Багровая дюжина

Закат измазал меня до одури. Я впитывал его ализну и часто дышал — слёзы душили меня. Грудь разрывал омытый пеной крик, и сердце, как арестант, приговорённый к смерти, грызло решётку рёбер зубами — лишь бы вырваться на волю. … И оно едва не достигло цели, когда небо омыло мои глаза новой порцией рубинового света. Слоёный пирог закатных облаков начал сукровить воздушно-алым кремом. А потом всё на мгновение застыло и картина снова изменилась… Багровощёкий Ярило сорвался с неба и упал в зелёное море…

Нужно было возвращаться. … И я побрёл домой, провожаемый рогатым, жёлтолицым пастухом, который уже выгнал на лилово-чёрные поля многомиллионные отары мерцающих звёзд…

Посёлок готовился к ночному бдению, которое не отмечалось ничем, кроме как медленно засыпающими, жёлтоглазыми домами — пяти — девятиэтажками и несколькими, урчащими как желудки нищих, забегаловками — пристанищами ночных лакомок-шакалов.

В этот посёлок я и направился. Там был мой дом…

***

Закончились спички и сигареты. На дне бутылки ещё оставался глоток пива, но не хотелось больше сока хлебных зёрен и сосуд был выброшен в голодное небо. Маленькая модель весеннего вечера осталась лежать на плитах заброшенного фундамента недостроенной районной больницы — коричневое стекло молило о помощи и стремилось собраться воедино, но потом одумалось, сделало вдох и во всю грудь выдохнуло белой пеной и мочецветной жидкостью — осталось только порезаться об него и картина станет полной, — картина весеннего вечера на окраине окраины.

Ощупал карманы и всё-таки нашёл десять затяжек счастья — сигарета оказалась сломанной, но вполне подходящей пулей, которую так хотелось направить в область сердца… Даже как-то смешно: сломанная пуля для сломанного человека, но что может быть лучше для того, чтобы затыкать сломанные дыры?! Только сломанные пальцы жизни…

Сломанному человеку осталось добыть огонь. Если бы он прикоснулся сигаретой к небу, оно пропиталось бы никотином, но ведь такое небо никому не нужно, даже сломанному человеку; и, хорошо поразмыслив, он прижал её к сердцу, — сразу же запахло вредной привычкой и лекарством от сломанных дыр…

***

Случается так, что мы забываем о друзьях, которые далеко. В минуту расставания мы клянёмся друг другу, что будем писать, приезжать и помнить, но проходит месяц-другой и… Да, голова уже забита не мыслями о лучшем друге, а блевотно-скучной дребеденью: деньги, женщины, собственная шкура. Но клятва остаётся клятвой: в кровь расшибись, а друга не забывай…

«Расшибись в кровь, а друга не забывай», — прошептал я уже в который раз про себя и затянулся сигаретой. Вспомнил Серёгу и стало теплее на душе. Наша дружба началась странно. Были одноклассниками. В классе пятом мы начали сражаться за первенство в стойле — такие себе кандидаты на «паханское» кресло класса, которое не просто пустовало, а просто чесалось от нетерпения ощутить тепло одной из наших задниц. Короче, мы подрались. Я разбил ему нос. Он убежал в туалет останавливать кровь. Потом Серёга вернулся в кабинет и направился ко мне, а я, чудо в перьях, стоял возле первой парты среднего ряда и гниловато улыбался. Так я пытался скрыть дрожь в коленях…

— Драки не будет, вот тебе моя рука, — красноватая вода на ладонях, шелушащаяся кожа (у Серёги были проблемы с обменом веществ), честный взгляд… Мы поняли друг друга. Мы съели друг друга. Мы приклеились. … Через при года Сергей уехал…

… Расшибись в кровь, а друга не забывай… Кровь на мокрых ладонях, шелушащаяся кожа, честный взгляд… Друг…

***

Заслужил ли я право на понимание самого себя? На понимание своей сути и предназначения? Что есмь я?

Этот вопрос бродит по воспалённым нервам и заставляет или жить, или медленно умирать, вскрывая вены озябшей душе — все эти дела зависят от погоды… Почему-то всё чаще дождит…

Оставлять ли пепел на столе возле пепельницы или сдувать его вместе со столом — вот в чём вопрос. Иногда я прихожу к выводу, что второе сделать легче, и это действительно так — всё равно и там, и там меня ждёт полное фиаско, так почему же из двух зол не выбрать меньшее?! — пальцы дыхания не замараются о серый прах выкуренной надежды. Я сдуваю пепел, но стол остаётся на месте … Запахло Гоголем и его «Записками сумасшедшего»; ну и что из того? Лучше считать себя Наполеоном, чем улыбаться этому миру. Честных этот мир не любит, но мне только того и надобно: я медленно, но верно забираюсь ему за пазуху — его грудь тепла, ворсиста, и пахнет потом, и рассечённым языком ощупываю место для укуса… Нет, вы не дождётесь моего шипения — эта песня слишком сладка для ваших ушей…

