Часть вторая: Вернется ли начало?

Часть вторая: Вернется ли начало?

***

Итак, мои скромные гордецы и бездыханные скитальцы, мои верные грешные слуги и дрожащие всем телом заклятые враги, забудьте о шуме вашего сердца, о горести, проевшей вашу глотку, и внемлите словам моим. Забудьте о своем прошлом, о бесполезных ролях в этом кукольном театре развратности, забудьте о взорах мертвых людей, о пустых глазницах, зарытых в землю одинокого кладбища, просто забудьте о лицах мертвых и об улыбках живых и взгляните на нечто совершенно иное. Закройте поплотнее свои тяжелые веки, заприте их на замок, а драгоценный ключ выбросите далеко за пределы своего сознания, сломайте свой нос в четырех местах, дабы не ощущать всех зловоний этого мира, откройте свой внутренний слух, порвав, как грязную тряпку, барабанные перепонки, и просто наслаждайтесь полной пустотой. Всмотритесь в бесконечную глубину мрака, заполненного тяжкими кошмарами, услышьте холодный шепот безмолвия, заглушающий неспокойные мысли, ощутите всем телом невесомость, парящую над клокочущим пеклом, и примите в сердце чистую печаль, таящуюся в дремучей темноте леса. Представьте, как в этом тлетворном царстве, погруженном в тусклый отблеск луны и в еловые иглы, ярким светом на конце тоненькой деревянной спички вспыхивает маленький спокойный огонек, он кротко дрожит на ветру, мелькает светом меж острых ветвей и наивно тянется выше к звездному небу. Этот яркий оранжевый мотылек, робко порхая в пустоте неизвестности, абсолютно беззащитен и потерян, его тончайшие огненные крылья могут сломаться, треснуть по швам от любого неосторожного дуновения ветра, от любой преграды, вставшей на пути. Но его, обреченного на самосожжение, на свой последний отчаянный крик, справедливая судьба никогда не отпускает и, протягивая свою костлявую руку помощи, делает мотылька намного сильнее и могущественнее, она превращает тонкие крылья в острые лезвия, а мелкое тельце — в яростный серп гнева. И теперь, этот пылающий цепной зверь, взмывая вверх сквозь колючие ветки терновника, рвет свое старое тонкое тело, словно сбрасывая чешую, и переносит ненасытный всепоглощающий огонь на прочные зеленые стебли и тонкие бледные лепестки. В бушующем танце огненных искр, черного дыма, жара и воздуха, трепещущего то от панического страха, то от ликующего торжества, сквозь пламя, пепел и древесные угли, в небо одиноким светочем будущего взмывает она — жаркая и пылающая "птица счастья". Ее черный клюв раскрывается в безумном, но невероятно тонком крике, несравнимом по красоте с любой музыкой или пением, и она вспыхивает ярким огнем, словно подожженный факел, освещая густые туманы этих мест и скрытых в их мраке уродливых монстров. Словно раскаленный метеор, оставляя за собой шлейф искрящих и медленно тлеющих в холодном воздухе красных песчинок, птица счастья, обгорев всем телом и крыльями, покрывшись черной смолью копоти и рубцами ожогов, мертвым телом пикирует вниз, молниеносно приближаясь к голому песку пустыни. Ее сильные распрямленные крылья, похожие на два огненных кленовых листа, опавших с могучего дерева, струятся жгучими языками пламени и с каждым мгновением становятся все больше и больше, покрывая своей тенью дюны и камни. Яростная птица безответно рвется вниз, превращаясь в горящую безумным огнем агонию нового мира, который взорвется вместе с ней тысячью огненных искр и породит в своем неумолимом жаре все сущее, все, что имеет право на начало и конец, на жизнь и смерть, на плоть и прах. И вот, за кроткий миг до столкновения, в последние секунды жизни этого величественного существа, ее последний крик проносится по мертвой, бескрайней пустыне, как последний вздох всего человечества, эпоха которого вновь гордо уходит в небытие. И, с ее полным исчезновением, когда с последним угасающим во тьме трепещущим огоньком, пропадает невесомая надежда, когда в дрожащем воздухе растворяется последний легкий дым, из пепла, падающего нескончаемым потоком с разрозненных небес, возникает новая надежда — гордый и ослепительно красивый бессмертный феникс. Восставший из пепла, предвестник нового начала и возрождения, новой истины и веры, разрушитель страхов и заблуждений, избавитель от отчаяния и мук, повелитель масок и безымянных актеров, строитель мироздания, вершитель судеб. Он летит высоко в черном от копоти небе, среди кривых вспышек молний и едких раскаленных песчинок, среди густых туч и бушующих ветров, куда не может добраться ни одна птица, там, где все живое может погибнуть, задохнувшись в едком ядовитом дыму и сгорев от чудовищного жара. И когда все вокруг уже давно превратилось в пыль давних времен, когда песочные часы жизни дали глубокую трещину и раскололись напополам, когда все зеркала, увидев смотрящих в них монстров и грешников, разбились на тысячи маленьких острых осколков, все сразу поняли, как быстро они оказались внизу. Когда черная гарь упала на землю тысячами жарких и разъедающих кожу песчинок, когда безумный ветер вырвал из земли старые мудрые деревья, когда кислотные дожди наполнили новой мертвой водой русла рек и глотки животных на водопое, когда кровопролитие вдруг стало бесцельным и бессмысленным, когда и богатые, и бедные оказались в одной тонущей лодке, всем стало ясно, сколько на самом деле стоит человеческая жизнь. Там, внизу, исступленно наблюдая, как под ногами бурлит чертово пекло, как разрываются на части светлые мечты, как с оглушительным треском рушатся мировые устои, а камни потоком падают с раскалывающейся земли, все сразу стали равны перед смертью и честны перед собой. Выше их всех, людей, попавших в капкан из собственных ошибок, теперь был только он, парящий огненно-красной точкой где-то высоко в черном небе, творец нового мира, демиург судного дня, гордый и красивый, бессмертный феникс.

***

Я медленно раскрыл стянутые усталостью веки, тяжело вздохнул, поднял чуть выше голову, затекшую в позвонках, и устремил свой взор к далекому прекрасному небу, которое куполом раскинулось надо мной, такой маленькой точкой для пролетающих высоко в небе птиц. Они все парили надо мной, подобно бессмертному фениксу из этой давно забытой легенды о свободе и вольности, которую я прочитал еще в детстве, но и красивый переплет, и тонкие страницы вместе с маленькой красивой книжкой, к сожалению, были утеряны навсегда. Больше я не мог прочитать мудрые строки из истории о огненной птице, в которой возводились в эталон такие слова как честь, доблесть, совесть и душа, больше я не мог проникнутся своим наивным детским умом в эту возвышенность полета и чистоту небесных пространств, но зато сейчас я обладал куда более сакральным знанием, чем в детстве. Теперь я свято верил, что ответы на все мои вопросы глупого мечтателя могут быть спрятаны среди нескольких сотен желтоватых страниц другой книги, покрытой старой бумажной щетиной, пылью времени и содержащей в себе кладезь светлых и бесценных слов. Сейчас я держал в руках древнюю и мудрую, также как парящий над миром огненный феникс, книгу, изложенную на немецком языке одним великим поэтом восемнадцатого века эпохи Просвещения, времени раздора, тяжести ума и вольности мысли. После скромного имени писателя прямо по центру светло-зеленой, но уже выцветшей тканевой обложки, было выведено приятным каллиграфическим шрифтом кроткое слово "Faust", которое еле заметно мерцало в тусклом пламени свечи и трепетало от легких дуновений ветра. И в этом теплом сгустке света на конце тонкого фитиля, который защищал меня от кровожадных глаз ночных монстров и мертвых лиц забытого прошлого, было сокрыто много тягостного и ностальгического, но еще больше леденящих мою кровь воспоминаний было спрятано среди строк и рифм этой удивительной книги, треснувшего сосуда трагичной истории. Эта бумажная драма, несмотря на глубочайшее недопонимание с обеих сторон, произвела на меня сильнейшее впечатление, пускай и осталась для моего ума вечной загадкой иностранных слов, ведь по большей части я читал ее как мелодию, проглатывая строчку за строчкой, поражаясь красоте слов и звучности рифм. Читал абсолютно не зная немецкого, читал вдумчиво и плавно, читал вслух, сначала — своему умирающему отцу, а потом — собственному эху, которое отражалось от глубин моей души, шепчущей о скорой смерти, жутком прошлом и бессмысленном будущем. Но понимал я из прочтенного столько же, сколь понимал бы слепой, рисуя картину на белом холсте белыми красками, я мог лишь чувствовать красоту поэзии и ощущать плавность полета великой фантазии, как этот слепой художник чувствовал бы нажатие своей тонкой кисти на белый холст и ощущал бы все то прекрасное, что может дать человеку бесценное творчество. Лишь высокими чувствами и тонкими ощущениями я жил последние месяцы предпоследних лет моей жизни, которая медленно иссушалась в огненных языках одиночества, тонула в рыхлой земле могил моих любимых, сгорала на острых страницах ненавистных книг и отражалась в жутких до дрожи ночных кошмарах, путающихся с явью. Вся моя жизнь в последние годы постепенно приближалось к тому идеальному, пугающему сходству с шершавой, старой, покрытой пылью и непонятной мне книгой, которая вырывала из моей памяти целые страницы жизни и переписывала их на рубцеватый и запутанный немецкий. Я становился героем собственной запыленной книги, которая приближалась к своему холодному финалу, омытому в моем эгоизме и безверии, я становился тем, кем боялся стать еще в детстве, копией одного старика, который превращался в апатичную биомассу, переставал чувствовать эмоции, мир вокруг себя и менял прелестную жизнь на пустое существование в ожидании своего погребения. Но никто его так и не похоронил, гниющего в собственной квартире, ведь хоронить меня было попросту некому.

И снова я провел рукой по хрупкой от времени бумаге, которая соединялась белыми нитями в ветхом переплете, и снова мой длинный указательный палец начал бежать по тонкому печатному ковру, и вновь он остановился на первой строчке текста после названия: "Zueignung" и замер на несколько мгновений, словно ожидая от меня проникновенного объяснения. Я не знал многого, что было сказано до этого слова и после него, но основной смысл, скрипящий зубами в холодной темноте леса, я мог понять и разъяснить, чтобы у моего помутненного кошмарами сознания больше не осталось никаких вопросов или недоставленных точек над "ё". Этим словом, которое я прошептал всем таящимся во мраке монстрам, являлось возрождение, оно было яркой вспышкой света в темном царстве, далекой, словно тусклая звезда в небе, но прекрасной, словно новорожденная жизнь, за которой, стеснительно притаившись, скрывалась судьба. Так, таинственно и скрытно, словно тайная вечеря при тусклом свете лампад, свершалось то, что мы называем "Посвящение", оно происходило и здесь, извращенным ритуалом в темном жутком еловом лесу каждое полнолуние у старого шелестящего дуба. Сцепившись изуродованными пальцами, с хрустом сломав себе локтевые суставы и оглушительным писком боли разбив собственные сердца, вокруг этого старого дерева эпилептично и безумно танцевали ночные уродцы, гипертрофированные мертвецы и несчастные жертвы маньяков с вспоротыми животами, отрубленными руками и разворошенным в темно-багровую кашу телом. Все они медленно прогнивали в своих сырых могилах и долгие годы желали вернуть свою бессмысленно прожитую жизнь назад, все они мечтали получить второй шанс на теплые объятия дорогих им людей, на беззаботное детство с играми меж тонких стеблей пшеницы, на прекрасную юность, заполненную белоснежными платьями добрых подруг, на улыбки новых знакомых и романтичные признания в любви. Все они страстно жаждали вернуть обратно себе в руки, словно бабочку-белянку, упущенное счастье, которое так и не смогли в полной мере ощутить в прошлом, все они с нетерпением ждали, лишаясь зубов и костей, того момента, когда, наконец, их болезненных страданий станет достаточно для того, чтобы старый мудрый дуб, шелестящий ветвями, словно нитями судеб, принял их мучения и возродил вновь их тела из праха в маленького бледного младенца. Все они мечтали о милости Бога и доброте мира вокруг, однако, даже это высокое массивное дерево было ненасытно и жестоко, словно Тамерлан, его мудрость была настолько субъективна, безумна и далека от той милосердной мудрости, что трактуется в детских сказках, что никто за многие десятилетия из тех, кто согласился страдать в обмен на второй шанс прожить свою жизнь, не достиг финишной черты, не смог повернуть время вспять. И только лишь некоторые заблудшие души могли с ухмылкой на эфирном бесформенном лице наблюдать за мучениями этих наивных глупцов, ратующих за повторение своей бессмысленной жизни, полной физических удовольствий, разврата, цинизма, алчности и, безусловно, денег. Но никто другой в этом огромном хвойном лесу, кроме траурного хора черных ворон, не смог бы передать в возвышенном пении истинное значение данного слова, выведенного печатным шрифтом прямо посередине тонкой страницы. И никто не мог объяснить мне глубинный смысл сотен и тысяч других мелодичных строк, по которым мой палец продолжал бежать все дальше и дальше, проносясь вдоль истории, легенды и вечной скуки моего одиночества. Но, не смотря на это, слова и их смысл продолжали убегать с этих желтых страниц прочь, срываясь в чертово пекло, а мои глаза метались по отдельным буквам, точкам, запятым и пробелам, неизменно приближаясь к ровному краю пропасти, за которым была лишь тьма реального мира. Того самого мира, который навсегда забрал у меня все ценное и чистосердечно любимое, который уничтожил все мои детские мечты вместе с плюшевыми игрушками, отцовскими рассказами, нежными объятиями матери и теплотой домашнего очага. Того самого мира, который разорвал на части фотокарточки из моего семейного альбома, который похоронил под толстым слоем земли всю мою любовь, все чувства и эмоции, которые давили на глотку огромным комком скорби. Того самого жестокого и неизменного мира, заполненного трусами и лицемерами, который соблазнял наши души похотью, развратом и маниакальной алчностью, который убивал нас кровопролитными войнами и морил голодом, заставлял страдать от болезней, который вырывал из наших рук детство, отрочество и юность, окрашивая эти легкие слова в багрово-алый цвет. Того самого мира, который уже давно истоптали вдоль и поперек быстрые кони свирепых всадников Апокалипсиса и которому совсем не давно был предречен свыше жгучий и пылающий Судный день.

