На окраине Старой Риги

— Что ты знаешь о совести? — меня столетний латыш спросил,

набивая трубку утром в доме на окраине Старой Риги.

— Как тогда жалел я, что в ту же секунду его не убил, —

рассказывать начал он скорбно, будто снимая с души вериги.

— Вот слушай, перед самой войной один человек поселился рядом

с домом моим. Спекулянт, дерьмо — человек, бесчестный и злой.

У таких людей совершенно нет совести и сердце сочится ядом,

их невозможно пронять человеческим горем, детской слезой.

Не было такого, на чем бы с женой они не обогащались.

Ну, а когда пришла война, и немцы заняли город, —

даже тогда они могли спекулировать, ничем не гнушались.

Кстати был им, наступивший вскоре в «гетто» еврейском, голод.

Выскользнуть за оцепление — верная, скорая смерть от пули.

Сотнями ежедневно сваливали белые трупы евреев в яму.

И тогда сатанинские ветры в голову мысли такие надули,

что сам спекулянт изумился, вдохнул, — и харкнул на гексаграмму.

«Обязательно дам часовому «на лапу», нагружу я телегу картошкой,

проеду в «гетто», и там обменяю картошку на драгоценности.

Говорят, у запертых там евреев их много, а может, — немножко,

не важно, — всё отдадут за картошечку и ее пищевые ценности...»

Взял и поехал, иезуитскую улыбочку пряча в глазах — трещинах,

а встретив меня по дороге, похвастался, будь он проклят навеки:

— Я озолочусь, — смеялся он, — только на тех женщинах,

у которых есть дети. — Почему? — онемел я, и мрак опустился на веки.

— Ради детей они на всё готовы, — жизнь отдадут, голубы,

а я на этой любви заработаю втрое больше, понятно?

Вынув изо рта трубку, латыш показал мне на свои зубы.

— Я тогда промолчал, — он вставил потухшую трубку обратно, —

так промолчал, что сломал и ее, и эти два зуба. Кровь моя

бросилась мне от лица в кулаки, они налились железом.

Гад догадался и отскочил, сообразив, что убил бы я,

не моргнув. Но я сдержался, а прибить хотелось змею до зарезу.

Торгаш дал часовому взятку, а тот сказал ему: «Ты остолоп,

проезжай, но кроме пустых животов у них ничего больше нету.

Заберешь свою гнилую картошку назад, выбросить чтоб...»

Подлые люди друг друга поймут с полуслова, и вот он в «гетто».

К телеге подходят призраки этого ада — женщины, дети.

Молча смотрят провалы глазниц, — развязан первый мешок.

— Ну, гони, что есть. Картошка — вкусней не бывает на свете…

Хорьковый оскал на сытой морде, издевающийся смешок.

Увидел он женщину, стоявшую с мертвым мальчиком на руках.

Глядя в глаза, разбитые золотые часы на обмен протягивала она.

— Зачем тебе? Он уже… — что-то сжало голову, как в тисках,

спускалось к горлу, грудь разрывало, и спекулянт застонал.

Зубы сцепив, он стал рвать завязки, и покатилась тогда

картошка на землю. «Давайте детей! — кричал матерям человек, —

я вывезу их, пусть не шевелятся, молчат, — началась чехарда,

женщины, торопясь целовали детей, прощаясь с ними навек.

А он завязывал мешки над макушками, у часового не будет вопросов.

Полную телегу мешками с детьми набил, по сторонам оставил

несколько мешков с картошкой, поехал. Женщины целовали колеса

его телеги, а он ехал, не оглядываясь, понукал во весь голос, правил

Лошадьми, боясь, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст их,

но дети молчали. Часовой, узнав возницу, не закрыл ему путь.

«Ну что? Говорил я тебе, дубина, что ничего не поимеешь с них.

Выкатывайся со своей картошкой, пока не пришел кто-нибудь».

Человек не заехал домой, направился к самим партизанам, прямо

по глухим проселочным дорогам в леса за Тукумсом. Сдал им детей,

и они спрятали их в безопасное место. Жене он твердил упрямо,

что немцы забрали картошку и продержали его под арестом.

— Теперь ты кое-что знаешь о совести? — усталый старик спросил.

Вечерело, тикали часы в доме на окраине Старой Риги.

— До сих пор благодарен, что Бог отвел, и я тогда его не убил, —

промолвил он тихо и улыбнулся, будто снимая с души вериги.