Чепурной Сергей - Последний танец Мэри Джейн

Мы охраняли дорогу.

Бетонные плиты посередине и на обеих полосах, уложенные зигзагом; мешки сверху, набитые песком; флаг над ними; землянка на обочине, рядом — ещё одна, под продукты… Впереди и позади — шоссе, по которому в ближайший порт везли заводскую продукцию из города и сырьё и продукты питания — обратно. По левую руку — резкая, бьющая в глаза безжалостным солнцем степь. По правую же, метрах в трёхстах от дороги, — море, по-степному яркое и беспощадное к глазам, дразнившее издали свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением…

Блокпост относился к числу спокойных, хотя порой обстреливали и нас. В такие минуты спасала землянка. Через тридцать-сорок минут обстрел заканчивался, и мы, словно кроты, выползали наружу и снова принимались за своё дело — проверка документации на груз, обыск проезжавших в обе стороны машин.

Бывало, мы ловили контрабанду. Тогда на наших глазах тут же объявлялось батальонное начальство. Нам пожимали руки, говорили пламенные слова, раздавали обещания наград и всякого-разного — вплоть до внепланового отпуска на родину… Затем начальство вместе с конфискатом и обещаниями исчезало, а мы оставались здесь, зажатые между Сциллой-степью и Харибдой-морем — одинаково яркими, равнодушными и беспощадными.

Так и шли дни — завтрак, дежурство с проверками, хлопоты по части “приготовить пожрать”, обстрел, обед, снова дежурство с проверками, снова хлопоты насчёт еды, обстрел… Скука, жара, рутина…

* * *

Однажды одного бойца ранили. Он с напарником дежурил на дороге и, когда начался обстрел, замешкался на каких-то пол-минуты. В итоге ему осколком разорвало левое предплечье, и он еле дополз до землянки. Мы потратили на него почти всю нашу скудную аптечку и сообщили в батальон.

Машину прислали на удивление быстро — сразу после обстрела. Мы забрали привезённые заодно продукты, осторожно погрузили бойца в салон, беззлобно ругнулись с сопровождающим, по традиции заметившим “Да это у вас ещё курорт!” и, проводив машину, стали рассматривать новенького, присланного на смену нашему товарищу.

В своей ладной форме он выглядел ряженым, производя нелепо-мирное впечатление. Пока я мысленно пытался подобрать подходящую ему одежду, наш старший — десантник, демобилизованный полгода назад по ранению, но не выдержавший и месяца мирной жизни — уже перешёл от осмотра к допросу:

— Из учебки давно?

— Я не из учебки, — негромко отозвался новенький.

— Это как?

— Да вот так. Я волонтёр. Мы с ребятами привезли грузы в батальон, а тут — сообщение о вашем раненом. Ни машины, ни замены. Вот мы и одолжили нашу машину, чтобы раненого от вас забрать и продукты заодно доставить, а я вызвался добровольцем.

Повисло грозовое молчание.

— На халяву, значит… — выцедил из себя, словно воду из бутылки, старший. — Куда полегче… Ты и стрелять-то, наверно, даже не умеешь, а туда же — погеройствовать…

Парень побледнел от оскорбления, но промолчал — видать, не найдя, что ответить.

— Фамилия?

— Соловьёв.

Старший фыркнул:

— Помощник, блин… Соловей…

* * *

Против ожидания, неприязнь старшего и Соловья ничем больше себя не проявила, и настроившимся на внеплановые шоу бойцам пришлось вернуться к рутине. Втянулся в неё и новичок. Его назначили в одну смену со мной, и я — где снисходительно, где поучительно, а где дружески — натаскивал его, как ищейку, обучая всем тонкостям проверки и обыска. Он схватывал всё на лету, и буквально через пару недель сам поймал грузовик с контрабандным спиртным.

Тут же, будто оно стояло за поворотом, приморосило начальство. Соловья чуть ли не на руках носили, и так нарочито, что это раздражало даже таких флегматиков, как я. Новичок же, напротив, цвёл, пах и смущался одновременно. То ли в мирной жизни на его долю никогда не доставалось ничего подобного, то ли он посчитал, что наконец-то стал “первым среди равных”, но выглядел он и смешно, и трогательно.

Наконец начальство убыло, снова наобещав каждому отпуск и вечную благодарность в сердцах потомков, а мы с Соловьём уселись на мешках с песком — была наша смена — и принялись всматриваться в горизонт. В той стороне ухало, словно паровой молот — глухо и тяжело. Парило нещадно. Волосы слиплись от пота, в горле горело, и казалось, что пот течёт даже по венам вместо крови.