Только благодаря ему, жестокому и ненавистно реальному, я за последние несколько лет окончательно сошел с ума, уплыл вместе с рассудком в болота траура по своим родителям и по одной маленькой девочке в белом платье, которая въелась мне в сердце, словно злокачественная опухоль. Этими же годами одиночества, проведенными в четырех стенах протухавшей от мусора комнате, я перестал различать свои кошмарные сны с не менее кошмарной явью, я перестал любить жизнь, которая продолжала резать мое сердце не хуже острого тесака Тага Берхама. Я самолично, собственными мечтами и воспоминаниями, довел свое состояние до той критической точки, что мне пришлось обратиться к чертовым древним легендам, которые были скорее глупой выдумкой, чем истинной правдой, я настолько обезумел и устал от своих мыслей, что усомнился в науках и отрекся от своей давней непоколебимой веры. Я впервые в жизни начал плакать часами, слезы скапливались на моем подбородке и капали на деревянный пол, но вместо них я видел красную кровь в прозрачности которой мне чудилось не свое отражение, а знакомые до боли лица, изуродованные шрамами и широкими безумными улыбками. Я разучился контролировать свои эмоции, словно старик на вершине долголетия, словно монах, потерявший веру на краю пропасти из сгоревших храмов, я разучился любить до последнего и улыбаться искренне, потому что рядом со мной больше не было людей, которые стоили подобной улыбки. Я исхудал морально и физически, я превратил все свои эмоции в слезы горечи и скорби, глупый слабак, только и делал, что кричал от ненависти к миру их имена в тишине квартиры, звал на помощь, моляще и напугано, и даже не понимал, что спасти себя могу только лишь сам. Но я не умел плавать без надувного резинового круга, что тянул бы меня к поверхности, я не умел жить без помощи и поддержки своих родителей, без улыбок своих друзей и подруг, которых изредка ненавидел всеми фибрами души, я просто напросто не умел мыслить сам, поэтому, ощутив одиночество, моментально стал тонуть в этом глубоком темном мире, словно дайвер без акваланга. И, каков глупец, я поверил, что смогу легко уйти от этого мира в страну чужих историй, что смогу заменить всю свою жизнь, в которой тонул, которую ненавидел, хотел повернуть вспять и прожить с самого начала, на чужую. Спустя долгое время заточения в узком четырехстенном гробу я вверил всего себя книгам, которые были лишь фантазией их создателя, легендам, которые были рассказаны маленьким детям, чтобы они не бродили ночью в лесу около старого дуба, и нелепым историям тех, кто уже давно отправил свое здравомыслие к праотцам. Я настолько сильно желал отгородиться от себя и своих эмоций, которые перемешались во мне в зловонную груду монолитных эпитафий, что решил с головой погрузиться в истории чужих судеб, напечатанных на старой бумаге. Только благодаря миру, обвившему мою судьбу колючими ветками терновых кустов, я стоял сейчас здесь, в эту тихую темную ночь, в глуши смрадного елового леса, и держал в руках книгу, которая, как мне казалось, была необходима мне для проведения одного безумного древнего ритуала. Я смотрел на эти полупустые страницы и пытался сосредоточиться на мелком тексте, я хотел выбросить из головы абсолютно все, кроме лаконичных немецких слов, ведь знал, что сейчас это было крайне необходимо, я просто чувствовал, что наступил тот самый час расплаты. Но все слова и запятые с точками постепенно покидали мой разум, расплываясь перед глазами и превращаясь в бесформенную черную кашу, вместо них я слышал лишь невнятные мольбы, просьбы и истеричные крики прошлого, которое все последние годы бережно хранились вместе с книгами на хлипких деревянных полках. Мой полусонный взгляд бегал по страницам, запинался о палки восклицательных знаков и старался догнать убегающие вдаль слова, но одинокие буквы текста хаотичным потоком продолжали улетать за пределы прямоугольных листов. Тонкая рука осторожно перелистывала страницу за страницей, а дрожащий палец снова и снова останавливался на выделенных жирным шрифтом словах, которыми была вымощена дорога одной захватывающей, но чертовски глупой истории. В ней были свои герои и злодеи, свои страдания и ликования, свое начало и свой конец, разрывающий ваше сердце последними строчками жизни. Эта история могла быть долгой и трагичной или же короткой, словно швейцарский нож, но насыщенной и приятной, она могла быть похожа на фейерверк из полусотни залпов в небо или на один громкий пушечный выстрел, направленный в землю. Эта история могла быть закончена очередным творцом или же просто выброшена безнадежным черновиком в маленькую печку-буржуйку, эта история могла быть лишь легендой о страшном дубе висельников, страже елового леса и демоническом духе времени, или моей собственной горестной жизнью, записанной меж строк судьбы чужой. Эта история могла быть чем угодно, хоть бездарной комедией реальности, но сейчас она была лишь стопкой страниц, которую я осторожно листал, лишь иногда испуганно отвлекаясь на посторонние шорохи, крики полуночных сов, на мелькающие во тьме взгляды или сплетения ветвей, образующие лица уродливых существ. Эта история просто была и, кстати, не могла не быть, но я не испытывал к ней должного уважения, впрочем, как и ко всему остальному, поэтому, словно нетерпеливый осел, невнимательно пробежал взглядом этот трудный путь от каменоломни кроватки младенца до вековечных дубов леса старости и, наконец, оказался в истинном преддверии конца. Именно тогда я увидел чужие костлявые руки, сжимающие мои ладони в своих холодных тисках, я был так сильно шокирован, что не смог вновь сдержать слезы, представив добрые глаза моих родителей, испускающие свой последний взгляд, наполненный любовью, я даже не смог отвернуться от их тел, которые в моих мыслях медленно засыпались темной землей и приобретали белесый оттенок. Я встретил лицом к лицу тот момент времени, когда тьма вокруг нас медленно, мучая тревожным ожиданием, сгущалась и сжимала своими холодными объятиями, пахнущими могильной землей, тот момент, когда на пятки нам наступало нечто новое, скрывающее в себе молчаливую и ужасно холодную для этих мест полночь. В те леденящие душу мгновения с миром вокруг нас происходили удивительные метаморфозы, сердца людей наполнялись волнующим ожиданием, их глаза постепенно привыкали к темноте, уши учились находить новые звуки в молчании деревьев, а прямо нам в спины хрипло дышал жуткий и опасный, бесконечно долгий и безмерно болезненный час, пробивший на старых курантах.

Наступает ночь, и в этом сумрачном лесу появляются страхи, отвратительные, заплывшие гноем, чернотой, мраком и обглоданными костями, тянущимися к любой тени, чтобы скрыться от губительного света. Они надевают маски, изображающие изуродованные лица людей, заляпанные свежей кровью, достают из-за спины звонкие свисающие цепи, покрывшиеся ржавчиной и сочащиеся странной мутной сернистой водой, пачкают ноги в лужах крови на траве, разъедающих землю и кипящих в них личинках и опарышах насекомых, с треском лопающихся и наполняющих эти лужи своими белыми внутренностями. Повсюду слышны звуки лязга метала о метал, шуршания кожи о что-то слизкое и неприятное, в свете луны видны холодные струи воздуха, опускающиеся вниз к земле, от которых трава покрывается инеем и, когда по ней проходит очередное создание кошмаров, она ломается и хрустит, словно чьи-то кости. Протяжные стоны, коих не слышал не один человек на земле, заполняют тишину леса, отчаянные, наполненные хрипотой и чем-то нечеловеческим крики, шипения тысяч змей, обвивающих чье-то обглоданное тело, шорохи, стуки, шаги, от маленьких детских, притягивающих своей тонкостью, до громких, тяжелых, которые заставляют бежать со всех ног как можно скорее. В этой ночи появляются глаза, постоянно следящие за тобой из темноты, наполненные злостью, гневом и самым сильным голодом, не моргающие и терпеливо ожидающие чего-то, под ними появляются странные светящиеся зубы, которые расплываются в безумной улыбке, сочащейся слюной и кровью. Ты слышишь отвратительный писк в ушах, который не дает даже пошевелится, который заставляет смотреть в эти медленно приближающиеся морды, ехидно смеющиеся и шепчущие нечто жуткое и не членораздельное. Когда этот шепот наполняет тебя полностью и заставляет безумно крутить головой, когда холод сковывает твои конечности, а виски начинают будто долбится внутрь твоего черепа, желая поскорее уничтожить все хорошие мысли. Когда ты чувствуешь на спине чьи-то руки, готовые тебя резко рвануть назад, когда эти глаза пронизывают тебя насквозь, протыкают тысячью игл, ломают твой рассудок, остаются навсегда перед твоим лицом и улыбаются своей безумной улыбкой. Улыбаются, даже когда ты будешь пытаться заснуть в тысячный раз, но постоянно вздрагивать от того, что они моргают перед тобой, а улыбка под ними становится все шире и шире. Когда вся твоя жизнь становится похожа на звон отдаленных колоколен, предвещающих еще одну смерть среди таких же как ты, когда все твое существо наполняется этой мглой и внутри не остается ничего человеческого, ты становишься похож на обглоданный этими гнилыми зубами, и острыми кровавыми когтями кусок мяса. Ты смотришь на свои руки, пытаясь глядеть сквозь мелькающие перед глазами картины ужаса, изуродованные макси монстров, их резкие движения, неестественные формы тела, поворачивающиеся на полный оборот шеи и конечности, которые с хрустом тянутся к тебе. Ты пытаешься не слышать их голос, твердящий тебе от твоей скорой смерти, ты пытаешься не реагировать на этот лязг, шорох, вой, ор, писк в ушах и тот самый клокочущий звук сзади, предвещающий о том, что скоро провалишься в их бездонную пропасть. Ты не слышишь, ты смотришь сквозь их лица, но уже не видишь своих рук, ведь они превратились в истекающие кровью обрубки, на конце которых острыми пиками выпирают кости, отрубленные единственным дробящим ударом. Когда луна становится окончательной королевой этого нового мира, когда мгла сгущается над твоей одинокой душой, воющей изнутри тебя от страданий, от нестерпимой боли и от ощущения фантомных рук, которое еще долго тебя не покинет, они выходят, выползают, тянутся по земле, как змеи, прыгают, отвратительно чавкая своими гнойными тушами или стуча костями, и становятся настолько близко к тебе, что ты можешь детально видеть всех созданий и порождений этой обычной для равнин ночи. Весь мир начинает играть тебе последнюю симфонию ужаса, страданий и отчаяния, которую ты услышишь в своей жизни, они используют вместо нот струны твоей души, своим смычком из всего отвратительного они играют самую скрипучую мелодию, которая заставляет твою голову жутко болеть, а голосовые связки — просить о пощаде. Руки их главного дирижера двигаются все быстрее, он поднимает их то вверх, то вниз под ритмичные раскаты грома, который молниями врывается в стволы деревьев, под истошный вой твоего обгорелого в огне двойника, корчащегося от боли у тебя над ухом. Все вокруг заполняется твоими жуткими воспоминаниями, все вокруг разрывает тебя на части. Маленькие черные, сочащиеся смолой человеческие детеныши огромным роем, теснясь друг к другу начинают с ног до головы покрывать твое тело, взбираются по голеням, ты чувствуешь и маленькие липкие, холодные семенящие ножки, чувствуешь как они кусают твою кожу маленькими зубами. Вот они ползут по твоим голеням, покрывают своими тяжелыми телами твои ноги, которыми ты уже не можешь шевелить, вот они хватают складки жира на животе, холодными пальцами царапают твою спину, стараясь ухватиться за твои выпирающие позвонки. Когда они охватывают твою шею, догрызают до сонной артерии, ты кричишь от боли, чувствуешь будто внутри что-то ослабло, потеряло давление, как сдувающийся шарик, и кровь сильным струящимся потоком оросила землю вокруг тебя. Эти маленькие черные существа полностью покрыли твое тело, перекрыли доступ кислорода, закрыли глаза своей густой смолью, создали вокруг тебя живой гроб из своих сцепленных тел. И вот, в последнем истошном крике, который уже никто не слышит, ты проклинаешь всех Богов за эту дьявольски мрачную ночь, а вокруг тебя звучит похоронный марш в твою честь, они, все эти монстры, начинают плакать, рыдать кровавыми слезами, из их тел выпадывают в огромном количестве различные куски плоти, черви, маленькие осколки костей, а тело будто рассыпается на части, обнажая твоему отчаянному безумному взору все из чего они состоят. Злость, боль, ненависть, отчаяние, страх, похоть, безумие, все эти чувства в многократном размере они отдают твоей бьющейся в агонии душе, ты издаешь последний настолько громкий крик, что голосовые связки рвутся и на выдохе, твой крик заканчивается лишь гулким шипением. Ты испытываешь всю боль всего человечества, которое оно могло постигнуть, за несколько секунд, тебе кажется, будто этим для тебя предначертывается конец и падаешь обессиленный на землю, без чувств, которые выпустил криком, без желаний, которые отдал вместе со своими руками, без сердца, которое остановилось последним ударом. Лишь одинокий скрип качелей, на которых качается ребенок с вырезанными глазами и смотрит на твое мертвое тело, разрезает пополам тишину этой подходящей к концу очередной ночи, под сопровождением кладбищенского хора каркающих ворон.

