Глава 2

Пит проснулся, потянулся и сладко зевнул. Перевернулся на правый бок. Улыбнулся. Саймон еще сладко-сладко спал. Его пепельного оттенка длинные волосы были разбросаны по всей подушке.

— Любимый, — прошептал Пит, запуская руку в серый океан, поигрывая с нежными волнами прически возлюбленного.

Он нежно провел ладонью по его щеке и прильнул устами к его челу.

Из соседней комнаты донеслись женские стоны. Юноша вздрогнул. Отвлекся от ласок. Встряхнул головой. Проморгался. Стоны не прекращались.

Осторожно, чтобы не разбудить Саймона, Пит отполз с кровати и на цыпочках покинул спальню.

От увиденного в зале парень пришел в восторг: на диване лежала обнаженная женщина. Она водила вибратором по своим бедрам, пальцы ее теребили соски. Прижимали. Отпускали. Пощупывали. Еще и еще. И она стонала, извивалась и наслаждалась.

Настоящая женщина! — в восторге подумал Пит.

— Нравится?

Лин стоял, прислонившись к дверному косяку в противоположном конце комнаты. На его устах играла самодовольная улыбка.

— Ты где ее раздобыл?

— Не поверишь: сам сделал!

Говоря это, Лин вошел в зал, минуя разбросанные повсюду пустые бутылки, шприцы а также упаковки с-под презервативов.

— Да ну, гонишь!

— Да подумаешь: силикон, мышцы, ткани, мозги — нахрен. Ну и датчики, отвечающие за эмоции, чтоб совсем бесчувственной не была.

Пит смотрел на друга восторженным взглядом. В следующий миг — крепко обнял.

— Охуеть, чувак!

"Женщина, чёрт побери", — думал Пит, стремясь скорее её опробовать. До этого ему доводилось бывать в вагине лишь однажды, когда он покидал материнскую утробу. В новом мире нет места женщинам, все они закрыты в резервациях и служат исключительно для размножения. Её вагина оказалась куда шире входных врат в мужское тело, но она была влажной теплой. Наверное, именно это завораживало мужчин испокон веков. Возможность вернуться туда откуда ты вылез, пускай всего одной частью себя. Женщина не сопротивлялась, с жадностью принимая ласки. Саймон, до того наблюдавший за процессом, теперь решил присоединиться сам. Он вставил в свой член в нежный бархатный рот, не вагина, но всё равно сойдёт. Вскоре к действу присоединился и Лин. В конце концов, у женщины целых три отверстия. О, эта игра не могла продолжаться вечно. Вскоре они все кончили, излив свою сперму в неспособный родить организм.

Она растянулась на диване, размазывая сперму по щекам.

— Что лежишь? Иди сделай пожрать.

Безвольное существо поднялось с дивана и зашагало в сторону кухни, тряся увесистыми грудями.

— Кстати, ребят, может быть, в театр сгоняем? — спросил Лин, кутаясь в плед.

— А что там сегодня идёт? — пит развалился на диване, со скукой разглядывая потолок.

— "Свет в конце сфинктра". Это по повести этого, как его там… забыл короче, — ответил Лин.

— Пойдём, — хором вздохнули все трое, надо же развиваться культурно, бля.

Развиваться культурно — это хорошо. Когда культура не воняет говном. А когда воняет — культурно можно обмазаться, но развитием назвать это вряд ли можно. Просто топтание на месте. Иногда это бывает забавным.

Из кухни донесся едкий запах. Пит принюхался.

— Горит, твою мать!

Лин кинулся на запах — и увидел свое детище в копоти, саже и со сковородкой на голове. На полу была разлита неестественного синего вида жидкость. Плита — в угле и дымится. Средство для мытья посуды открыто и пенится.

— М-да, — протянул Саймон, подошедший к друзьям. — Готовит она хуже, чем ебется. А в постели она, прямо скажем, пока не айс. Ее еще всему обучать.

— Да похуй на постель, где мы жрать теперь будем? — негодовал Пит.

— Секс сексом, а жрать охота.

— Блин, а у меня из еду тут только шоколадки какие-то остались, — вдохнул Лин.

— Тащи, — почти приказал ему Сайман.