Я — это я, и без меня не было бы даже греха эдэмского, не было бы даже человека…

***

… В День всех влюблённых мы были самой влюблённой парой во вселенной…

… Осточертело убивать свирепых драконов одинокими розами!.. Я пытался любить, я пытался быть ничем, я пытался быть ею… Но она отвергла мою похоть, она растопырила крылья целомудренной чистоты и попыталась ударить меня клювом…

… В День всех влюблённых мы были самой влюблённой парой во вселенной…

… Не умею связать силу тысяч допотопных и послепотопных предковогемоглобиновых поколений, резво сарказмирующих над моими любовными злоключениями. Я выдохся…

… В День всех влюблённых мы били самой влюблённой парой во вселенной…

… Парой… Не от этого ли слова произошло слово «спариваться»?.. И существует ли вообще такое слово?.. Для меня — нет. Я не умею прогибаться и никогда не научусь! Так что же остаётся?! Неужели — трахать блядственно-вспухших от похоти шлюх и наказывать себя эякуляцией на их прыщавые чрева!!! Не-хо-чу! Не-бу-ду! Не-у-ме-ю! Не смогу, в конце концов — я жажду любви и да простит Господь мне эту жажду, и да простит…

… В День всех влюблённых мы были самой влюблённой парой во вселенной…

… В этот день я ждал её в условленном месте, она искала меня среди собственных умозаключений. Но я просто был рядом — ждал и изнемогал; она же кружила сужающейся спиралью надо мной и кричала кречетом: «Где же Демон?! »…

… Но в этот день мы были самой влюблённой парой во вселенной … в одиночку…

***

Ты слышишь, как шепчутся тени наших предков?.. Вот-вот… Теперь… Слышишь?.. Они кличут нас и мы откликаемся… Они зовут … Слышишь?..

Попробуй вдохнуть их запах. Они пахнут золой истлевшего времени; там, за занавеской настоящего, осталась небольшая горстка пепла — это годы. Они заставят тебя сожалеть, но ты не сожалей. Они будут дышать тебе в лицо, но ты повернись к ним спиной, они ударят тебя, но ты подставь им другую щеку… Слышишь?.. Это они крадутся… Годы…

И снова шёпот теней. Снова мерцающий огонь. Снова кровь на стальных клинках. Снова всё по-новому…

… Годы…

Надевайте крылья времени и набирайтесь терпения — у вас вырастут огромные когти победителя… Вам нравится держать в руках кусок сырого мяса и глотать слюну в предвкушении пиршества?.. Я знаю, что нравиться. Так же поступает время — оно съест всё и вся и не побрезгует даже самим собой. Но есть одно эдакое, что времени не подвластно… Любовь… Любовь… Любовь… Не одна ли она сильнее смерти?! Не одна ли она мгновеннее жизни?! Не одна ли она жарче любви?!

Не кричите о ней, не заставляйте её вас любить, не прикасайтесь ни к кому, когда вы любите чьи-то карие глаза, высокий и умный лоб, лебединую шею, взмокшие от волнения и предвечернего летнего солнца плечи… не прикасайтесь: вы отдадите часть её и возьмёте взамен что-то другое. А что может быть глубже любви?.. Только любовь…

… И снова шорох времени… Подул ветер воспоминаний… И потревожил пепел — он заговорил…

… О любви…

***

Рим готовился к ночному бдению. Стены каменных домов глядели жёлтыми окнами в глаза друг другу. Иногда были слышны шаги, уставших от этих не смыкающихся и гомонящих глаз, легионеров — патрульных, которые бродили по узким ночным лабиринтам вечного города в поисках вина, женщин и смерти… Одни находили всё это в тавернах, кишащих краснолицыми от винных паров посетителями и развязными девками, другие же за не имением денег, просто рыскали по городу в поисках какого-нибудь, одиноко идущего и прилично одетого, путника, чтобы исправить столь нелицеприятную ошибку богов и отведать греха человеческого.

***

Виктория… Кто же ты?..

Может быть — смерть моя. Может быть — жизнь… Нет, ты — любовь моя. Первая, испепеляющая, осенне-весенняя, безумно-вечная. Я нырнул с головой в твои глаза, которые пахнут океаном, но не смог или не возжелал вынырнуть — я просто утонул в золотисто-карем омуте и там уже ждали меня вислоухие черти, которым я, как и все на этой планетушке, оказался по зубам.

Виктория… Вика…

Я думал, что научусь дышать под водой — ещё одно заблуждение. Но было приятно так думать… Хотелось рисовать звуками симметричные круги, но выходили лишь лопнувшие пузырьки… И мне некуда было бежать со своей бедой — я был совсем один; один-одинёшенек; на краю бездны…

Ты слышишь, как бьётся о скалы сумасшедшая вода — это Океан. Зубастый, солёный, бунтующий, честный, любящий…

… Сердце…

Когда-то я звал тебя, но ты не отозвалась. Иногда мне кажется, что мой крик без рта остался навсегда среди прибрежных скал: он то рассыпается воздушной пеной, то молчит солнечным штилем, то брызжет серым осенним дождём… Кап… Кап… Кап… Капает соль. Звёзды — глаза. Чайки — ресницы. Пена — слюна от поцелуя… Любовь… Виктория… Вика…

***

Выжав из себя последние сгустки сна, я прикоснулся к берегам Атлантиды. Город, окутанный розовым небом, звал меня… Посреди ночи… Так — ближе к истине, так — громче тишина, так — объёмней пустота…

… Зеленоватые берега печальных причалов ищут приюта у мерцающей воды. Жёлтые пески, покрытые шрамами следов человеческих ног. Здесь занимаются любовью атланты. Прибрежные кострища праздника плоти превратились в сизый пепел: уставший, чуть кровоточащий, летуче-нагой, испустивший желание…

Здесь совсем недавно в упоении сливались наэлектризованные тела. Они танцевали и пели. Они кричали и звали к себе.., внутрь.., в самую глубину… Я испытал это. С диким воплем я бросился разрушать и созидать, разрушать и созидать… Глубоко-глубоко… До слёз… Снова и снова…

Потом тишина… Зеленовато-жёлтое… Влажное… Тёплое… наслаждение собственным бессилием. И так каждый раз, вот уже на протяжении вечности. Но я знаю — скоро пучина поглотит.., нас всех… Так же, как мы поглощали самих себя… Глубоко-глубоко… До слёз… Снова и снова…

О, Боги! Зачем же вы допускаете нашу силу в бессилии противостоять самим себе?! Зачем вы не даёте нам цепей и кандалов, чтобы мы приковали себя.., чтобы, изувеченные, наши руки пали вдоль чресл, и мы не могли вычерпывать нашу мудрость ковшами своей глупости?! Вы кричали, что истина в вине, но мы тонем в ней, в истине; захлёбываемся, — и нас тошнит. Вино ваше — кровь не ваша! Да! Да! — это наша кровь, наши слёзы, наше погружение… Глубоко-глубоко… До слёз… Снова и снова…

… Зеленоватые берега печальных причалов ищут приюта у мерцающей… глубины…

***

Побыть в тишине, оставив себя за стеклом, которое плачет дождём, серебристым дождём… Побыть в тишине… Дождь и я, мы грустим, мечтая о ясных её очах, а мы не спим… А мы не спим… Крадётся гибкий страх…

Мягкие лапы, — они ничего не могут сказать — только немного исцарапать…

***

… Лежать на майском солнцепёке и мурлыкать как котёнок. Пробивать пальцем кровоточащие дыры в небе. Ум-м-м. Я съел облако. Оно горько как шоколад. Увы — я не люблю фундук…

… Лежать! Лежать! Не двигаться!.. Она пари! т, а солнце па! рит. Я примус в руках Бегемота. Она — огонь-игла в левом глазу Воланда. Я — паршивая овца в стаде. Она — крепкая замшелая клюка в руках пастуха. Я — чайка на щеках океана, она кормит меня из рук…

Противная, но так пылко обожаемая!.. Я прикрыл руками спелые вишни родинок на смуглой лопатке, которой она загребает песок и лепит глубокоэтажные замки из золотистых крупиц сахара…

***

Я никогда не умел играть в бадминтон… Но иногда я всё же любил по — дурачиться и, выхватывая ракетку из рук, которые слабее моих, я кричал, что обыграю всех, только дайте возможность. В итоге всё заканчивалось тем, что я выигрывал с небольшим отрывом и шёл, удовлетворённый, чесать своё самолюбие о заборы друзей и родителей…

Дома я украдкой дарил себя умному Шико, ни на минуту не задумываясь о последствиях применения его уроков на окружающих. Отец называл меня идиотом, а мама — плакала…

***

Стакан вдребезги о голову Медвежонка. Бутылка водки — о стол. Роза в руке. Я на столе. Медвежонок… Кровь… Страх… Мой… Идиот…

… … … … … …

«Не могу, малыш, не могу!.. Сил нет сдержаться… Он боится меня и это поглощает… Его страх — мой страх. Его боль — моя боль. … Прости! Я клялся тебе! Я обещался быть сильным, но. … Смотри! Он хочет драться!.. Буду и я…

… … … … … ….