После последнего заката солнца, играющего желтым цветом в стерильных палатах старческих покоев, заканчивалась мимолетная человеческая жизнь, словно водопроводная вода в граненном стакане, так завершалось наше бездомное одинокое путешествие, которое играло последними джазовыми композициями радио в старом черном каделаке. Его кожаный салон заполнялся туманами табачного дыма, этиловым запахом недопитого рома, сладковатым привкусом чужой помады на губах и еле уловимой пылью тысячи дорог, которые уже давно испарили протекающий из бака бензин, растворили на зное брошенные у обочины пробитые покрышки. Эти четыре истертых об асфальт колеса продолжали нестись на скорости к крутому повороту на серпантине высокой горы, а под ней, у самого подножия, чуть поодаль от разбившейся вдребезги иномарки, которая не справилась с управлением, проходило последнее прощание мертвого человека с этим миром, постепенно теряющим цвета. Его предсмертные вдохи и выдохи уже давно были разнесены горными птицами на огромные расстояния, его след в этих пустынных местах медленно покрывался новым песком, пылью и разносился ветром в разные стороны, словно прах мертвецов из печей крематория. Его глаза замерли, как на той свадебной фотографии, что была для него самой дорогой из огромного семейного альбома, его рот был открыт, словно он совсем недавно обедал в ресторане испанской кухни, но на самом деле мир был более чем жесток, он превратил его свадебную фотографию в серую пыль, а обед в дорогом ресторане уже давно превратился в груду гнили, кишащей червями и личинками мух. Его жизнь остановилась прямо перед финишной чертой, а его подвиги и неудачи люди забыли спустя время, когда его тело превратилось в сухие кости и труху старой одежды, когда след траура стерся даже с лиц самых верных и любящих. И только время тонкими стрелками часов раскрошило прах в мел, и в безумности одиночества люди, слабые, беспомощные, зависимые, в итоге забыли его, доброго и всеми любимого, они сломлено решили, что бессмысленно цепляться за едкое прошлое руками и постоянно видеть в земле пустой блеск его глазниц. И вот, когда луна в очередной раз скрывалась от них в густой черной вате туч, когда все вокруг приобрело кислотно-ржавый запах трупного гниения, когда слезы горечи родных оросили черный костюм холодного мертвеца, мои глаза остановились на одном единственном слове, на последнем, которое осталось в этой умирающей книге: "Grablegung". Этим словом был провозглашен тотальный конец существования, абсолютная победа смерти над человеком и обреченные действия живых над сохранением тел мертвых, чтобы память о них на этой земле оставили монолитные плиты и вскопанные могилы на тихом зловещем кладбище. "Погребение" — таков был перевод немецкого слова, которое оставляло после себя в сердце лишь обреченность и потерянность, оно наталкивало на тяжелые мысли и рисовало в сознании картины положения мертвого в твердый узкий деревянный ящик, засыпания могилы тонким слоем сухой, полной мелкого мусора, земли, проведения молчаливой траурной церемонии и последнего прощания живых с усопшим. Это слово не могло быть гениальным художником, нарисовавшим Джоконду с корявой ухмылкой, но у него лучше всех остальных получилось показать мне во всех красках, как выглядит окончательный триумф смерти над человеком, этому слову удалось разбудить в моем сознании спящих демонов прошлого и вновь погрузить мой разум в кипящую безумством темную кровь. Я вновь ощутил пронзительный писк, который рвал в клочья барабанные перепонки, с жадностью вгрызался в мягкою кожу моих ушей, оставлял в голове лишь бледно-синие лица моих родителей и напоминал мне снова и снова, повторяя мерзкие слова равнодушного священника, о их застывших телах, погребенных в общей могиле. И эти давние воспоминания вновь лишили мои глаза способности видеть, они превратили мое смрадное прошлое в вечную эпитафию на могильной плите неизвестного человека, они предали мою душу тяжкому забвению, лишив ее чувств, а мои легкие навсегда лишили свежего воздуха. Когда мое дыхание стало безмерно непосильным и тихим, когда мои руки опустились на землю и в отчаянном порыве ярости сжали кулаки, когда я почувствовал холодное прикосновение материнских рук у меня на плечах, я осознал, насколько сильно желаю вернуться назад и прожить свое детство снова, пускай в конце мне опять придется страдать полвечности. И на последнем выдохе, который был сделан в темноту леса, я ощутил, как в мою юдоль боли пришел долгожданный конец, на этом остановили свое повествование о жизни человека ученые, и на этом же только начали свою историю жизни духовной и небесной все священники и религиозные люди. На этом закончилась моя глупая и бессмысленная книга, которую я так гордо именовал дорогой саморазвития, но я в те моменты даже представить не мог, на сколько долгоиграющим будет этот финальный Рэквием смерти. Никто: ни я, задыхающийся во тьме, словно мотылек с израненными крыльями, ни ученые в белых халатах, ни священники в темных рясах не могли истинно знать, заканчивалась ли на этих низких нотах моя непомерно жестокая история или это моральное падение являлось началом чего-то нового, еще более жуткого и болезненного, чем воспоминания о смерти любимых и приближении своего конца. Никто и нигде, ничего и никогда не знал в этом мире, кроме одинокой бабочки-белянки, которая невольно спасла однажды всех нас от легкомысленного маленького мальчика с волшебной коробочкой в руках, желающего, чтобы наступил долгожданный конец света.

Отложив в сторону "Faust'a", который своей твердой обложкой и сотней толстых изогнутых листов тянул мои усталые руки к земле, я оглядел оценивающим взглядом высокий необъятный дуб, который стоял, словно налитый свинцом, в самом центре широкой поляны. Это было старое массивное дерево, с изъеденной смоляными реками и черствой от старости корой, с уходящими глубоко под землю извилистыми корнями, почти опавшее желтыми листьями и наполовину заросшее мхом. Оно притягивало мое сердце своей мудростью, сокрытой среди деревянных недр, загадочностью, шелестящей тысячью листьев, своей колоссальностью, укрытой в вечной серой дымке, и старостью, опьяняющей своим спокойствием. И вот, снова я подошел ближе к этому дубу взглянул его омытое легендами сердце, почувствовал его тяжелый ритм, ощутил еле уловимую пульсацию вен, и обреченно с легкой отдышкой выдохнул изо рта пар, будто желая сделать туман вокруг этих мест еще гуще. Мыслей в голове не было никаких, ни ярких красок на полотнах Моне, ни тихих отзвуков скрипки Страдивари, все воспоминания вдруг куда-то улетучились и рассеялись во влажном воздухе, будто во всем огромном мире был только я, лес и этот странный старый дуб. Его листья томно качались, унося меня в забытье, ветки переплетались тонкими телами деревянных "змей", жителей широкой дубовой кроны, а его бессмертное молчание уносило мой разум за горизонт этого мира, медленно утопающего закате. Все вокруг казалось мне чужеродным и отталкивающим, и в мою голову медленно, шаг за шагом, прячась в тени, прокрадывалась мысль о том, что я был до критичности лишним в этом месте, далеким от этих высоких елей и древнего хмурого дуба, далеким от истинной жизни и самого себя. Я мог бы сопротивляться всем этим беспокойствам, которые отдаляли мое сознание от тела все сильнее, я мог бы не слушать своих мыслей и простоять так хоть всю вечность, вглядываясь вдаль сквозь эти тонкие извилистые ветки с редкой листвой, но небо уже постепенно начинало темнеть, на нем стали проглядываться одинокие звезды и тусклый свет заходящего солнца сменила темнота наступающей ночи. Я сразу почувствовал, как вдали от меня зажигается новой жизнью мир кирпично-бетонных коробок, как телевизоры и радиоприемники начинают вещать на своих любимых каналах и станциях, как внутри одной из подобных однотипных квартир безуспешно пытаются уснуть люди, которые все еще кого-то ждут. Я почувствовал, что мне нужно идти к ним, в теплые объятия и под мягкие одеяла, сквозь оконные рамы и замочные скважины, но меня кто-то запер в этом лесу, как птицу в клетке, жалостливо и моляще удерживал, будто боясь одиночества и своих ночных страхов. Сейчас мне казалось, что этот дуб, словно хмурый ведун из детских фантазий, или кто-то, прячущийся за его широким стволом, смотрит на меня с укоризной из темноты и тихо шепчет: “Не уходи”, протягивая ко мне свои тонкие руки. Я хотел бы остаться до утра в этом прекрасном лесу у старого массивного дуба, который так великодушно подарил мне свою молчаливую компанию, я хотел бы принять эти объятия и стать ближе к природе, но я не мог. Все рациональное во мне твердило слово за словом, что будет глупо оставаться тут в холодную позднюю грозу, будет глупо продолжать вглядываться в этот туман и искать в нем, то, чего нет. Я знал, что пройдет еще несколько мимолетных мгновений, и с неба на землю градом прольется вода, омывая листья деревьев и светло-желтую высокую траву, а я покину эти мистические места в спешке, спасаясь от ненастного холодного ливня. Но я не мог знать наверняка, вернусь ли я еще раз к этому старому дубу, который живет в этом лесу своей бесконечно долгой и тихой жизнью, увижу ли я еще раз среди тонких израненных ветвей чужие руки, протянутые ко мне. Так почему же, если я ничего об этом не знаю, не умею предсказывать будущее и не верю в судьбу, я все же стою здесь сейчас и не могу резко повернуться и пойти обратно, туда, откуда пришел? Почему я продолжаю ощущать на себе этот пристальный взгляд, который не хочет меня отпускать, держит в своих холодных объятиях и стережет мои чувства и мысли, словно трехголовый Цербер? Ответить себе на эти вопросы я не мог, да и не в силах был отвечать, и лишь только это проклятое когда-то давно дерево могло сорвать с подобных мыслей в моей голове занавес неизвестности.

***

Я не мог часто отзываться о себе в хорошем свете, да и даже в нейтральном, сером, словно тучи на небе или пальто хмурого детектива, тоже не имел морального права. Дело было в том, что вся моя жизнь в ее первозданном виде была не похожа даже на черно-белый ряд широких полос или круговорот цветов калейдоскопа, и не только потому что она не была шкурой зебры или яркой картиной. Моя жизнь не была шахматным полем, потому что в ней не было короля и королевы, что странно южно-африканского слона в ней тоже не было, но зато она пестрила тысячами одноразовых пешек, моя жизнь не была светло-зеленой кафельной дорожкой в психиатрической больнице, не кучей того, что не тонет, но и не золотым руном. Чем на самом деле была моя жизнь, так это бесконечной борьбой ради мимолетного внимания всех невнимательных, ради обертки от конфетки со скаблезным посланием внутри, которое призывает к суициду, самопожертвованием ради пустой бутылки вина, внутри которой был только грязный песок, и самокопанием в этих кучах бесполезных мыслей, которые всегда сыпались на мою голову. Подумать только, ведь теперь я даже не помнил своего детства, того прекрасного, что ушло от меня совсем недавно, ни части, ни картинки, ни звуков, ни кадров этого первоклассного триллера, который своими последствиями продолжал резать мне носоглотку застрявшими осколками ненависти. Я больше не помнил ни лиц, ни фраз, ни улыбок и ощущений близости, я забыл все то, что неразрывно связывало меня с прошлым и заставляло чувствовать сердцем легкое тепло, я потерял в темноте леса имена и даты, сравнял с землей ущемленное самомнение и мечты о генах голубых кровей, а под конец — вырыл могилу в собственном будущем. Глупо было давать себе какой-то отчет или составлять бумажную статистику по поводу того, что мне еще осталось в этой жизни, какие дополнительные ходы я могу сделать на этом шахматном поле из одной черной клетки. Все это было очень похоже на просмотр инвентаря или припасов в долгом путешествии на самый его конец, когда все рюкзаки уже на половину пусты, но из-за общей усталости кажутся намного тяжелее, чем в самом начале. Я вываливаю все содержимое этого школьного портфеля на мокрую землю и начинаю свой скрупулезный прагматичный подсчет вероятностей и возможностей, число которых со временем приближается к нулю. Ну, у меня осталась горстка самолюбия, завернутая в салафановый пакет, совсем немного упаковок гордости, выпущенных иностранной компанией, пара маленьких конфеток привлекательности в блестящей обёртке и последняя бутылка любви, треснувшая у горла. Все свои силы я потратил для того, чтобы добраться сюда, на эту холодную вершину, мораль у меня украл тот медведь, напавший ночью на треугольную палатку, все здоровье, похоже, я выел по пути и зарыв под землю алкоголем, а душу продал тому странному парню в одном из лагерей в обмен на красивые фотокарточки с обнаженным девушками. Ну, зато мне было на что посмотреть скучными ночами помимо звезд на небе, мерцающих своим холодным светом, помимо серых скал, бледной кожи ледников и малочисленных кустарников. Я поднялся на этот пик, пересек несколько расщелин, но как низко я пал, когда начал заставлять других подниматься за мной, чтобы вызволить из беды свое усталое тело, чтобы воспользоваться жизнями других ради спасения своей собственной, которую испил до последней капли рома? Наверно, ко всему этому, тот серьезный дальнобойщик, который вез меня обратно до ближайшего населенного пункта, услышав мою трагичную историю восхождения, назвал меня пропащим человеком, а мое путешествие — безнадежным скитанием без цели и смысла. Пускай, он достаточно уклончиво рассказывал мне факты о себе, в основном, не отвлекаясь на болтовню, следил за монотонной дорогой, но этот одинокий волк дал мне много дельных советов и предостережений о последствиях моих скитаний по миру в поисках себя, счастья и любви, которые я вскоре сам стал на себе ощущать. Из его слов я понял, что с возрастом стал человеком с проблемами или может даже человеком-проблемой, а для многих одно лишь мое существование было самой настоящей головной болью и, что довольно отвратительно, даже для меня оно было таковым. И ведь, никто не мог объяснить глупцу, что он совершил самую чудовищную ошибку в своей жизни, когда бесповоротно забыл теплые объятия своей милой и ласковой матери, ее светлое румяное лицо, бездонные, как два мировых океана, глаза и добрую улыбку, наполненную такой обычной, но изумительно прекрасной любовью. Никто, никто в этом огромном многолюдном мире мне этого не объяснил, ведь делать это было совершенно не кому и, к тому же, было уже поздно...

***

Я поднял голову к черному, абсолютно мертвому небу и, ощутив как крупные капли дождя разбиваются о мои впалые щеки, как тонкие ручейки воды медленно пропитывают собой мою белую рубашку и целуют холодными губами кожу, понял, что выйти сухим из воды мне сегодня просто не суждено. Пока я, с крайне редким для себя удивлением, смотрел вверх и ловил полуоткрытым ртом этот холодный осенний дождь, одежда моя уже достаточно промокла, чтобы меня начало трясти в ознобе, как маленького щенка, от сырости и холода. Поначалу я полностью продрог всем своим телом, каждой клеткой кожи, которая побледнела и застыла в анабиозе, каждой каплей крови, которая остановилась в этом безумном потоке, поддерживающем всяческую жизнь, а после — продрог всеми фибрами своей души и существа. И сейчас мне думалось, что этот дождь медленно убивает меня, забирает все тепло моих вен и артерий себе, отдает его каждой из многих тысяч капель, падающих с хмурых небес, отправляет саму жизнь глубоко под землю и хоронит ее заживо среди деревянных ящиков с нелепой резьбой. Я чувствовал, как вода размывает мое здравомыслие, как внутри меня порхают тысячи черных летучих мышей, вместо ощущения крылатых бабочек в животе, я наблюдал, как мой внутренний мир медленно чернеет, гниет, а после — заполняется водой, землей и опавшими листьями высоких деревьев. Теперь все в моем сознании можно было легко представить в виде тысячи ливневых гроз, сотни жестоких штормов, в виде "Токатты" Баха, исполненной мертвецами на старом органе, и монотонного стука здравомыслия в дверь или по крышке гроба в тщетной надежде что с другой стороны ей откроют. Если представить все остальное, что окружало меня ровным кольцом грязи и мокрой коры, или все, что теперь плавало внутри меня, в виде картин, то мое сознание в этим минуты было больше похоже на "Проигрыш разума перед материей" или на другие жуткие картины, которые заполняли мою черепную коробку чем-то слизким, болотным и мешали мне думать. В эти минуты я снова вспоминал кривые железнодорожные пути, пропитанные темной кровью солдат и гражданских, тяжелые деревянные ящики, набитые черным порохом или винтовочными патронами, в эти минуты мои уши вновь поглощал низкочастотный гул военных бронепоездов, а из земли вырывались к дневному свету ржавые патронные ленты пулеметов, ярко алые бинты и бледные застывшие лица жертв этой жуткой кровопролитной войны. Перед моими глазами гордыми железными птицами вновь проносились лучшие истребители этой войны, такие как Моран или Ньюпор-17, истинная военная гордость Франции и гроза воздушных боев на Восточном фронте, их бензиновые двигатели гремели высоко в небе, а пулеметные очереди крошили землю здесь, внизу. Я чувствовал раз за разом, с каждым новым выстрелом и попаданием пули в мягкие ткани, мертвенно ледяные поцелуи этих мрачных, черно-белых дней войны, оставшихся на пленках фотокамер военных репортеров и в гулкой темноте наших беспокойных сердец, заполненных кровью отчаяния. И лишь спустя время я осознал, что твердой коркой векового льда мое лицо покрывали вовсе не дни минувшего прошлого, мерзкие картины которого я всеми силами пытался забыть, а прозаически банальные, но до безумия приятные в этот момент капли дождя. Их прозрачные тела, идеальные изгибы и тонкие хвосты медленно стирали невесомую грань между реальностью и забытьем, а холодная вода ливня секунда за секундой освежала мой затуманенный разум, и вместе с неприятным ознобом, колотящим маленькими молоточками по всему телу, я вскоре ощутил свежесть ума и ясность мысли. Я продолжал стоять под градом тяжелых капель дождя и начинал медленно, словно улитка, холодеть рассудком, мыслить мудрее, осознавать выше, любить чище, злиться реже, улыбаться чаще и жить проще. Сейчас я не задавал себе глупых вопросов и не думал о будущем, теперь мне не мешал никакой чуждый взгляд и демонический шепот, никакие ветки и уходящие глубоко в землю корни, никакой белесый туман или вечерняя мгла, мне это было уже не важно. Мне — промокшему, озябшему, усталому человеку, который сам того не зная, нашел дорогу к одинокой, всеми забытой тропинке, ведущей к дубу, давным-давно расколотому огнем, которого никто кроме меня, наверно, и не видел.

Огромные капли дождя все также продолжали падать на землю, они разбивались на тысячи маленьких блестящих осколков, покрывали своим бесконечным густым потоком кроны деревьев и высокую траву, напоминающую зеленый ковер, некоторые из этих капель собирались в маленькие шарики на желтых листьях, а другие сливались друг с другом или разрывались на части, словно снаряды недавней войны. Пересохшая от вчерашнего дневного зноя земля, одетая в тусклую бахрому мелких кустарников и умирающих цветов, постепенно становилась густой, влажной и обрастала тонким слоем грязной воды, впитывая в себя каждую упавшую каплю. Я сидел на потопляемой земле, беспомощный, слабый, загнанный в угол холодной водой, как сухопутная крыса на тонущем корабле, обняв руками колени и спрятав голову под высокой елью, которая как щит, защищала меня от этого неожиданного ненастного ливня. Мой мир медленно утопал в мутной воде, заполненной песчинками темной земли, мелкими корнями сорняков, оборванными сухими лепестками и пометом животных, а я тем временем все глубже осознавал свою нетерпимость к капризам этой своенравной природы, далекой от человека. Все вокруг меня было похоже на бесконечно долгую, монотонную, скучную и пресную, словно дождевая вода, симфонию грусти и печали самой природы, ее живых и нескрываемых, но глупых и бесполезных, как наша жизнь, эмоций. Однако, не только ей, но и людям нужна была такая естественная и приятная романтика в жизни, и в этих природных стихиях, сокрушающих нередко хлипкие дома, вырывающих из земли поля пшеницы, убивающих диким холодом одомашненный скот, люди видели нечто свое, они чувствовали красоту в каплях, падающих на землю, и в приятном шуме воды извилистой речки, многие из них невольно старались ощутить в дожде нечто особенное и безмерно грустное. Кто-то из них видел в дожде психологический щит, который можно было поставить между собой и нависающими проблемами, которые от этого не уменьшаются, а некто иной просто любил завернутся в плед, пока тонки капли дождя косым потоком будут ударятся о стекла квартир, оставлять на окнах влагу и барабанить о черепичные крыши домов и квартирников. Эта причудливая слезливая романтика, что странно, и меня, рационалиста и скептика, тоже не обошла стороной, словно пуля злополучного Генри Зигланда, она поселилась глубоко в моем сердце и притягивала каждый раз это слабое худое тело к открытому окну, когда на улице начиналась легкая и нежная осенняя морось. Но я не был похож на всех этих зевак, которые грустили, наблюдая за падающими каплями, и прилипали своими припудренными щечками к холодному стеклу, я видел в дожде лишь музыку, которая меня расслабляла и извечно клонила в сон. Я имел с рождения прекрасный и творческий слух, поэтому нередко чувствовал едва заметные разницы в паузах между ударами капель о сухую землю и наслаждался шуршанием ветвей деревьев от этих слабеньких, но частых ударов воды, льющейся с плачущих по мне небес. Моя бесцельная жизнь, уходящая из реального мира на земли мертвых, по которой так скорбели эти чистые святые небеса, пугала меня не хуже грозы, грохотавшей уже совсем рядом, сталкивающей тучи, как давних врагов на перепутье тропинок, и сверкающей яркими изгибами молний. Когда меня вновь поглотило чувство полной беспомощности, словно я был сосудом для вязкой глины и дождевых червей, все вокруг будто соединилось с моими нервами и сознанием — я ощущал кожей легкую вибрацию бьющих с неба извилистых молний, а мои глаза замечали едва уловимые вспышки света далеко в небе. Дождь, барабанивший по земле и по листве деревьев, успокаивал меня, погружая в вечный сон, но редкие громкие громовые раскаты возвращали меня снова в эту хмурую и необычно темную для этих мест полночь.

Когда я открыл глаза, резко потяжелевшие от томной, ослабляющей дремоты и прозрачных капель воды на ресницах, меня окружали все те же угрюмые деревья, опадающие осенними листьями, а посреди поляны стоял большой старый дуб и тихо шелестел изломанными ветвями. Я поначалу даже не вспомнил, как крепко уснул посреди тонущего в потоках воды леса, как непостижимо таинственно для самого себя отправился в мир грез и несбывшихся надежд, убаюканный мелодичным звучанием дождя, словно младенец под колыбельную. Я продолжал апатично сидеть под пышной елью, прислонившись спиной к ее тонкому стволу, и с играющим во мне наваждением смотреть в прояснившееся небо, провожая глазами остатки грозовых туч, тихо уплывающих за безбрежно далекий горизонт. После жуткого сна, будто полуденного кошмара, который я от чего-то не помнил, по моей спине продолжал бежать неприятный колющий озноб, словно целая колония маленьких муравьев рабочих, иногда отдаваясь легкой дрожью даже в кончиках пальцев. Перед моими глазами клубился угнетающий серый туман, в нем мелькали странные трудно различимые образы, мерцая, как неспокойный огонь, меняясь в размерах и сливаясь в непостижимом танце с синеватой лазурью лунного света и с хвойной бахромой окружающих меня елей. Сильный осенний дождь уже давно закончился и почти вся вода, стекавшая некогда широкими кипящими ручьями в кротовые норы или проторенные канавы, уже впиталась в мягкую землю этого леса, оставив после себя лишь мимолетное ощущение свежести. Но лишь одно в этом безмятежном чистом лесу, омытом от грехов человеческих и темно-алой крови призраков прошлого, настораживало меня и прогоняло далеко за горизонт все мое спокойствие и флегматичность. Это нечто будто бледнотелыми личинками прогрызалось мне под кожу, словно необратимый танатоморфоз, обвивалось вокруг белых костей и медленно ползало где-то внутри тела, поедая маленькими омерзительными ртами мои сердце и легкие. Это нечто обхватывало мою тонкую шею нежными руками погребенной в землю под старым дубом прекрасной Изабель Ленуар, словно мечтая о нашем воссоединении, словно подзывая к этим хрупким темным ветвям и накидывая мне на голову холодную петлю отчаяния, точно такую же, на которой несколько дней подряд бездвижно висела и покрывалась трупными пятнами сама Изабель. Я внимательно смотрел по сторонам, чувствуя себя мелким зверьком, загнанным в капкан и ожидающим своей неминуемой смерти, ощущая всем своим существом, как что-то загадочное, невесомое, но кошмарно жуткое витает в свежем, влажном от недавнего дождя воздухе. Я чувствовал чей-то пристальный, холодный взгляд, прикованный ко мне, но не мог понять, простая ли это паранойя, причиной которой мог стать неспокойный сон, или же нечто иное, находящееся за пределами человеческого понимания. Эти ощущения прорастали во мне, словно вечнозеленый плющ, обматывающийся вокруг моего горла, они затягивали эту живую петлю на моей шее сильнее с каждой секундой, а мои глаза наполнялись животным страхом перед смертью. Все было похоже на начало одноименного фильма ужасов, пестрящего на черно-белом экране старого телевизора, или жуткой кровавой истории, пропитанной чернилами пера беззвестного писателя. Однако, сейчас мне уже не было дела до своих душевных терзаний и беспокойств, неожиданный упадок сил и поразивший меня сон вновь унесли мой разум в забытье, тихо плавающее над белесым туманом, парящее под черными облаками и находящееся на границе двух совершенно разных, но отчего-то знакомых мне миров.

Серая, чуть размытая небольшой дымкой тумана, округлая полная луна с высокого темного неба смотрела прямо на меня, в компании тысячи звезд, туманностей и других созданий Вселенной, этот округлый диск освещал темный лес и город, пестрящий огнями оживленных улиц. Изредка заслоняющие луну тучи создавали впечатление, что она мерцает, становится более серой, как грязное полотно, или же, наоборот, разгорается ярким белым светом, превращая лес в таинственный нуарный пейзаж. И я был погружен полностью в эти черно-белые тона, в мрачность безмолвной тишины прошлого, окутанного опиумной дымкой, и укрытого тучами неба, мои глаза наполнялись слезами от осознания собственных ошибок, а время вокруг замедляло свой бег, позволяя холодной мелкой капле воды невообразимо медленно спускаться по моей щеке. Вспышки молний казались мне теперь непреодолимой вечностью, а в их ярком свете я видел несколько десятков застывших в воздухе тел висельников, закончивших свои жизненные страдания прямо здесь, на этой жуткой, покрытой туманом поляне, невысоко над землей, красуясь сдавленными шеями и задранными вверх тусклыми зрачками. Среди множества мертвых, иссушенных временем тел я с ужасом в сердце не мог отвести взгляд от ослепительно белого кружевного платья, которое также парило невысоко над землей, еле заметно качалось от редких порывов ветра, пробуждало в моих мыслях темные воспоминания и могло принадлежать лишь одному человеку в этом мире, застывшем во времени, как вековой лед. Мне казалось, что эта ночь будет длиться вечно, аки правление папы Римского, что она никогда не закончится, словно произведения Вагнера, что я буду продолжать смотреть на эту луну, кривым лишь диском красящую небо, и на этот дуб, так тесно связывающий меня с моим прошлым. Я лежал, прислонившись спиной к сухой коре высокой ели, и смотрел туда, где еще недавно, туман, как огромное белое одеяло, лежал на высокой траве и скрывал от меня нечто ценное и до боли знакомое, удивительно холодное и таинственное, похожее на разбитое зеркало. Но освежающий дождь уж смыл его, как огромные волны смывают с лица земли корабли, ломая их мачты, и абсолютно все для меня теперь стало явно, совершенно прозрачно, как тонкое омытое дождем стекло, и мне показалось, что теперь я стал владеть единственным невероятным сокровищем — чистым рассудком. Теперь я стал понимать абсурдность всех своих переживаний, которые я ощущал все эти долгие годы, всех волнений и миллиона преувеличенных вещей, которых я всю жизнь избегал, мечась, как мотылек между двух огней, сгорающий и одинокий. Тогда все мысли казались мне такими пугающими и реальными, такими острыми и здравыми, что я воспринял их также, как злобного тигра воспринял бы пещерный человек, охваченный отчаяньем и находящийся в западне. Я думал о далеком и призрачном будущем, не знал когда наконец увижу собственными глазами одного ужасно знакомого мне человека, переживал, что этого никогда не случится, и случиться не может, даже если я очень сильно захочу и обращусь в вечные мечтания. Но, по воле то ли случая, то ли счастливого стечения обстоятельств, то ли судьбы, предначертанной высшими силами, то ли по благословению старой гадалки, случилось это, ни позже, ни раньше, а именно сегодня. Я медленно вздохнул, устало посмотрел вдаль на ровный, почти горизонтальный водораздел берега с небольшим пресным прудом, заполненном камышами и осокой, вода которого красиво серебрилась при свете луны. Я хотел было в смятении отвернуться или закрыть глаза, провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе или исчезнуть с лица прекрасной голубой планеты, но я не смог убежать от судьбы и все же поймал в темноте леса этот пронзающий взгляд. Тот самый, который я ощущал на себе, проснувшись от очередного кошмарного сна, тот взгляд, который я чувствовал, изучая своим промокшим любопытством старый ветхий дуб, растущий посреди леса, которого никто кроме меня, наверно, и не видел.