— Слушай, а они и вправду могут отпуск дать за такую мелочь? — спросил у меня Соловей, не отрываясь от созерцания дрожащего марева над степным шоссе.

Я хмыкнул:

— Что, домой уже захотелось?

Соловей покосился:

— Причём тут сразу “домой”? Вон, — он показал рукой на море, — локоть, который не укусишь. Я пять лет как на море не был. То — подработка летом, то — за границу по обмену… — Он учился на психолога; в этом году был его выпуск. — А тут — почти даром и на тебе: возле моря — и… — Он не договорил и махнул рукой.

Я снова хмыкнул и сказал:

— Ну так в чём проблема? Вон там — море. Пойди и укуси.

Соловей уставился на меня.

— Ты за дурачка меня держишь? — произнёс он с обидой. — Думаешь, раз я волонтёр, то не понимаю, что тут да как?

— А чего тут понимать? — раздался сзади голос старшего. — Хорошая работа требует своей награды. От нашего начальства толку никакого, они там — ты здесь, а я разрешаю. У тебя — полчаса.

Теперь Соловей воззрился с недоумением на старшего.

— Это — одно из двух: или глупая шутка, или подачка, — наконец проговорил он.

— А тебе-то какая разница? — отозвался старший. — Хотя дело твоё, конечно… Но у тебя уже двадцать девять минут осталось. Это — так, на всякий случай.

Парня будто подстегнули. Он соскочил, рывком скинул бронежилет и со всех ног помчался к морю.

Старший сел рядом со мной.

— Ты чересчур с ним, — заметил я.

Он покачал головой, наблюдая за тем, как Соловей добежал до берега, скинул одежду и с размаху плюхнулся в прогретую многодневной жарой воду. Вокруг него поднялись брызги — парень резвился так, словно это была его последняя встреча с морем.

— Вот сейчас он — очень хорошая мишень, — равнодушно проговорил старший. — Для тех, кто за нами наблюдает.

— Но ведь за нами не наблюдают, — возразил я.

Старший неопределённо пожал плечами, не сводя глаз с моря. Казалось, что он просто думает о чём-то, глядя на море как на пейзажный фон. Время от времени он поглядывал на часы. Наконец, видимо, решив, что время пришло, он поднялся и медленно пошёл к берегу.

Я не двинулся с места, лениво прикрыв глаза. Жара, глухая привычная канонада — всё опасно убаюкивало.

Вдруг в этом убаюкивании раздался короткий треск. Я слетел с плиты и плашмя растянулся на дороге, непроизвольно втянув сквозь зубы воздух, коснувшись оголёнными руками асфальта; затем перекатился под плиту и передёрнул затвор, судорожно осматриваясь и вслушиваясь. Ничего. Я осторожно приподнялся — ничего.

— Всё в порядке, вставай, — раздался голос старшего.

Я встал, отряхиваясь, и вопрошающе посмотрел на него. Он по-прежнему был невозмутим, словно ничего не случилось. Автомат небрежно висел на плече. Я перевёл взгляд за его спину, ожидая, что на обочине покажется Соловей…

— Он опоздал из отпуска на три минуты, — бесстрастно сообщил старший. — А на войне три минуты — это как жизнь.

Я снова посмотрел на старшего, внутренне холодея. Затем холод начал сменяться яростью — холодной, застилающей глаза, сводящей с ума. Мне захотелось ударить его, но рука не поднималась.

— Я рапорт на тебя подам, — прошипел я. — Когда вернёмся…

Старший хмыкнул и ничего не ответил.

В воздухе раздался свист снаряда — начинался обстрел…

* * *

В сумерках я спустился к морю. Так ладно сидевшая на Соловье форма валялась возле воды сдувшимся воздушным шаром, волны намочили брюки. Я присел и стал обыскивать одежду.

Мне попался небольшой блокнот. Я открыл его и, пролистнув несколько страниц, с удивлением увидел рифмованные строчки. Взгляд зацепился за коротенькое исчёрканное стихотворение:

Спотыкается море о берег,

Как измученный конь боевой,

Что стремился в безумном набеге

Покорить гордый берег собой.

Но однажды наступит мгновенье —

И одержит победу волна,

И земля ляжет с тихим смиреньем

Под копыта морского коня…

— Последний танец Мэри Джейн, — тихо проговорил я, опустив руки между колен и глядя на море. — Первая жертва…

Море с ленцой отвечало мне уютным плеском и дразнило свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением.