее утро. Как у нас в средней полосе в сентябре, когда бывают заморозки.

Да, это зрелище было не для слабонервных — смотреть на людей в таком состоянии.

Когда видишь, как здоровые бразильские негры вибрируют от холода, сам начинаешь еще больше трястись. Это происходит на психологическом уровне.

Я закрыл глаза и абстрагировался от происходящего.

Это помогло.

Трясет, конечно, но как-то внутренне чувствуешь себя легче, что ли.

Минут через пятнадцать-двадцать (часов у заключенных нет, поэтому прошедшее время я передаю по своим ощущениям) мы вернулись в камеру, где все было перевернуто.

Ничего запрещенного у нас не обнаружили, кроме самодельных обогревателей (как их делают — это отдельная история, да я и сам до конца не понял). Не нашли потому, что наша камера — предпоследняя на втором этаже и до нас еще осматривали камеры на первом этаже.

Помог «стук» — колокол солидарности.

Все улики к тому времени были благополучно спущены в унитаз. Этим и объяснялось, почему бразильцы утром так живо откликнулись на стук и ринулись в «туалетную комнату».

Наш «табор» быстро разложил все по местам. Это делалось моментально. Котомки, матрасы и прочее разворачивались и складывались в мгновение ока.

Мы вышли на прогулку. Две камеры были закрыты. В них нашли кокаин и другие запрещенные вещи.

Наказали запретом прогулок на все выходные. Но впоследствии амнистировали.

Они просидели взаперти только один день.

Я гулял и был счастлив уже тем, что не сижу в камере.

В очередной раз убедился, что для счастья

человеку надо совсем немного.

КАРНАВАЛ

В «ПИНЕЙРОСЕ»

Суббота — тюремный выходной. На пару часов про-длено время прогулки. Приятно.

Веселый, позитивный бразилец европейской внешности (таких немного в тюрьме — в основном афробразильцы и метисы) классно играл на гитаре. Все дружно ему подпевали.

Что-что, а ВЕСЕЛИТЬСЯ БРАЗИЛЬЦЫ УМЕЮТ!

И веселятся, КАК ДЕТИ!!!

Даже в тюрьме они с улыбками и на позитиве, который в Москве я даже не знаю, когда и где встретишь.

Пожалуй, только в преддверии и во время Нового года.

А это была всего лишь суббота — и тюрьма!

Я присел рядом, ничего не понимал. Светило солнце, бразильцы весело пели и улыбались во все свои зубы; у многих во рту были серьезные прорехи, но никто этого не стеснялся. Вообще бразильцы — народ корректный, но никак не стеснительный!

Каких-то внутренних зажимов у них нет совершенно.

Было позитивно и классно!

Затем я как будто побывал на карнавале в Рио. Во вся-ком случае представил, что это такое.

Вначале бразильцы стали лихо мыть с мылом и порошком тюремный двор (бетонную футбольную площадку), быстро работая швабрами, опрокидывая бочки, разгоняя воду, активно работая руками. И все это — дружно, весело и слаженно.

Ни секунды торможения.

Гоняли воду, как булгаковский Шариков в «Собачьем сердце». Только все их действия, несмотря на такую внешнюю бесшабашность, были предельно рациональны. Выверены.

Потом эти бочки они стали использовать как большие барабаны — тамтамы. Если включить на «Ютубе» карнавал в Рио, то музыкальный ряд будет соответствовать на сто процентов. Такой монотонный бой импровизированных барабанов с песнями и улыбками продолжался несколько часов.

Я был поражен: как они не устают барабанить и петь?!

Наверное, потому, что не напрягаются.

WORLD

IS CRAZY

В четыре нас стали закрывать по камерам, но я к тому времени уже нагулялся. Была суббота, и нас не закрыли, как в будний день, с одиннадцати до часа. И эти два часа почувствовались — да еще и эти барабаны…

Смотрели телевизор — показывали какой-то фильм.

Маленький телевизор работал скорее фоном. Из двадцати семи человек (столько было в нашей камере) его смотрели только я и Виктóр.

Виктор — здоровенный негр из ЮАР, стал объектом насмешек из-за того, что очень не любил, когда бразильцы окликали его «гринго».*

Нас всех так называли.

Всем было все равно — всем, кроме Виктора. Он всегда страшно, как-то по-детски обижался, что очень забавляло бразильцев, а бразильцы очень не любят отказывать себе в удовольствии. Поэтому «гринго» они называли его постоянно. Он подходил к бразильцам и в очередной раз говорил, что его зовут Виктор, — те с улыбкой его выслушивали и соглашались: «Хорошо, хорошо, Гринго-Виктóр».

Он стал обладателем двойного имени Гринго-Виктор.

Вот так мы сидели с Гринго-Виктором и смотрели ТВ. Вообще это было немного странно, так как мы ничего не понимали по-португальски.

Виктор смотрел сосредоточенно и задумчиво, я — расслабленно и рассеянно. Кажется, наши мысли были где-то далеко, а телевизор выполнял роль огня, костра, как у наших предков.

Кто-то играл на гитаре. Корели (парагваец с лицом двенадцатилетнего ребенка, ростом около ста пятиде-сяти сантиметров; этого «малыша» поймали в аэро-порту: он вез два чемодана, которые были с ним одной высоты, а в чемоданах была только марихуана общим весом девяносто пять килограммов, хотел бы я посмотреть на это зрелище) лежа чистил зубы, смотря в потолок. Кто-то спал — или делал вид, что спит.

Витас (литовец; вез из Амстердама чудодейственные таблетки — говорит, что не знал, так все говорят, причем искренне) рисовал на бумаге очередную татуировку. Макет, так сказать.

Да, сколько здесь дураков. И я среди них.

Я сказал Виктору: «World is crazy», и мы рассмеялись.

Мы расслабились.

Нам было хорошо.

Я поблагодарил Бога за то, что прошел еще один день.

ВОЗДУХ

В воскресенье в бразильских тюрьмах день семьи.

К тебе могут прийти — непосредственно в камеру — твои родственники: родители, дети, сестры, братья и супруги. Естественно, не с пустыми руками — с едой и прочим.

С самого утра бразильцы начинают готовить камеры к приходу гостей, создавая атмосферу праздника, чистоты и интимности. Развешивают различные украшения, рисунки, поделки и так далее. Для придания интимности используются простыни, которые вешаются на кровати; так же, при помощи простыней, зонируется и все пространство камеры. В целом она преображается и уже не выглядит такой убогой.

Заключенные гуляют весь день. А те, к кому пришли, уединяются в камерах. Для туалета используются пустующие камеры.

Бразильцы объяснили мне только одно

правило: не следует пялиться на входящих женщин.

Все заключенные, когда на территорию нашего отсека входила женщина, начинали демонстративно смотреть в пол или разворачивались в другую сторону. Выглядело это достаточно комично: люди, шедшие в одну сторону, вдруг неожиданно меняли маршрут и начинали идти в противоположную сторону. Я вначале тоже неукоснительно следовал этому правилу, затем — уже с меньшим рвением. Не люблю так дотошно соблюдать правила, ведь главное — их смысл, а не форма. Просто не пялился, маршрут движения резко не менял — со стороны бразильцев претензий не было.

Необычно видеть на территории тюрьмы женщин, стариков-родителей и особенно маленьких, порой даже грудных детей. Первое время это даже шокировало. А затем расслабляло.

Атмосфера праздника и семьи постепенно проникала в стены тюрьмы. И тюрьма становилась более человечной.

Сцены встреч молодых людей (основной контингент обитателей тюрьмы — это все-таки молодые люди или люди среднего возраста, к которым также применимо выражение «молодой человек») с родителями, детьми и женами были очень трогательными.

Иногда у суровых бразильских парней можно было увидеть даже слезы.

Которых они не особенно и стеснялись.

Это были не рыдания, а то, что называется

«скупая мужская слеза».

По их лицам, мимике, движениям рук можно было понять, как для них важны эти встречи.

Как они ценят пришедших к ним родителей, не выпускают из рук маленьких детей, крепко держат в своих объятьях жен и подруг.

Когда входили родители или жены, кто-нибудь из бра-зильцев громко кричал имя того, к кому пришли, и тот бежал навстречу своим близким.

Бежали и пришедшие, особенно матери. Это исходило откуда-то… из сердца. Их бег не сочетался и дисгармонировал с их телом.

Полные, грузные пожилые женщины неловко вприпрыжку ковыляли к своим сыновьям.

Отцы не бежали, сдерживали себя, но часто первыми начинали скупо плакать… И обнимали выбежавшего навстречу сына очень и очень крепко, как будто боялись, что это в последний раз.