Но помимо того взгляда, который я смог поймать в кромешной темноте этой будто бесконечной ночи, я почувствовал легкое, почти невесомое, но живое присутствие еще одного существа на этой поляне, скрытой от чужих глаз в самой труднодоступной части густого хвойного леса. Это абсолютно новое и странное для меня ощущение пробудило во мне все давние воспоминания и сокрытые глубоко внутри моего подсознания эмоции, оно вновь разожгло огонь в моем сердце, безумно пылающий и яростный. Я снова ощутил его обволакивающий жар, снова в ушах со звоном пронеслись отголоски прошлого, и я словно вихрь, созданный из эмоций, промчался вдоль извилистой линии своей жизни. Резко, яркой вспышкой света передо мной в виде множества образов всплыло все мое прошлое, которое я так сильно пытался забыть и выбросить из головы, что оно стало единственным воспоминанием на моей памяти. И вот, словно песчаная буря, мощный порыв ветра вырвал с корнем одиноко стоящий на проклятой поляне старый дуб, превратил в щепки тонкие ветви и обрушил с них все до единого обреченные тела висельников на землю обетованную. Ты вновь стояла прямо передо мной в том самом платье и нежно, по своему обыкновению, улыбалась, не скрывая игривой ухмылки, слетевшей с полотна великой Джоконды, ты знала, что я должен сделать, и ты была готова помочь мне, как делала это прежде в нашей нетленной переплетенной судьбе. А я был готов услышать хоть один знак от тебя, как тогда, в ту ночь, на освещенной тусклыми холодными огнями набережной и одинокой тропинке, ведущей к этому старому дубу, я готов был принять любое твое слово или намек, приглашающие меня начать этот прекрасный пир и повторить все те жуткие события вновь. И вот, как громкий выстрел перед стартом на бегах, ты прогрохотала словом у меня в голове, спустя долгие годы слепого ожидания, я вновь услышал утерянный во времени голос маленькой синеглазой девочки, которая пожертвовала своей юной невинной жизнью ради спасения любимых, но тем самым разожгла еще больший костер ненависти, боли и страданий. "Зажги меня!" — прошептала она и полностью поглотила своим нежным дыханием мои мысли, я на минуту закрыл глаза, тяжело вздохнул, и спустя пару мгновений мой рот расплылся в широкой улыбке, которая была очень похожа на блестящую косу смерти. Ее ослепительно белое платье, изуродованное вытянутой рваной дырой на груди, что была окроплена красной прогоревшей обводкой, словно легкое перо или флаг буддийского траура, порхало в трепещущем воздухе невысоко над темной землей. И глаза, словно два мировых океана, и игривые изгибы тела, лица, еле заметных острых скул, и тонкие пальцы, созданные будто из керамики специально для игры на фортепиано, и губы, готовые сплестись с моими в последнем поцелуе, в ней было все, а может и она была всем, прекрасная и чистосердечно преданная этому гнилому городу и моей маниакально сильной любви девочка со сломанной петлею шеей, Изабель Ленуар.

Ветви высоких сосен, напоминающих мне доисторических исполинов, медленно покачивались на ветру, а потоки свежего воздуха, блуждая среди густых хвойных джунглей, со свистом вырывались наружу, заполняя все вокруг приятным хвойным ароматом. Сейчас, казалось, каждая травинка источала свой собственный запах, маленькие нежно фиолетовые цветочки колокольчика, казалось, светились прямо в темноте и создавали невообразимо волшебный пейзаж лунного леса. И во всем этом полуночном великолепии прямо от водораздела, рассеченного светлой переливающейся тропой, словно русалка, продавшая свою душу Дьяволу за возможность ходить, шла она. Ее прямые длинные, почти до пояса, волосы плавно развивались по ветру и были похожи на тысячи тонких извивающихся змей, готовых нанести смертельный удар любому обидчику или таракану, возомнившему себя правоимеющим. Ее походка была достаточно спортивной и бойкой, когда она косила под ногами траву, задорно чеканя шаг, но одновременно с этим была мягкой и плавной, когда ее тело становилось легким, как перо, ступая совершенно бесшумно. При тусклом свете луны, казалось, что она не идет, а будто плывет по воздуху, как призрак, не находящий себе места в нашем мире, как яростный дух мщения, готовый поглотить в своем безумии и маниакальными руками задушить любое существо, вставшее у нее на пути. С каждым ее тихим шагом, звуки которых приглушала высокая трава, она становилась ко мне все ближе и ближе, надеясь свершить долгожданное посвящение до полуночи, как подобает ритуалу. Я не видел ее лица и эмоций, которые она с легкостью могла выражать, не скрываясь под масками, в темноте я мог различить только лишь стройный и черный, как смоль, силуэт, направляющийся ко мне, медленно, словно выжидая нужный момент. Ее плечи томно качались, подражая ветру, двигаясь в такт окружающим ее высоким деревьям, она, как по нотам, повторяла каждое движение природы, с каждым шагом все сильнее сливаясь в единое целое с окружающим ее миром. И я, очарованный этими чудесными метаморфозами, никак не мог понять, природа ли становится похожей на нее, как две капли воды, или она — на природу. Сейчас я чувствовал только одно — пристальный, изучающий, странный и жуткий ее взгляд, который был мне знаком лучше, чем все пальцы на руке или собственное отражение в зеркале, мне казалось, будто я знаю ее уже очень много лет. И это странное ощущение, кипящее во мне вместе с кровью, заставляющее сердце с каждой секундой биться все сильнее, порождало во мне то самое, давно запертое в клетке, первобытное зло. Я ощущал, как мои глаза наливаются багрово-алым, как кровь стучит в маленьких капиллярах внутри головы, как сжимаются и расширяются легкие, как сердце бешено колотится и бьется в агонии о тонкие ребра. Я не сразу понял, как резко изменился в лице, как перестал управлять своими мыслями и чувствами, но было уже поздно защищаться и бороться со злом, пробудившимся внутри моего затуманенного сознания. Сейчас я был бессилен перед своим новым обличием, которое впервые явило себя миру и, словно очнувшись от векового сна, своим отвратительным голосом повторяло в темноту леса одно и то же, оно снова и снова желало убить это невинное создание. Я резко вывернул голову в сторону, так, что шейные позвонки гулко хрустнули и сместились, и повернулся обратно, сияя яркой огненной улыбкой самого настоящего безумца, который больше не чувствовал боли. Теперь, когда мое сознание полностью прояснилось и избавилось от ненужного, я знал как мне действовать, знал на чем сыграть этой беззащитной и одинокой девушке ее последний реквием. Я был готов исполнить ритуал жертвоприношения, я был готов принять все свои самые сокровенные тайны, спрятанные в глубинах сознания от меня самого. Ну что же, куранты на башне огромной крепости, наконец, пробили полночь, и теперь, когда сама луна окрасилась в кроваво-алый цвет, наступил мой звездный час, наш звездный час...

***

Я смотрел на окутанные легкой дымкой тумана, сплетенные кем-то очень давно веревочные ограждения этого длинного шаткого моста, стягивающие границы совершенно разных фантастических миров. Веревочный мост соединял бесконечно зеленые равнины, укутанные утренним туманом, с пересеченной местностью небольшого скалистого плато, которое огромными иглами и зубами скал превращалось в непроходимую и непересекаемую стену, тянущуюся в горизонт. Острая каменная щетина этого необычного края мира превращала его в какой-то неведомый раннее футуристичный пейзаж, созданный либо безумно талантливым художником, либо очередным безумцем. Тонкие пикообразные вершины этих скал тонули, как корабли, в тумане, веревочный мост качался из стороны в сторону от переменного ветра, словно часовой маятник, а сквозь щели крепких досок красного дерева можно было наблюдать, как потоки воды и пены устремляются от меня все дальше и дальше, закручиваясь в маленькие воронки, похожие на сплетения черных дыр мутного космоса, и исчезают за водоразделом. Небо над моей головой было густым и осыпало сухие волосы мелкими каплями легкого дождя, а облака в вышине кружились десятками разных вихрей и циклонов, словно краски на холсте переливались друг с другом. Я уже несколько дней кряду не мог поверить, что в этом туманном мире может существовать нечто настолько прекрасное и удивительное, филигранное, точное и реальное во всех ощущениях, проходивших сквозь меня от кончиков пальцев до острых пик волос на голове. Я до последнего не хотел верить в то, что дождь может быть таким спокойным, приятным и свежим, приносящим из-за этих скал совершенно другие запахи, еле уловимые людским обонянием, но такие особенные. Также, в силу своего скептицизма, я не верил и в то, что на этих туманных равнинах вечной меланхолии нашла себе место совершенно иная часть мыслей и мироощущения, которая контрастировала с всем тем миром, что я так привык видеть изо дня в день, что осточертел мне до глубины души. Но сейчас, я видел то, что радовало мои глаза и мысли, словно картина художника в галерее, я наблюдал, как маленькие капли дождя, падающие на меня с небес, разбиваются на миллионы блестящих песчинок, я чувствовал каждый их удар о свое замерзшее тело, и, словно одурманенный красотой природы, я, наконец, видел её, прекрасную, чувственную, мог любовался одним лишь только появлением этого человека в моем забытом Богом, разрушенном мире. Я жил, наконец, спустя многие годы, спустив свое прошлое в воду.

Этот неожиданный дождь делал мост достаточно опасным местом для тайных прогулок второпях и на нервах, холодная вода превращала подгнивающие доски в хрустящие под ногами щепки, а веревки — в подобие экзотической виселицы, но она не боялась, кажется, даже самых страшных вещей в этом мире. Ее белое кружевное платье, обычный для нее наряд, не изменяющийся годами, словно вечные оковы, тихо колыхалось на ветру, оголяя прелестные икры, коленные чашечки и тонкие бедра, бледность кожи и чуткую грациозность шагов. Фигура этой девушки выглядела настолько красиво даже в этой безумной стихийности природы, что мне иногда казалось, будто она и есть сама природа, ее живое эмоциональное воплощение, реинкарнация самой Дианы, римской богини природы. Она медленно подплывала ко мне, словно призрак в ночи, обретая более четкие детали, переливающиеся тени на лице, глубину глаз, мерцание волос, румянец щек, нежность губ и свою врожденную ослепительную красоту, подобную изяществу природы. И в эти моменты, тянущиеся словно итальянский сыр, я не успел ничего придумать, ни одного слова, в голову не лезли даже цитаты Монтескье, мои мозги были пустые вплоть до вечного проигрывания произведений Шуберта, я слышал лишь дождь, шепот извивающейся белой ткани и звук скольжения ее миниатюрных ладоней по мокрым веревкам моста. Когда мы уже стояли рядом, точнее, она подошла ко мне, игриво закусывая нижнюю губу, а я просто не мог сдвинутся с места от волнения, мои руки были готовы отпустить эти холодные сплетения ниток, а ноги — провалится под доски, еле удерживающие нас вместе. Я хотел упасть вниз, в этот бушующий поток воды, ломающим рыбам кости, лишь бы не видеть ее пронизывающего взгляда, полного любви и страсти, к которому я уже несколько дней никак не могу привыкнуть. Я не мог перестать сдерживать выпирающими ребрами колотящееся сердце в груди, успокоить нервы, которые будто кололи все тело миллионами тонких игл, я хотел обнять, прижаться и полностью растворится в другом человеке прямо над извечными силами природы. Стать чем-то единым, пока природа не может совладать сама с собой, стать чем-то целым, пока ветер не может остановить эту реку, просто стать, пока небо не может заставить этот мелкий дождь перестать лить с неба и рассеять туман над равнинами. Это все, что мне было нужно сейчас, и это все, что я мог себе позволить, бедный романтик, — безумно и неостановимо любить всей своей прогнившей душой ее и быть любимым ею.

Странно сравнивать с теплом холодную воду на щеке другого человека, к которой прижата твоя щека, впалая от голода, странно чувствовать каждую каплю дождя, которая попадает на чужое тело и разбивается вдребезги, словно птица о скалы, странно кроме шума дождя слышать ее томное прерывистое дыхание и повторять легкими каждый ее вдох и выдох. Все эти вещи казались мне странными, но были частью реальности, той самой в которой я жил, страдал, умирал и снова рождался, той самой реальности, которая когда-то давно въелась мне меж ребер под кожу и, не спросив никого, заняла место сердца. Я обнимал тонкую белую ткань, когда две нежные руки, словно из шелка, залезли в мои мокрые волосы, а застывшие губы, дышали прямо на уровне моих, этот холодный пар пролетал мелкими серебряными частичками мимо моего лица и растворялся в влажном воздухе, словно самые дорогие духи. Мне казалось, я считал каждый ее вдох и выдох, в моей голове анализировались все еле различимые движения ее губ, которые уже несколько секунд тщетно пытались мне что-то сказать, а ее ровное дыхание, словно колыбельная, уводило меня в забытье. В голове, повторюсь, не было ни единого слова, будто я начал с чистой страницы, все мои мысли были поглощены ее прекрасными глазами, которые чувственно и неподвижно смотрели прямо в мои и светились своей бездонной морской синевой. Ее гладкие светло-каштановые волосы прядями спускались прямо на мои плечи, обвивались тонкими нитями вокруг шеи, падали в руки, немеющие от волнения, и касались даже кончика носа, который уже давно должен был покраснеть от такой близости к ней. Мы стояли прямо посреди двух миров, тонущих в бесцельно прожитых днях и упущенных шансах, одинаковых своей иллюзорностью, но совершенно разных, не похожих друг на друга, однако, соединенных вместе один шатким веревочным мостом, построенным нашими чувствами. Мы стояли там, где совсем недавно не существовало ничего, и только редкие брызги бурной реки одинокими каплями пролетали над этим местом и вновь падали в воду, словно не было нас, не было моста и лишь одна тишина существовала веками над этой рекой. А нам не нужно было много слов, ибо могли мы говорить только на своем языке, человек из равнин и незнакомка со скал, нам нужны были лишь взгляды, прикосновения и эмоции, те самые неподдельные и искренние, которые можно выразить, находясь под холодным изнуряющим дождем. Возможно, в точно таком же вальсе чувств и эмоций прозрачная вода внизу билась о камни, закручивалась в водовороты и безрассудно уплывала в далекую неизвестность.