Тот полез в комод, что ютился в углу кухни рядом с новомодной плитой и ещё живым кухонным комбайном последнего поколения. Он был похож на мумифицированную старуху посреди музея восковых фигур.

— Вот, — Лин открыл большую коробку, как ту, в которой хранили сигары.

Пит потянулся и схватил один из батончиков, на коричневой упаковке растекались нежно-золотые буквы "Normal".

— Ладно, надеюсь не умрём! — хмыкнул Сайман, беря свою долю.

Лин откусил кусок, чувствуя на языке солоновато-горький вкус органики. "Оно такое странное. Чёрт, даже не знаю. на что похоже". Он всё пытался найти нужное слово, но его опередил Сайман:

— Бля, это же говно какое-то!

— Так точно, говно.

— Ну вы потерпите, говорят, оно очень полезно и питательно, — возгласил Лин. — наши предки жрали говно и жили до стал лет.

— Чёрт, надо жрать быстрее, пока это не стало мейнстримом, — Сайман откусил большой кусок от своей порции.

— Надо бы снять ролик о том, как мы боремся с загрязнением окружающей среды, — предложил Пит.

Он потянулся за своим коммуникатором и нажал на "запись". Скоро видео с тремя голыми парнями, которые едят столетние экскременты посреди раскуроченной кухни облетело всю всемирную сеть.

Тем же вечером три знаменитости облачились в белые плащи, нагримировались, припудрились, размазали по лицу туш. Когда вся троица стала похожа на торчков-аристократов из какой-то допотопной книги, они вышли на улицу. И там шел дождь. Нет, не из говна — просто дождь. Самый обычный и кислотный. Других нынче не бывает.

Капли воды размазали и без того расплывшуюся белую тушь по их лицам, измазав красные лица в белых подтеках, которые напоминали цветом сперму. И все трое улыбались и ржали. Размахивали тростями, болтали ни о чем. У одной из подворотен Лин заметил согнувшегося пополам парнишку — он читал. И ему было хорошо. Наверное, он нашел какую-нибудь поношенную книгу в мусорном баке и теперь с упоением читал ее. Противное чувство — пользоваться чем-то, чем уже пользовались многие. Однако же чем книги хороши — от них вставляет каждого, кто их читает, не зависимо от того, сколько людей до тебя читали этот том. И именно этим опасен данный наркотик — его можно употреблять снова и снова. Снова и снова.

Лин подошел к пареньку. Стукнул тростью по голове. Мальчик никак не прореагировал. Ему было все равно. Он был в своем собственном мире. И даже не в своем, а в чьем-то, придуманным кем-то иным, неизвестно для кого и неизвестно зачем. Бесит.

Еще пару минут полюбовавшись этим любопытным зрелищем, друзья двинулись дальше. Их забавлял вид вечернего города. Он сиял в коричнево-зеленых тонах. Под цвет желудочного сока и кислоты. На горизонте показались очертания театра. Он был выстроен в форме большой коровьей головы с выпученными глазами.

***

Сначала было темно… и дух носился над водой. Потом появилась вода и её стало слишком много. Джефф чувствал, что его лёгкие разрывает от давления. "Это всё", подумал он, открывая глаза. Вместо чёрного и мутного потока нечистот он увидел прозрачный воды моря. Где-то там, под ним плескались разноцветные рыбы, переливались на свету жемчужины и цвели диковинные водоросли. Он засмотрелся на эту красоту и забыл про то, что нужно дышать. Так и потекла перед глазами красота неведомого мира. Время шло, а они всё плыли и плыли по этому неведомому океану. Джефф понял, что Стив всё ещё сжимает его руку, иначе бы он точно сошёл с ума здесь.

— Смотри! Там мои ключи от шкафчика валяются, которые я в седьмом классе в унитаз уронил! — сказал он, выпуская пузыри.

Джефф ужаснулся оттого, что можно говорить под водой, но ничего не сказал, удивление оказалось сильнее, а Стив всё говорил и говорил.

— А вот мой мобильник первый самый. Тоже в уборной потонул, — показал он рукой.

Джеффри глянул, замечая как внизу белеют чьи-то отполированные кости.

— Эт, Пушок, — сказал Стив. — Не повезло ему.

— Слушай, а как это выходит так, чтобы весь мир был грязный, как дерьмо, а канализация вдруг чистая и прекрасная, как попка девственника? — решился вдруг заговорить Джефф.