Хотели обнять родное. Ценное.

Про возлюбленных и говорить не приходится: они быстро скакали навстречу друг другу, и если родители еще могли какое-то время постоять в общем пространстве, что-то говоря сыновьям, то влюбленные сразу после обнимания, взявшись за руки, стремительно удалялись в камеру.

Волнительны и трогательны были и сцены расставаний.

Именно в это время плакали уже сами заключенные.

Они понимали, что сказка закончилась и принцесса вновь превратилась в Золушку.

Один очень молодой бразилец, парень лет двадцати, после ухода его семьи — матери и сестры — сказал мне со слезами на глазах, что он больше никогда, никогда, никогда не окажется вновь в тюрьме.

После всех этих сцен осознаешь ценность семьи. Это как воздух: когда он есть, ты не чувствуешь его важности.

ДОМАШНЯЯ ЕДА, БЕЗУМНАЯ

УЛЫБКА

И ВЫПЯЧЕННЫЙ ЖИВОТ

Родственники приносили много еды — бразильцы делились ею с теми, к кому никто не пришел, в том числе и с нами, иностранцами.

Также образовалось много лишних порций казенной еды.

Признаться, после домашней есть ее совсем не хотелось. Поэтому я не стал.

Федор подошел ко мне и сказал, что съел четыре или пять порций тюремной еды. Погладил свой живот, который и правда немного вздулся, как у беременной женщины на третьем месяце, и сказал, что съест еще. При его худых ногах и руках это смотрелось дисгармонично. Он сказал, что ест, но не может насытиться.

Выглядело это мерзко; его непонятная, безумная улыбка и выпяченный живот.

СООБРАЗИТЬ НА ТРОИХ —

ПРОДОЛЖЕНИЕ

БАНКЕТА

Весь день мы гуляли.

В четыре часа вечера стало темнеть, родственники покинули здание тюрьмы, и мы вновь оказались в камерах. Признаться, мне этого уже хотелось, потому что бесцельное шатание по кругу или сидение на бетоне надоело.

Бразильцы пребывали в состоянии возбуждения и легкой эйфории. Принесенную родственниками еду поделили.

Вечером веселье продолжилось.

Кокаин, гашиш и кашаса употреблялись сверх меры. Я спросил: «Откуда у них столько кокаина?» Веселый бразилец ответил: «Ведь приходили женщины, и у них есть интимные места…»

Кашаса была пронесена в простых емкостях

будто бы с газированной водой.

В целом контроль содержимого был более чем либеральный. Возможно, не обходилось и без мздоимства.

Бразильцы, увидев у меня в руках авторучку (я привычно делал заметки в своем дневнике), веж-ливо попросили у меня ее пластмассовый корпус — через него можно было ноздрями втянуть кокаин. Достал вторую авторучку — ее почти сразу увидела другая компания кокаинистов… (впоследствии мне вернули только один пластмассовый корпус — с белым налетом, куда делся второй, вспомнить уже не смогли). Всего образовалось три кружка любителей «взбодриться». В каждой компании по три человека. Они активно вдыхали кокаин, морщились, затем втягивали ароматный гашиш и после этого делали небольшой глоток кашасы*.

Кокаина было столько, что, увидев, как я с удивлением наблюдаю за всем этим действом и в знак признательности за изъятые корпусы ручек, уже вдоволь насытившись, пригласили и меня за свою «доску». Сначала засосать ноздрёй не получи-лось. Здесь требовалась сноровка, надо было вды-хать изо всех сил. Первый раз был пробный, но во второй, когда бразильцы мимикой показали мне, что вдыхать надо что есть силы, у меня получилось. В третий раз тоже. Сильно обожгло ноздрю, мне сразу дали кашасы — теперь так же сильно обожгло еще и горло. Кашаса была домашняя, в ней явно было больше сорока градусов, да еще к тому же она была на луке!

Бразильцы жмурились и смеялись, глядя на мои гримасы. Веселились и хохотали от души. Чья-то рука протянула трубку с гашишем. Но от него я отказался: слишком много ощущений за пятнадцать секунд. Пожилой бразилец меня не уговаривал и сразу сам втянул гашиш. Вообще он больше любил гашиш, чем кокаин. Он был гашишист. А второй, лысый, налегал на кокаин. Затем на игральной доске вновь были выложены дорожки, и все повторилось. Лысый бразилец лихо за один раз втянул первую дорожку и сразу, почти без перерыва — практически всю вторую. Жутко поморщился, окончательно втягивая белый порошок, затем сделал глоток кашасы и уже не спеша, задумчиво затянулся гашишем. Глаза его стали стеклянными. Он смотрел куда-то сквозь. Покурив, он размеренно, без суеты, за два вдоха прикончил третью дорожку и уже не стал ни запивать ее кашасой, ни курить. Ему и так было хорошо.