Спустя секунды полного ощущения недвижимости мира и бытия над нами и внутри нас, я почувствовал легкое прикосновение теплых женских губ к своей холодной худощавой щеке. Это было сродню то ли удара наковальней по моей голове, то ли самого чувственного прикосновения другого человека к моему телу, внутри меня кто-то словно опрокинул бокал с вином или кубок с ядом — каждая моя клетка наполнилась приятным теплом, в голову ударило небольшое головокружение, легкая дрожь сошла на нет, все цвета в мире стали ярче, движения — замерли, а лицо раскроила еле сдерживаемая улыбка. Это прикосновение длилось всего один миг из тысячи других, происходящих ежеминутно и ежечасно, уносящих старые жизни и начинающих новые, но мне показалось, что именно в этом прикосновении, легком как перо, содержалось все то, что можно высказать дорогому тебе человеку. Все наши чувства и эмоции будто, вырвались пестрыми красивыми птицами из стальных клеток и взорвались огромным фейерверком прямо над этим длинным деревянным мостом, и во всем этом ярком красочном безумии стояли два человека, которым так безумно нравилось приходить на середину этого моста день за днем, чтобы передать друг другу все свои печали и радости. Этим странным особам, одиноким романтикам, пришедшим из разных миров, было не важно как долго еще они смогут вглядываться друг другу в глаза и целовать исступленно губы, щеки и шею, им было не важно как долго еще их ноги смогут удерживать тела, а руки — подниматься к небу, они не думали о том, сколько еще сможет простоять этом мост, как вскоре опасно будет на нем стоять, им было важно лишь то, что происходило сейчас, в эти минуты, между ними и всем миром. Ведь, они просто жили друг другом, этими короткими мгновениями, в которых для них было заключено столько тонкого смысла, сколь невозможно передать ни одной книгой на свете и понять чистым разумом. Эту непосильную ношу ощущений и эмоций брало на себя крепкое сердце, одно, уже общее, соединенное двумя тесно прижатыми друг к другу грудными клетками, которые уже давно хотели раскрыться и впустить внутрь друг друга весь свой "внутренний мир".

Наше ровное, глубокое дыхание слилось в унисон, наши руки нежно сцепились, словно крепкий замок, что невозможно сломать ни одним ломом, наши взгляды утопали друг в друге, как в бескрайнем море, а губы, по которым еще несколько мгновений назад маленькими ручейками стекала вода небес, сошлись в чуть ощутимом поцелуе. В такие моменты я забывал обо всех вещах в мире, кроме этого человека, этих тонких, чуть дрожащих губ, нежных пальцев, прерывисто поглаживающих мои, то сжимая мою ладонь в чувственных эмоциях, то расслабляясь. В такие моменты мне ничего не нужно было, кроме синевы ее глаз, едва заметной улыбки, этой кратковременной и с трудом дающейся нам близости, этого моста, хоть в дождь, хоть в грозу, если мы будем стоять на нем вместе и с каждым днем все ощутимее проникаться друг другом. Моменты, за которые я мог пройти тысячи километров, прожить не один десяток жизней и умереть, изрывая себя на куски в агонии — лишь секунды наедине с этой прекрасной девушкой, на которую я не могу смотреть без трепета в душе, без молодого огня в глазах, без любви, синей птицей вырывающейся из моего сердца. Я не мог ощущать все это без слез, без холода и жара, бегающего по моему телу, без мыслей, от которых закраснеет даже эта вечно синяя звезда, которая светит сквозь густой туман с неба. Все это было нашим, единым с тех пор, как мы наконец осознали, что не одиноки, что не разобщены, что не ограничены друг от друга стеной, которая называется безразличием, все это было тем, что связало наши нити судьбы вместе, что помогло стать ближе друг к другу, что научило нас по-настоящему ценить настоящее. Такими редкими, но такими дорогими для нас были эти встречи посреди двух совершенно разных природных и внутренних миров, во время которых наши чувства, наконец, обретали свободу, взмывали вверх, поближе к солнцу, к свету, к небу и соединялись там в одно целое, сохраняя каждую частичку друг друга, оставляя на наших лицах улыбки неподдельного счастья, на руках — слегка покалывающие ощущения нежных поглаживаний и прикосновений, на губах — теплоту поцелуя, а на сердце — самые глубокие и сильные чувства, которые отражаются всеми гранями наших душ, соединенных в вечной любви. Той самой, что чувствовал светловолосый мальчик, стриженный под двойное каре, к обворожительно прекрасной и нежной Изабель Ленуар.

***

Вот уже несколько дней подряд, я, безумец, вновь поверивший в мученическую смерть и бесконечное страдание, сидел на холодном, старом, обветшалом полу, заперся в своей узкой комнате и отстранился от внешнего мира и настигших его бед. Я окончательно сошел с ума, потерял свое здравомыслие где-то на асфальтированных островках, заполненных мертвыми телами и проржавевшими автомобилями, я оставил свой пепельный след на судьбе своих родителей и своих холодных, похороненных друзей. Я стал бесполезным дрожащим всем телом существом, у которого не хватало смелости даже просто умереть и осушить тело бренное от крови, я стал ничтожеством, которое хотело прокричать во всю глотку это слово несколько раз и разбить кулаки в кровь о твердые стены. Но я не мог этого сделать, мои глаза были обреченно опущены в пол, который разваливался на части, веки тяжелели с каждой секундой, по спине бежал нервный холод, а полуоткрытый рот, дрожа, тщетно пытался прошептать что-то невнятное. Я хотел вырвать из своей воспаленной глотки единственный отчаянный крик или сдавленную мольбу о скорой смерти, которая мне казалась сейчас единственным спасением от сумасшествия и помешательства, но у меня ничего не выходило. Вместо слов, крика или шепота из моего рта вырывался лишь громкий кашель, который заставлял меня вздрагивать всем телом и медленно сползать вниз, словно древнее беспозвоночное. И когда я тяжелым ударом вновь упал на холодный пол и согнулся от очередного приступа боли, мои руки тут же оросились мелкими каплями крови, которые растеклись по коже и по тонким линиям на моих ладонях, превратив их в темно-алую карту самого Ада. Мой язык сразу почувствовал кислотно-ржавый привкус свежей крови, острые зубы отчаянно вгрызлись друг в друга, словно облезлые псы, а горло вновь сковала цепями жгучая невыносимая боль, которая клубилась внутри меня яростным пожаром. После в моих глазах моментально помутнело, мягкий естественный свет утреннего солнца, пробивающийся в мою комнату из маленького прямоугольного окна, тотчас расплылся перед глазами огромным белым пятном и полностью поглотил мой взгляд. И в этом свете я увидел лишь одно, что меня привлекло, что сыграло на моих нервных струнах и заставило кричать широко раскрытым ртом безумные вещи, я увидел "запрещенный цвет", я увидел изумрудно-зеленое поле, омытое алой кровью всех людей, что были мне дороги. И тогда ядовито-болотный туман этих обездоленных мест смешался с красноречиво-бардовым закатом моей жизни в новый оттенок падали и уличной грязи, в цвет безумия и отчаяния, в цвет криков ужасной боли и тяжелого дыхания смерти у тебя за плечом, в цвет моих глаз и души, внутри которой я давно перестал быть человеком. Я стал безумцем, который маниакальной улыбкой пытался высмеять весь мир и удержаться на вершине высокомерия, но я даже не помнил куда и от каких безглазых созданий мне нужно бежать или ползти. Я не знал какие красные розы с шипами стоит принять, а какие жуткие ночные тени стоит отвергнуть, в какую сторону я должен смотреть, чтобы не столкнуться со своим мертвым отражением и от чьей кровавой улыбки посреди ночи я должен закрывать глаза. Я не знал даже каким воздухом в этом смрадном тумане я должен дышать и как вообще жить в мире, где всем давно правила костлявая и черная, ревущая, словно стая диких зверей, смерть.

В эти осквернительно долгие дни, которые тикали в моей голове часовым механизмом бомбы, я полностью запутался в себе, в этом мире и в его ощущениях, которые мучительно разрывали мое сознание день за днем. Я безнадежно пытался закрыться в этих мертвенно молчаливых бетонно-кирпичных стенах от всего, что было мне противным, от горести и боли, от холодных сквозняков и солнечного света, от бесполезных слов и ядовитых воспоминаний. Я не желал больше слушать их, своих внутренних демонов и королевских шутов с выколотым сердцем, я отчаянно и фанатично мечтал о том, чтобы оставить где-то далеко за сияющим горизонтом весь миллион тех мыслей, что я посвящал своим воспоминаниям о прекрасном детстве. Я не мог больше представлять раз за разом одно и тоже, постоянно запрещать, запрещать, запрещать себе вспоминать те странные дни своей жизни, а потом все равно утопать в идеальных ностальгических снах. Для меня все это было нестерпимо, как зубная боль, как скрежет мела по учебной доске, как кровь на белом свадебном платье, однако, оно все равно медленно просачивалось сквозь щели в окнах и дверные проемы, скапливалось под потолком, внутри треугольников темных углов и наполняло, словно протекающая водопроводная труба, своим зловонием мою жизнь, феерично подходящую к концу. Я чувствовал как она медленно догорала, словно фитиль у свечи, как разбивалась о безумные чувства и о стенки жестокой любви, что превращает людей в монстров, как эта короткая, сложная, наполненная болью и страданием жизнь вместе с кровью покидала мое тело и впитывалась в гниющий деревянный пол. Я чувствовал, как режущий уши звон металла и следы ржавой воды на выцветших картинах смешивались в этой комнате с мебельным хламом, с пылью в воздухе, с ядовитой серой и ртутью, со сладковатым запахом смерти и горьким вкусом едкого железа. Вот уже который день я не мог избавиться от постоянного воя голосов в моей голове, от плача младенцев, который доносился из маленькой темной шкатулки, стоящей на сломанном столе. Я не мог остановить чудовищный кашель, что резал по всем швам мои легкие и проливал мою кровь раз за разом, я не мог забыть перевернутую улыбку в собственном отражении, которая смотрела мне прямо в душу, пробивала острой болью череп и с хрустом ломала шейные позвонки. Я больше не мог поднять свое тело на ноги и покинуть свой деревянный четырехсторонний гроб, у меня просто не было сил и рассудка на этот героический поступок. И с каждым часом, который гулким звоном церковных колоколов достигал моих ушей, я все сильнее ощущал, как каждая из этих плоских стен растворялась во времени и превращалась в пепел, как вся моя жизнь тлела в этом костре из груды обожженных тел. И теперь, словно пародируя мою душевную наготу, бледно-коричневые тонкие обои покрывались грязью, рвались и отслаивались, на них появлялись широкие царапины от моих ногтей и пятна запекшейся крови от моих костлявых кулаков, которыми я бил эти стены по несколько раз в сутки. Боль отлично помогала мне отгонять ужасные мысли и образы, что кружились у меня в голове, словно мухи над одной из уличных помоек, боль помогала мне не слышать этих ужасных криков и не думать о том, что покрывалось червями за толстой стеной и медленно прогнивало в соседней комнате. Эта боль спасала меня от безумных мыслей и приступов шизофрении до того момента, пока я не оказался здесь, на этом самом месте, пока не превратился в упертого осла, который уперся головой в пол, пока вновь в моей памяти не начали возникать картины продолжения этой ужасной истории под названием "жизнь". Именно тогда, в тысячный раз вернувшись к своему прошлому, я вдруг вспомнил, как одним заурядным знойным летом после скорбного разговора у набережных огней из моей жизни и из моего сердца ушла в неизвестность, пропала без вести и принесла себя в жертву ради наших бесполезных жизней прекрасная Изабель Ленуар.

Все началось с нее, с девочки, которая любила носить платья в пол, которая занималась верховой ездой даже в дождь и по вязкой глине, играла на музыкальных инструментах Реквием самому Моцарту, знала несколько языков, включая Сатанинскую латынь, читала классическую литературу и занималась многим другим. Она была простым ребенком, без чертей в тихом омуте, без ярости в красных глазах, без гвоздей в сердце и монстров под кроватью, она жила своими увлечениями, хотела радовать своих родителей, мечтала стать похожей на своих кумиров, и подобные вещи в наше время являлись обыденностью. Лишь я считал этих маленьких шипящих тараканов, которые жили в недрах ее черепа и скреблись о стенки, настоящим человеческим безумием, окончательным сдвигом рассудка в сторону предрассудков и синдромом почитания мертвых людей. Только из-за этих усатых остроногих, кишащих сотнями существ бедная девочка решилась на бессмысленный жертвенный поступок, который привел ее лишь обреченности и разочарованию в своих наивных детских мечтах. Когда Изабель покинула наш город, вдохновившись благородными жертвами одного бездарного поэта, я всерьез вдолбил себе промеж глазниц гвоздь веры в героичность этой девочки и моментально возвел ее на Олимп добродетели. Однако, к моему исключительному удивлению, мир оказался жестоким, отвратительным, клокочущим кровью и испражнениями местом, которое вырывало из меня все вбитые гвозди и загоняло мне под ногти свои собственные чудовищные правила. Я наивно полагал, играя с клоунами в нарды, наблюдая как фигуры из слоновой кости разбивались вдребезги, что мой прекрасный, укрытый в узких улицах и вечных мусорных свалках мир будет петь свой ноктюрн вечно. Но вечность была обманчивой, словно мираж в знойной пустыне, она неспешно превращалась в вечные скорбь и страдания, обрастала хитиновым слоем голода, болезней и превращалась в июньского жука, запертого в подожженном коробке. А я в свою очередь медленно, но верно продолжал изничтожать себя душевными терзаниями, колотил по голове кулаками и кричал на бетонные стены так сильно, что звуковая волна, отражаясь, отбрасывала меня обратно в скверное прошлое. Я плохо питался, мало спал, обрастал моральной плесенью, словно забытый хлеб, водил себя за нос по миру из собственных заблуждений, врал себе, близким и запирался в собственном воздушном замке в то время как мир вокруг рушился на части. Мой родной город заполнялся больными и трупами, пока я рыдал в дальнем углу своей маленькой комнаты, люди начинали дышать сквозь марлевые повязки и накладывать на тело бинты, пока я стонал от душевной боли, считая себя великомучеником, даже воздух вокруг меня насыщался спертым запахом стерильности перемешанным с трупным ядом. Мир прогнивал, укутанный новым смертельным патогеном, задыхался от собственной петле, затянутой на его шее, стаями свирепых волков губил слабых и немощных, порождал ненависть среди трусов и "vivos inter mortuis".

Все началось с нее, но замкнулось веревочной петлей именно на моем отце, человеке, который так сильно любил свою добрую и верную жену, что хоронил ее в одиночестве, под вечерний звон колоколов старой полузаброшенной церкви и одинокий треск сверчков под булыжниками тротуаров. Все превратилось в сущий кошмар для одного невинного мальчика после того, как его отец по неизвестным причинам тоже слег в кровать с симптомами, которые несколько дней назад отправили в деревянный ящик его мать. Все стало "Красным и черным" Стендаля, когда мой город начал постепенно превращаться в свалку, а отец — в восседающего на смертном одре Короля Лира, несущего от тяжелой лихорадки всяческий бред, сотканный из хаотичных воспоминаний прошлого. Все приближалось к развязке без намека на счастливый конец или поэтику романтизма, ведь я был лишь одиноким статистом в пьесе о мертвых родителях, сожженном дотла городе, угнетенной войной стране и мире, погрязшем в невежестве, алчности и насилии. Здесь декорациями были кровь, алкоголь и безверие, здесь города стали капищами смерти, где перевернутый крест освещал дорогу на плаху, а топор палача протирали о белые халаты местные медсестры, выносящие вместо стеклянных "уток" тысячи иссохших тел из дверей больниц, здесь было страшно, одиноко, страшно одиноко, но никто не знал, как будет там, где нас нет. Здесь сны были сказочными и красочными, а реальность — трагически серой, здесь каждый вырванный жизнью вдох начинал жуткую ночь, наполненную стонами больных и оборванным кашлем, а грязные оконные рамы сдерживали смрадно черные облака дыма внутри подорванных человеческим отчаянием бетонно-кирпичных коробок. Я видел в искаженных отражениях разбитых зеркал знойными днями и в ярких, пестрящих событиями, сладких снах безмолвными ночами лица тех, кого уже давно не ощущал рядом и не мог оставить на их груди отпечаток худого плеча. Я видел вокруг лишь следы прошлого, на деревянном полу, обветшалых обоях, на кусках отвалившейся штукатурки, на пыльной сгнивающей мебели и даже на собственной коже, а отец тем временем не видел ничего кроме поглощающей его глаза пленки слепоты и даже мое присутствие рядом он все чаще, будто черный крот, не замечал. И в очередной раз, словно я был хомяком в колесе мировой истории, написанной кровью на иссушенном теле белобородого старика, все повторялось, снова и снова, мой взгляд вновь опускался на грязное одеяло, залитое кровью, а ладони опять обхватывали в горестных объятиях грубые дрожащие пальцы отца, сжимающие влажную ткань в бездонно глубоком желании выжить ради меня, ради общего будущего, ради всего одного обещания его верной жене и моей любимой матери — выжить. И снова наши руки передавали друг другу ведомую лишь Богу теплоту, которую мы уже давно не чувствовали, они заплетались в бутоны бурых роз, растущих на кладбище Ламбезе, они становились ржавыми прутьями новой решетки для птицы счастья и угасали жизнью, словно огонь вечерней свечи, мерцающий где-то в глубине.

Все прикосновения, тонко играющие холодком на кончиках пальцев, въедались мне в память, словно короста под ноготь большого пальца левой ноги, и откладывались бесценными воспоминаниями вместе с кальцием на хрупких и тонких костях, ведь мы оба понимали, что любое из них может стать для нас последним из ощущаемых. Одинокая стрелка на часах неумолимо отражала каждым своим движением филигранное течение времени, которое убивало нас, будто медленный убийца крайне неэффективным оружием, и, аки бурная река, сплавляла все человечество по крутому склону горы предрассудков и безверия прямиком в чертово пекло. Отец хватался за узкий ворот моей темной рубашки и несколько раз трепал его, словно французский флаг во время Великой революции, в надежде услышать от меня хоть одно слово о прошлом, а его глаза пылали постепенно угасающим вместе с ним желанием уловить последнюю нить разговора о многом, что он уже не помнил и вспомнить не мог. Но отвратительный ком обиды в горле, величиной с грецкий орех, мешал мне высказать всю ту, любовь и надежду, которую мои глаза уже давно всецело отдали отцу несколькими каплями горечи, медленно скатившимися с моей щеки прямо на его грудь, исцарапанную острыми ногтями в очередном пароксизме боли. Его посиневшие губы, обрамленные "бескрайним" бледно-мертвенным морем сухой кожи, словно одинокий остров, еле заметно дрожали в тщетных попытках высказать выбитую болью исповедь постаревшего сердцем и душою грешника, простого, но крепко любящего меня отца, верного, заботливого и безропотного мужа, городского учителя, обедненного налогами и второй поправкой Конституции, в общем, человека, который так сильно хотел создать для меня лучший мир, полный его глупых рассказов и неумелой рыбалки по вечерам с прогулками меж тонких стеблей пшеницы на радужном поле и такими наивными, но чертовски важными разговорами о судьбе бабочек, что самолично, в итоге, стал похожим на одну из этих чистых и светлых небесных красавиц, которые быстротечно умирали где-то высоко в небе. А тем временем тело отца, иссушенное болезнью и обезвоживанием, прямо у меня на глазах постепенно исчезало из этого серого мира, прогнившего всеми позвонками социальных слоев и законов, он медленно растворялся, как Шотландский виски в карамельно-сладкой газировке, и таял в воздухе, словно дешевый парфюм с легким привкусом утраченной веры. Его бледная кожа, тонкие кости, напряженные судорогой мышцы, внутренние органы и застывшее во времени сердце мертвеца буквально рассыпались в пыль под тонким белым одеялом и обнажали на хладный свет солнца хрупкое тело маленькой бабочки-белянки, будто совсем недавно порхавшей над изумительно зеленым радужным полем, заросшим колосьями пшеницы и моими приятными детскими воспоминаниями. И только из под угловатого края одеяла эта небесная красавица, сохранившая внутри себя частички сознания моего отца, вспорхнула к белому потолку комнаты, мой взгляд наконец пал на широкое окно, и к удивительному стечению обстоятельств я заметил, как огромное облако из тысячи крохотных бабочек-белянок улетало за горизонт, навстречу огненно-красному закату, в новый, ослепительно чистый мир, сотканный из добра, понимания и вечной любви. Тогда я вдруг неожиданно понял, как близок мне каждый из этого миллиона летящих среди перьевых облаков созданий, как дорог мне любой миг, проведенный вместе с счастливой семьей, и как важен каждый разговор с тем мудрым человеком, научившем меня жить. И чем сильнее я вглядывался в иссине далекое небо сквозь полупрозрачное стекло, тем глубже ощущал сердцем всех покойных солдат, отдавших свои жизни в угоду президенту и родной стране, всех обедненных фермеров, пасущих скот, ради его забоя, худосочных рабов, трудящихся на плантациях ради жизни своих детей и многих других заложников нашей огромной планеты, которые нескончаемым потоком падали вниз, на дно гигантских песочных часов социума, и умирали, взмывая вверх последней надеждой этого мира — белокрылыми ангелами, свободными от всех треволнений человечества, погрязшем в опожаренном песке. Все они, эти прекрасные бабочки, стремящиеся к свету единым роем, совсем недавно были романтиками и звездочетами, плутами и шутами, сплетниками и честолюбами, нищими и королями, забытыми Богом творцами и, впрочем, они были каждым из нас, любой клеточкой тела, движением нежных рук, проникновенным чувством или всего лишь ласковым взглядом, направленным на любимого человека. Они, крохотные дети неба, были буквально всем для всех, были ярким огоньком надежды для потерянного человека средь темноты и злобы, они дарили заблудшим — долгожданный покой, а разбитых о камни спасали полетом к звездному морю, все до единой эти удивительные бабочки-белянки были совсем недавно нами, живыми людьми, пустыми в душе и избитыми снаружи, порочными внутри и слабыми телом, все они, как мы когда-то, в отражении тысяч зеркал искали мир, в котором нет боли, что так справедливо подарена людям на этой земле, все они искали мир, в котором жизнь — это созерцание и покой длиною в вечность. Именно в этом мире моим прекрасным любящим родителям была уготована новая жизнь в теле беззащитных тонкокрылых созданий, которые с каждой секундой отдалялись от меня, будто взявшись за руки, и, взмыв к огненно-красному шару, горящему над цветущим радужным полем, становились все ближе к Богу — тому, кто видит все, все, что происходит в этом мире.

***

Последние слова, звонко ударялись о стенки моей черепной коробки, будто капли ржавой водопроводной воды об алюминиевое дно грязной раковины, перед глазами мелькали образы прошлого, как тысячи едких кадров на кинопленке, изорванной в клочья крысами и опаленной солнечным светом. Последние несколько минут я тщетно вглядывался в то, что называют периферией зрения, и десятый раз кряду пытался уловить глазами бесформенное нечто, порхающее около меня тусклым огоньком жизни. Я стоял на том самом месте, где некогда обратились в серую пыль тела самых дорогих мне людей, преданные вечному покою под семью футами твердой почвы внутри молчаливых гробов из красного дерева, обрамленных европейской резьбой, они были одеты в траурно-черные платья с вышитыми кружевами или костюмы, слепящие накрахмаленными воротниками рубашек, их до боли знакомые, застывшие искренней улыбкой лица, взятые с последних фотографий, смотрели на меня холодными мраморными глазами и заставляли плакать от горя и безмерно тяжелой боли утрат. Я стоял там, где, словно исполин среди тонких платьев хвойной бахромы, усыпанных ночными звездами, стояло одинокое дерево, вросшее в землю огромными извилистыми корнями и массивным стволом, старое, мудрое, покрытое морщинами сухой коры, существо, когда-то давно раскрывшее свою крону и цветущее по весне, но сейчас, лишь хрустящее изломанными ветвями и воющее от переменного ветра глухими ночами в новолуние. Я просто стоял, потерявший веру в лучшее, заплывший гноем беспрепятственных метаний, просто существовал, застыв на одном лишь месте, окруженный еле видимым светом от огненных мотыльков, порхающих меж ветвей старого дуба, таящего в сердцевине кроны долгожданные ответы. Тускловато желтый и мерцающе волшебный, этот свет мягко, словно недавний туман, лоснился около меня и обволакивал собой все мои печали и страдания, будто укрывая теплым одеялом засыпающего ребенка, мои мысли становились теплее, голос тише, а мольбы Богу, что он все равно не услышит, короче и сдержанней. Я переставал думать о прошлом и задавать вопросы о будущем, мыслить предрассудками и грезить о неосуществимом, ведь теперь, как и тогда, в самом начале, у истоков всего, что происходило, я увидел спасительный свет, порхающий надо мной беззащитным огненным мотыльком, разрезающим тонкими крыльями грань жизни и смерти, добра и зла, света и тьмы. И вновь, словно очередной оборот колеса Сансары вокруг земной оси, я вспомнил тот день и огненно-красный закат на фоне радужного поля, засеянного пшеницей и сверкающими в последних лучах солнца бабочками-белянками, кружащимися надо мной, словно рой пчел над посягнувшим на их мед доисторическим зверем. И вновь яркий, как само солнце в период весеннего равноденствия, свет ослепил меня вспышкой далекой звезды, и я увидел среди это белого полотна небесной скатерти посланницу Бога, ту самую бабочку, которая видит все, что происходит в этом мире.