— Урод! Зачем?! Сволочь!

— Не ори, сука! Я вырву ему глотку!

— Держите! Держите! Он убьёт…

Я упал. На стекло. Осколочки ещё долго торчали из локтей и коленок. Один попал в глаз. Боли не было — только ярость и страх…

***

Свихнувшийся жрец упал на колени. Руки, изорванные до костей, спело алели в мерцающем свете факелов и лампад. Терпи жрец! Это твоя боль! Терпи!.. Он плакал и умывался собственной кровью… Но что возьмёшь с умалишённого. Боли он не чувствовал, не чувствовал и стыда. Только прохудившийся мешок рта просыпался хриплым горохом:

— Не забыли картинки слова,

Извергав, что губили Христа.

Они лишь мычали и брали кнуты —

Вылилось всё на страницы и холсты!..

Теперь он смеялся. Смотрел дико на огонь и громко ржал, заставив Альтамиру закрыть ладонями уши…

— Я маюсь сердцем и кричу невпопад:

«Остановись, христоубивец-град!

Опомнись и брось клевать гнильё

С венца из терна и роз! ».

Жрец добрался до факела. Он продолжал орать и кривлять рожи. Потом он начал танцевать, рисуя огненным цветком круги и восьмёрки. Девчонка впала в оцепенение и лишь смотрела на приближающегося, пылающего похотью и безумием служителя культа Змея, который уже поливал себя из бутыли какой-то жутко воняющей жидкостью. Альтамире сделалось плохо. Её рвало. Дышать было трудно, но почему-то хотелось петь и танцевать также как жрец. Вот, они пузырящиеся строки! Вот, они вторящие жрецу-идиоту и идущие навстречу! Вот, они обнимающие уже горящее тело спалившего себя и весну безумца. Вот, они!..

— На колени,

Нет, не падаю я, —

Просто рисую кровью

На окнах и стенах!..

Лёгкие одежды вспыхнули мгновенно. Альтамира украла для себя смерть и была счастлива. Обезумев от боли, она стала равна ему, а он — понятен ей. Нити жизней обоих безумцев натянулись до предела, но огонь наконец сплавил их в одну вечную нить смерти.

***

… Погибель…

Ты ещё спишь, город, погрязший в липкой страсти к стяжательству?! Кричи и плачь! Кричи и плачь! Кричи и плачь! Ангелы-хранители твои пьют вино и жгут одежды в костре горячих объятий римских блудниц… Кричи и прячь! Кричи и прячь! Глаза свои за пазуху Христа — ибо боги твои пали на колени и брызжут слезами и слюной. Возьми меч! Возьми меч! Смелый римский меч, который короток, но, боги!, как же длинна рука держащая его!!! Заколи себя!!! Вскрой себя!!! Душу! Сердце! Честь!..

… Руки уже нет… Вандалы искусали пальцы, изорвали в клочья ладони и запястья… Кровоточит… Рана кровоточит и приносит миру облегчение — ибо что может быть слаще сна, а где можно взять хоть крупицу сна?.. Скажи мне…

… Погибель…

***

Солнце моё, как жестоко ты, заснувшее на каплях весеннего дождя!.. Не помню я таких жестоких звёзд, как ты, но знаю величавую нежность весенней глазасто-печальной грозы, ласкающей худенькие, устеленные тёплой влагой, плечи ненасытницы первой любви…

Спелые, но чуть зеленковатые формы девственного плода безграничной любви измученных, но блаженных родителей. Блаженны вы! Искупившие грехи свои муками родов и счастьем ваяния пигмалионовой скульптуры! И будь проклят тот, кто оживляет камень, закутанный в грубую рубаху формы! Содержания нет…

Я возьму спелую душу и окуну её в дождь воспоминаний, но я ничего не найду; я оберну её одеялом воспалённых век, но я ничего не увижу: да будь-то хоть тьма, хоть свет — ничего…

Больно осознавать все свои ошибки, больно сыпать соль на раны и выгибать память как дугу лука древнего воинствующего атланта, который забыл замочить на ночь вишнёвое дерево в родниковой воде и, пьяный в стельку, завалился спать на мягкую траву вечерней степи… А утром, протрезвевши, но с гудящей головой, он будет натягивать тетиву из бизоньих жил на вишнёвую дугу… Нет, боги не даруют ему счастливого конца! — после трёх-четырёх попыток дуга сломается, а тетива со свистом хлестнёт атланта по опухшему лицу и воспалённым векам… В сердцах воин бросит лопнувшую память в траву, плюнет и отправится дальше искать весеннюю вишню…