Рыхлый старик сделал себе три дорожки и чинно, сохраняя ритуал (кокаин — кашаса — гашиш), повторил процедуру.

Затем сделал и мне. Хватило на две дорожки. Я также повторил ритуал, уже и с гашишем.

Все. Кончилось. Лысый бразилец был уже где-то далеко. Старик пребывал в счастливой меланхолии. Возникла пауза.

Я поблагодарил. Они промолчали: по-моему, не услышали меня. Отошел, подсел к своим собратьям-иностранцам. И ко мне в полном объеме пришли необычные ощущения, помимо эйфории… Ощущения одновременного полного присутствия и полного отсутствия себя.

Это были странные и страшные ощущения.

Я боялся потерять себя.

Вечеринка шла полным ходом. Бразильцы употребляли кто что, веселились и шумели.

Несмотря на обилие кокаина, у тех товарищей, с которыми я его употреблял, он закончился. И где-то в два-три часа ночи они решили, что называется, «догнаться».

По тюремной «почте» ими был передан блок сигарет и взамен они получили увесистый пакетик белого порошка. Веселье продолжилось. Но, по моим ощущениям, это был уже перебор. И я первый раз за пребывание в «Пинейросе» увидел, что бразилец начинает вести себя неадекватно. Но ему сразу предложили лечь спать, и он на удивление быстро согласился.

В целом это была веселая бесконечная ночь. Мы, иностранцы, заснули только под утро, уже изрядно уставшие. Постоянное шатание и включенный свет, разговоры и смех, небольшие потасовки…

Наступил рассвет. Мы проснулись усталые.

Нас, иностранцев, ожидало новое приключение.

ГЛАВА 5

В подводной лодке

с мелкими бесами

«МОЛЧАНИЕ ЯГНЯТ»

БЕССМЫСЛЕННО

Мы вышли.

Через многочисленные двери нас вновь вывели в «отстойник» (клетку на улице), в котором уже стояли заключенные.

Здесь мы пробыли где-то с девяти до четырех часов дня. Уже начало смеркаться. В тюрьме нет спешки.

Далее предстоял привычный ритуал унизительного досмотра.

С раздеванием догола и приседаниями, выпячиванием языка, показом ушей и ступней. Само собой, мы трясли, мяли и скручивали все свои вещи — майки, трусы, штаны и даже вьетнамки — насколько это было возможно. Последнее меня даже веселило, поскольку казалось абсурдом, имитацией.

Я уже немного привык к этому действию-ритуалу, если к нему вообще можно привыкнуть.

Да, и хорошо, что не было дождя: в дождливую погоду проделывать все это как-то особенно ненавистно.

Во время этих досмотров надзиратели очень неторопливы и даже педантичны. Некоторые прямо-таки получают удовольствие от происходящего.

Чувствуют свою власть.

Когда стоишь голым, сразу начинаешь ощущать себя беззащитным и уязвимым.

По правилам у заключенных забирают вещи той тюрьмы, из которой они уезжают. Я отдал белую футболку — она стандартная. У меня была еще одна. Бразилец жестом показал, что надо снять и штаны (на них была печать тюрьмы «Пинейрос»), и вьетнамки. Я снял. Все эти вещи бросались в одну большую кучу. Но вторых штанов и вьетнамок у меня не было, и я оказался в одних трусах и футболке. Босой. Я как мог жестами показал охранникам, что у меня больше нет вещей. Но они не реагировали — стояли с безразличными, каменными лицами.

Эта ситуация вывела меня из душевного равновесия.

Нам приказали грузиться в машину.

Когда мы начали движение к автобусу, руководитель охранников обратил внимание на мой вид, который, прямо скажем, был комичным, и, нырнув рукой в кучу вещей, бросил мне первые попавшиеся штаны. Я остановился и быстро надел их. Он также жестом показал, что я могу забрать — в порядке исключения — и свои вьетнамки, что я и сделал.

Я был ему признателен.

Нас посадили в автозак без окон, абсолютно герметичный; небольшой вентилятор в углу оказался сломанным. Машина делилась на три небольших отсека, похожих на гробы. В каждом из них поместилось по четыре заключенных. Железные сиденья, вся остнастка внутри из железа.

В моем отсеке оказался Даниэл, Федя (как назло) и ка-кой-то маленький негритенок, которого трясло от страха.

Нас закрыли, и мы оказались в духоте и полной темноте.

Как в подводной лодке.

Сразу выступил пот.

Мы стали снимать с себя намокшие футболки, но, так как на нас были надеты наручники, мы могли это сделать только до запястий.

С лица полил пот, большими крупными каплями.

И самое главное, в этой темной и душной машине без окон меня стала охватывать паника.

Страх замкнутого пространства.

Да еще негритенка, сидевшего передо мной, трясло и колбасило от страха. Его животный страх пере-дался и мне. Ему было лет восемнадцать, а из-за небольших габаритов и детского лица казалось, что ему не больше четырнадцати.

Он что-то причитал и молился. Никак не реагировал на обращения Федора и Даниэла. Он был в панике и просто не мог адекватно реагировать.

Выглядел каким-то запуганным зверьком.

Я как мог старался абстрагироваться от происходящего. Но сидевший рядом со мной Федор стал бес-прерывно что-то сумбурно кричать. На русском, португальском, английском. Из него выходил какой-то бесовской поток. Совершенно бессвязный. Затем он стал ерзать, бить ногой в дверь, орать. Причем бил что есть силы.

На негритенка это произвело сильное впечатление: он в ужасе забился в угол и пребывал уже в предобморочном состоянии.

Да я и сам был на грани.

Вышел из себя и невозмутимо сидевший Даниэл.

Он сделал Федору грозное замечание, рявкнул на него. Федор успокоился.

Я смотрел на негритенка, так как он сидел напротив меня. Он почему-то боялся моего взгляда и постепенно становился наэлектризованным. Так мышь, которую кошка загнала в угол, встает на задние лапки. Возможно, я внутренне направил на него всю ту агрессию, которую сдерживал по отношению к Федору, и он это почувствовал.

Даниэл сказал, что нам всем надо успокоиться.

Мы даже еще не начали ехать. Что же будет дальше?

Так мы сидели, наверное, около часа — может, меньше.

В духоте и темноте время идет очень медленно.

Здесь уже не выдержали нервы у самого Даниэла, он стал что-то говорить по-румынски. Какие-то грязные ругательства. Произнеся их, он встал и что есть силы долбанул ногой дверь.

Затем нашел видеокамеру и стал говорить в нее, что мы здесь задыхаемся.

Заключенные в соседних отсеках автобуса принялись яростно долбить и кричать. Затем начали раскачивать автобус из стороны в сторону.

Все это взбодрило Федора, и он громко заорал и почему-то закудахтал.

На негритенка было просто больно смотреть. Он уже готовился чуть ли не к смерти.

Вся эта движуха расшевелила и меня. Я тоже поднялся и в такт с Даниэлом и всеми остальными стал раскачивать автозак. Он, хотя и производил впечатление громоздкого броневика, оказался на удивление подвижным и начал шататься из стороны в сторону.

Это принесло свои плоды. Неожиданно включился маленький вентилятор и забрезжил тусклый свет лампы.

Это была победа.

Мы почувствовали громадное физическое и моральное облегчение, прежде всего даже моральное. Немного воздуха, но, самое главное, мы все как-то успокоились. Помогли друг другу снять верхнюю одежду. В одиночку это не получилось бы сделать: мешали наручники.

Мораль этой ситуации такова: необходимо всегда сохранять спокойствие и всегда бороться за свои права. Не молчать. Действовать!

«Молчание ягнят» бессмысленно.

Поэтому, когда люди говорят: «Ну что я могу? Что я мог сделать? Я связан обязательствами, обстоятельства, оппоненты сильнее меня, у них власть...» Это всегда оправдание своей слабости, безволия и бездействия.

Спрашиваешь: «А что вы делали?» Говорят:

«Ничего. Ведь бесполезно».

Я сразу вспоминаю этот случай.

Казалось бы, где там бороться? Ты в наручниках в темноте в полутораметровом железном гробу! А оказывается, и там можно!

Любое движение рождает результат.

Продолжение следует.