— Потому что мир теперь наоборот. Он весь потонул в самом себе.

— Давай же утонем здесь, воссоединимся с его утробами. Ведь это так прекрасно — плыть вглубь. Ныряешь в дерьмо, а плывешь в киселе.

— Гляди! — воскликнул Стив — это же молоко! Целый океан молока! И берега — КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА! Как в Библии!

Джефф закашлялся, набирая в легкие воды.

— Ты читал Библию?! Это же один из самых тяжелых… Круче «Майн Кампфа» и… Этого… Корана…

Стив обнял любимого, похлопал по спине, чтоб тот прокашлялся, и быстро поволок его на берег.

— Да, читал, и тебе советую. Очень сильная вещь.

Джефф тряс головой. Его мутило — настолько хорошо ему было. И плохо одновременно. Его тошнило от вони снаружи, а теплота белых утроб согревала его больную душу.

Стив любовался им — таким молодым, таким невинным. Его любимый был не высок ростом, прост характером. Совсем серая мышка с виду. Черты лица довольно милые, приятных форм. Мягкие темные волосы, зеленые глаза. Он любил Джеффа всем сердцем. Называл его сестренкой. Почему именно сестренкой? В Библии он как-то вычитал одну легенду про одного человека — он ходил по пустыне со своей женой, а когда приходил в город — нарекал своей сестрой. Она спала с царями того града, а ночью к ним являлся Господь, благословлял ее, клял царей, а герою дарил рабов, скот и продовольствие. Поэтому сестра — это самое святое, самое нужное и самое теплое, что может быть у мужчины.

— Сестренка, — прошептал Стив, припадая к устам любимого.

— Братик…

Со стороны моря доносился шум прибоя. На брег накатилась волна теплого молока и омыла собою влюбленную пару. Они купались в приятной белой массе и им было хорошо. Упругий кисель служил им ложем. А где-то там, в далеких седых облаках горело фиолетово-черное солнце.

— Нам пора возвращаться, — опомнился Стив, когда диск солнца коснулся моря.

— Почему? — взволнованно спросил Джефф.

— Потому что так надо. Люди не имеют права находиться здесь.

— Тогда давай просто умрём? — на полном серьёзе предложил юноша, загребая бессильными руками песок.

— Нет, мы должны жить, — Стив тащил его к выходу. — Мы должны вернуться "туда" и помнить "здесь". Именно этот мир вдохновляет меня и я должен вернуться, чтобы показать людям, что он есть.

Они бежали, расплёскивая воду, пока она не стала мягкой и податливой, чтобы до конца принять в себя целых два тела. Джефф уже не помнил, как оказался на грязном полу, выплёвывая из лёгких вонючую воду. Это было словно приход, только в миллионы раз ярче и сильнее.

— Я обязательно буду жить, чтобы хранить красоту, чтобы умирать с её именем на устах, в том мире, где грязь победила свет солнца. Я буду любить, — прошептал он, понимая, что это были первые слова сказанные на особом языке — на языке поэзии. И все слова, что он говорил раньше были просто пустым звуком.

— Так легко говорить о прекрасном,

Развиваясь на толстой кишке.

Жизнь свою ты провел не напрасно,

Коль не сдохнешь в презренной земле.

Джефф лежал на кафельном полу. Голова его купалась в кучке дерьма — в этом сортире оно повсюду. На нем удобно лежать. Он лежал и декламировал стихи, которые снизошли ему свыше. То Солнце, что он увидел там — оно озарило его. Ниспослало ему слова.

Быть повешенным — это забавно:

Видишь мир без вуалей и лжи.

Твой уход был ни рано ни поздно,

В самый раз, чтоб купаться во ржи.

Стив смотрел на своего любимого с нескрываемым изумлением. Стихи — это еще один вид наркотиков, которые были запрещены. Ведь они вредят не меньше, а то и больше обычной прозы — их так легко запомнить! А стало быть — легче к ним привыкнуть, они вгрызутся в тебя и не отпустят, будут частью твоего мира, прикуют к себе. И ты будешь их рабом. И Джефф — Поэт! Пускай пишет о говне, но о чем еще писать? Ведь это только начало. А любимый все шептал.

Зришь себя и собой недоволен.

Ненавидишь в себе каждый вздох.

И лишь в этом исконно греховен:

Без любви даже Бог занемог!

Джефф поднялся, посмотрел в глаза Стиву. Крепко-крепко обнял любимого — и тут же оттолкнул его. Впился ногтями себе в грудь и воскликнул:

Ненавидеть себя — это мило!

Хотя лучше не станет никто!

До тех пор, как не скажешь ты миру:

К черту пафос! Я был говном!

Он терзал свою плоть, царапая грудь. Больно впиваясь в себя, до крови. До мяса. Ногти давно не стрижены, скорее напоминают когти. Вся гниль, вся грязь и чернь, что скопилась под ними, сливалась с его естеством.

Просто помни, кем был ты когда-то

Но не вздумай вернуться туда!

Солнце светит, сияет отрадно.

Не висишь — так сияй! Ты им стал!

Кончив, его семя выплеснулась на тело Стива. Обессиленный Джефф упал на кафель и сладко улыбнулся. Он только что родил Искусство.

***

На сцене шло представление: под чарующие звуки какофонии изящные танцоры хаотично перемещались по сцене в белоснежных одеждах. Костюмы открывали их рыхлые мужские груди, покрытые густыми волосами. Их висячие достоинства выглядывали из прорезей трико, подпрыгивая при каждом движении. Каждый из актёров держал в руках огромный блестящий член, выполненный из белого мрамора.

— Мы сношаем землю в недра

И от нас родятся кедры! — пел хор ангелов-кастратов на заднем плане.

Но глаза зрителей были прикованы в огромной раковине, что стояла в самом центре сцены. Прошла уже половина акта и по законам жанра, она должна была открыться.

— Мы сношаем наше небо,

Чтоб оно родило хлеба! — продолжал хор.

— Мы сношаем людей в уши,

Чтобы покорить их души!

Прозвучал финальный аккорд песни и раковина открылась. Из неё хлынул божественный свет. Сперва ничего не было видно, затем на фоне этого начал вырисовываться тёмный силуэт.

— Я ваш господь!

Вот моя плоть! — пропел он, кидаясь кусками гнилого мяса в зрителей. Тончайший смрад распространился по залу.

— Мир и любовь!

Вот моя кровь!

С неба спустился огромный фаллос, орошая всё вокруг кровью вместо семени. Зал аплодировал стоя. Все стояли как хуи.

***

Руки Энди тряслись. Он стоял перед холстом. Случайно нашел, и вы подумайте — на помойке — целый холст! Плевать, что из собачьей кожи, плевать, что старый, но это был холст! И бедный художник очень быстро нашел ему применение.

Он сидел в кресле, утонув в полумраке студии, и взирал на чистый и непорочный холст, который скоро будет оплодотворен новым шедевром.

Окунув новый член в густую багряную жижу, он сделал первый штрих. За ним — второй. Третий. Еще и еще. Обмакнул в черную массу. Затем — в зеленую.

Он рисовал долго и с упоением. Очи его были закрыты, но он видел, что рисует — само провидение говорило ему. Еще немного — и с холста на него взирала прекрасная полуразложившаяся девушка. И она ему улыбалась. Он создал свою музу. Мертвая муза живого художника. Он полюбил ее с первого взгляда. И не удивительно — ведь он ее создатель. Он специально сделал ее уродиной, чтоб та никому не досталась. Но для него она была первой красавицей. Пусть глаза ее вывалились из орбит, а вместо носа — две прогнившие щели. Пускай у нее вырваны губы и нет половины зубов. Но она улыбается. Она горит желанием. Она любит своего создателя. А он — любит ее.

Закончив писать, Энди поцеловал свою работу. А после — смешал все свои краски в одну емкость — и выпил залпом. Сок его возлюбленной разлился по всему телу. Он сливался с ней. Их души сомкнулись с томном вальсе умертвий, и плясали так до самого рассвета. Им пели звезды и луна, а ночное небо служило им постелью. Они сошлись в нежном, чистом танце загробного мира, где всегда будут счастливыми. Мертвым нет места средь живых, а живым нечего делать в царстве мертвых. И если живой полюбил мертвеца, он вынужден придти к нему сам. Ибо лишь между себе подобными возможна чистая, безграничная любовь. Они слились и стали святыми.