И тут же, как гром среди ясного небо, в мои мысли проникло осознание всего вокруг, каждой капли воды, ударяющейся о мертвую гладь озер, каждого листа, упавшего на землю с ветвей старого дерева, каждой песчинки, обратившейся в пыль пытками времени, всей природы в ее первозданном виде с кровавой улыбкой чистого хаоса, всепоглощающего и уничтожающего все вокруг, хаоса, пылающего бесконечным огнем. Я наконец вспомнил все до последнего, в моей голове в целостную картину сложился весь пазл моей коварной судьбы и мира вокруг, обнажающего изуродованными телами женщин и детей всю чернь и гной замысла Бога, я видел переплетения судеб в тонкой паутине Черной Вдовы, словно вся моя жизнь была лишь сном жертвы, умирающей в липком коконе. Радужное поле, полное бабочек, металлическая коробочка, способное исполнить любое желание, отец и мать, умирающие от неизвестной болезни, Изабель Ленуар, совершившая самоубийство, повесившись на ветвях старого дуба, друзья, покинувшие меня, словно крысы, мотылек и феникс, превращающиеся в истинный огонь, все это обрело теперь смысл, все это стало единым целым, замыкающимся на мне. Я нашел себя в том маленьком светловолосом мальчике, стриженном под двойное каре и мечтающем о том, чтобы наступил конец света, я нашел всю свою детскую наивность в маленькой металлической коробочке, которая, конечно, была лишь выдумкой моего детского сознания, я нашел любящую мать и дорогого отца в этих крохотных бабочках-белянках, которые кружились прямо надо мной и были, казалось, самыми родными существами для меня в этом диком лесу, упрятанном узкими тропинками от человека, я узрел всю свою ненависть к жизни в ярком огненном мотыльке, порхающим меж изломанных ветвей старого дуба и грезящем о уничтожении все живого на земле обетованной, и под конец я увидел все свое одиночество в детстве, которого у меня не было, и жизнь, полную обмана, в городе, который поедал меня изнутри ртами грязных окон, черепичных труб, черных от копоти, и отвратительной ночной жизнью, полной падких на деньги проституток и нищих попрошаек, разлагающихся в собственной рвоте. Теперь все это было мне уже неважно, теперь меня не волновали судьбы людей, превратившихся в небесных красавиц и улетающих на небеса, теперь меня не волновал полумертвый город, оставивший этому миру лишь множество грязных, заваленных мусором кварталов, пожелтевших стен, разбитых авто, сердец и брошенных детей, кровавых тряпок, заваленных койками больниц и все еще витающего в разряженном воздухе от недавней грозы ощущения смерти. Теперь я был уверен что все это я увижу вновь, чистым удивленным взглядом, исполненным детской наивности и горечи эмоционального сердца, я увижу и переживу все это вновь, в очередной из тысячи раз, сотканных из цикличных событий, от радужного поля, металлической коробочки и наивного сердца до старого дуба, коробки спичек и мертвой души. Все это повториться вновь, бабочки-белянки взмоют в небо тысячами душ измученных смертельной болезнью людей, расправят тонкие крылья, сгорят от испепеляющих лучей солнца и вернутся обратно в свои смертные тела вновь, все это вновь ранит мое сердца обидой, тоской и ненавистью к жестокому миру, когда из пепла, оставленного великим пожаром, словно бессмертный огненный феникс, возродиться вновь прекрасный индустриальный город Брест и все те добрые или злые люди, что в нем жили, живут и будут жить, а вместе с ними и я, мать, отец, Изабель Ленуар и только лишь этот старый мудрый дуб не будет подвластен великому огню и продолжит существовать в этом мире хаоса вечно, существовать и наблюдать глазами одной маленькой бабочки за всем, что происходит в этом мире. Так было, есть и будет дальше, снова, снова и снова, истаптывая до боли в ногах знакомый всем маршрут, ведущий жизнь от появления в моей голове желания, до исполнения его великим пожаром, уничтожающим все, тем самым долгожданным концом света, завершающим людские страдания и начинающим играть вновь эту старую заевшую пластинку под названием "жизнь". На этом пути меня вновь будут ждать детские травмы, частые избиения, страдания от бед, горечь от утраты самых дорогих мне людей, разочарование в человеческих душах, ненависть к ублюдкам и любовь к ангелам, гнев и радость, улыбки и белых зубов оскал, раны и бинты, жизнь и смерть, а я буду дальше бегать в сторонке от всех событий, беспомощный, жалкий плакса, малолетний старик консерватор, с тридцатилетней душой, ребенок с наивными взглядами, опушенными в пол, буду бегать в этом вертящемся колесе, как безмозглый хомяк в руках жестокого Творца, буду бежать, стоя на месте, и существовать, думая, что живу.

***

Жар. Ужасный мучительный жар окутывает все мое тело, палит своим смертельным дыханием руки и ноги, скручивает и обесцвечивает темные волосы на голове, словно жадный стервятник, жар обгладывает меня до костей, как тухлый кусок мяса. Он заставляет меня страдать, извиваться гремучей змеей в агонии, медленно изничтожает мое тело и разбирает его по кусочкам, как один большой пазл из тысячи частей. Я чувствую, как вся моя жизнь, все мое прошлое улетает в небытие, сгорает в адском пламени и навсегда покидает мой разум, в котором после не остается ничего кроме огня, разъедающего небосвод, и дыма, заполняющего легкие. Я не могу вспомнить больше ни единого события из своего прошлого, словно потерявшийся на судьбоносном пути человек, в моих мыслях остается только невероятно сильная, заставляющая меня разрывать свою гортань в крике, огненная боль. Я ощущаю, как в тех пазлах, которые стали похожи в маленькие тлеющие угольки, превращаются в пепел и разносятся ветром по горящей в огне земле все укрытые моменты моего прошлого, сейчас уже совершенно мне незнакомого. Я бьюсь в агонии о черные стволы деревьев, пародируя молчаливую рыбу, которая разбивает свое лицо о прозрачные стены аквариума, я разбиваюсь о свои собственные жизненные рамки, запертый, словно хомяк в клетке, и горящий, словно умирающий феникс. Так, медленно и обреченно, напоминая собой заходящее на закате солнце, сгорает в безумно шипящем огне моя жизнь, и так, мучительно и отчаянно, словно распятый на кресте человек, умираю я.

Всеми силами я пытался, но не мог открыть глаза и взглянуть на окружающий меня "пир огненной стихии", мои веки будто кто-то сшил вместе тонкой стальной проволокой, а потом закатал их в стальные тиски. Я почувствовал, как жар полоснул своими острыми языками по ним несколько раз, словно тонкая японская катана, и мои ресницы вмиг рассыпались белым пеплом. Я ощущал, как ужасная боль расходилась по всему телу, кожа сжималась, трескалась и покрывалась волдырями, становясь похожей на чешую уродливой лягушки, а я тем временем был охвачен отчаянием и страхом. Я хотел крикнуть от боли, раскрыть в безумном вопле рот, но не мог произнести ни звука, как будто меня отправили играть в немом кино, мои губы одеревенели, стали тяжелыми и твердыми, налившись кровью, а зубы, казалось, сами выпадут из воспаленных десен. Горькие слезы начинали наворачиваться на глаза и сразу превращались в пар, засыхая на коже, а капилляры на глазной роговице беззвучно лопались, и из глаз начинала течь кровь, сразу запекаясь на веках. Я беспорядочно крутил головой и яростно пытался сделать хотя бы один вдох и выдох, но мою шею будто кто-то специально сдавливал сильными руками, так, чтобы оставшийся в легких кислород был моей единственной надеждой. Еле удерживаясь на грани жизни и смерти, я пытался дергать ногами и руками в разные стороны, как жук, перевернутый на спину и запертый в горящем спичечном коробке, но кроме ужасной боли при движении я ничего не испытывал и не видел смысла продолжать эти бессмысленные потуги уцепиться в жизнь. Мне казалось, что я парил в закипающем воздухе, окутанный пламенем, горел страдающий и одинокий где-то в пространстве без времени и материи. Вскоре, я уже не чувствовал своих ног и рук, моя грудная клетка не расширялась, стараясь обнаружить внутри полумертвых легких последний глоток спасительного воздуха, синие вены на побагровевшей коже почти перестали нервно пульсировать, гоняя последние полезные вещества по организму, мой разум потух и я прекратил бороться за жизнь. Мое сознание мутнело, разум заполнялся дымом и копотью, а тело недвижимо испускало свои последние искры жизни, я будто растворялся в воздухе, как дешевый, безвкусный парфюм, оставляя после себя лишь пустоту и легкий привкус утраченной веры.

Когда мои глаза беспричинно открылись, сопровождая это действие сильной жгучей болью и хлынувшим из них небольшим потоком крови, весь мир будто снова создался для меня, выстроившись по мелким кирпичикам, возродился из серого пепла. Кроме мутных оранжево-желтых очертаний огня и искр, изредка мерцающих на серебристо-черном фоне деревьев, пыли, дыма и серого неба, я не видел ровным счетом ничего. Перед глазами будто кто-то натянул полупрозрачную пленку, сделал меня слепым щенком, которого несли за загривок топить в бурной реке, я потерял жизненные ориентиры и теперь все вокруг меня выглядело как пустыня во время песчаной бури. Глаза будто залепило этим жгучим сухим песком, мелкие песчинки, словно маленькие черви вгрызались в мои глазные яблоки, и с каждой секундой смотреть на окружающий меня "круговорот осенних листьев" становилось все больнее и больнее. Я попытался плотно закрыть кровоточащие глаза, дрожа опухшими веками, и, немного придя в себя, представил в мыслях мягкую прохладу зеленого леса, который тотчас рассыпался на песчинки от адского пламени. После хлынувшего на меня потока мыслей и образов, который поджаривал меня изнутри не хуже реального огня, я смог наконец взять под контроль собственное тело, осторожно поднял голову к серому небу и сделал сдавленной грудью свой первый медленный вдох. Мои легкие сразу забились копотью и едким дымом, а в бронхи попала густая пепельная смола, из моего горла сразу же вырвался сильный надрывный кашель, оросив землю каплями темной слизи. Нос в своей первой попытке вкусить это прекрасное дыхание горящего леса сразу же забился отвратительным едким запахом гари, который будто иссушал меня изнутри, а отравляющий дым проникал в каждую клетку моего тела. Воздух вокруг меня был горячим, как палящее солнце пустыни, и едким, как фосфорная кислота, он заполнял мои легкие, он путешествовал обжигающим кислородом по артериям к моему сердцу и не хуже пламени превращал мое тело в сухой кусок плоти, только делал это изнутри. Из-за сильного кашля мне приходилось буквально глотать задымленный воздух, от которого я разрывался в болевом отчаянии еще сильнее, все это напоминало какой-то замкнутый бесконечный круг Ада, наверняка, девятый по Данте. От недостатка кислорода я начинал чувствовать нарастающее давление по всему телу, мои руки хватались за шею, истерично царапали грудь, я чувствовал, как внутри меня все сжимается и превращается в сухой, пустой и мертвый комок плоти. Сердце постепенно билось все чаще и сильнее, стуча как кувалда по грудной клетке, оно пыталось вырваться наружу, но все мое тело будто было перевязано твердой веревкой, я был заперт в клетке, как наивный зверь, попавший в западню, я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть, ни пошевелиться. Все что я мог, просто повернуть голову к еще слегка влажной земле, прореженной полужелтой травой, которая еще не попала под суровый натиск огня, и грызть эту землю зубами, вдыхая сквозь них остатки свежего воздуха, скрытого среди тысяч маленьких песчинок.

У меня было такое ощущение, что внутри меня происходит настоящий апокалипсис: в груди бурлят вулканы, извергая горячую лаву, по рукам и ногам то туда, то обратно снуют огненные торнадо, а в голове разрывает на куски твердую кору сильнейшее землетрясение. Я лежал полумертвым трупом, продолжая медленно втягивать в легкие остатки воздуха, метать свой полуслепой взгляд от одних языков пламени к другим и стонать от ужасной боли в груди, разрывающей меня, словно гранату с выдернутой чекой. Мне казалось, что весь мир вокруг меня сейчас сотрясают те же катаклизмы, которые бушуют во мне, что ураганы проносятся над городами, уничтожая все на своем пути, что огромные струи лавы, вырывающиеся из жерл вулканов порождают в небе колоссальные сгустки черного дыма, что я страдаю и мучаюсь не один. Но верилось мне в это также сложно, как ребенку сложно было бы поверить в то, что доброго Санты Клауса с мохнатой бородой и его прекрасных подарков под Рождественской елкой, никогда не было и быть не может. Скорее всего я просто был одним из немногих страдальцев этого жестокого мира, которые не смогли победить в неравной борьбе со смертью, но не желал признавать этой безумной догмы, ибо хранил где-то в темных глубинах своей души несломленную веру в себя и легкомысленную надежду. Когда в мои легкие вновь, с прерывистым, неспокойным вдохом, попал очищающий поток кислорода, когда тело, покрытое волдырями, постепенно обрело чувства и способность двигаться, я неожиданно для себя понял, что лежа на одном месте я не добьюсь ровным счетом ничего. Сейчас важно было выкинуть из головы бесполезные мысли и безответные вопросы, вызванные жуткой болью, и подняться на ноги, стать чем-то новым, обретшим новое понимание, возродиться, как феникс из пепла, чего бы это не стоило. Я немного приподнялся, сжимая трясущимися руками землю под собой, сделал пару нелепых попыток к передвижению и открыл свои обожженные глаза в надежде увидеть хоть что-то хорошее. Но, осмотрев своим прищуренным мутным взглядом окружающую меня обстановку, я понял, что был отрезан от мира далеко тянущейся, казавшейся бесконечной, плеядой огня. Языки пламени обступили меня, как нерушимый строй огненных солдат и сжимали в своем смертельном кольце, направив на меня тысячи своих раскаленных копий. Мой взгляд скользил по деревьям, горящим огненными столбами в закопченное серое небо, по кустарникам, уже превратившимся в нечто похожее на "перекати-поле", и по траве, рассыпавшейся пеплом по густому лесному чернозему. Деревья горели, умирали, покрывались трещинами, опадали горящими листьями и краснели, мерцая раскаленными углями, а горящие обломки сухой коры падали на землю и разбивались на части, как птицы о скалы. Когда у основания дерева, огонь с удвоенной силой разрушал тонкий ствол молодой сосны, она, треснув наискось, с хрустом падала прямо на землю, поднимая после удара в воздух густое облако пепла, песка и маленьких светлячков — огненных искр. Так горел молодой красивый сосновый лес, так медленно и мучительно умирали деревья, кусты, яркие весенние цветы, а вместе с ними, совершенно случайно попавший в этот Ад на земле, тошнотворно шипя и клокоча, сгорал и мучительно умирал я.

Приводя во внимание тот факт, что превращать этот лес с свою вечную собственную могилу мне теперь совершенно не хотелось, и мое частое напуганное дыхание только подтверждало это, а содержание адреналина в моей крови росло все быстрее, то последние минуты я был одержим лишь одной здравой мыслю: мне нужно спастись. Несмотря на то, что мои руки и ноги буквально одеревенели и лишь легкая дрожь, проходящая по всему телу, словно холодный душ, заставляла меня двигаться вперед, я совершенно не хотел падать на твердую землю и больше не подниматься. Смерть для меня вдруг стала непозволительной роскошью, я понял что хочу спасти свою жизнь, выбраться из этого пекла и показать разгневанной природе истинное величие человека, попавшего в ее цепкие лапы, правда рассуждать было намного проще, чем исполнять. Только встать на четвереньки, как маленький неуклюжий ребенок, мне удалось с четвертой попытки, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону, я смог начать свое медленное, но верное движение от наступающего мне буквально на пятки пласта бушующего пожара. Вокруг меня были лишь поваленные горящие деревья, тлеющие пни и острые, торчащие прямо из земли обугленные ветви кустарников, которые напоминали торчащие из земли черные иглы. Мои ладони касающиеся горячей земли шаркали по ней, забиваясь песком и пеплом, ноги волочились сзади как два ватных обрубка, а голова опущенная, как у человека идущего на плаху, просто качалась из стороны в сторону. Мои глаза были крепко закрыты, а накапливающиеся в них слезы медленно просачивались сквозь сомкнутые веки, мне было настолько плохо, что я даже не знал куда волочу свое иссохшее тело и зачем так тщетно пытаюсь выбраться из этой смертельной ловушки. Наверно, поэтому я тащился со скоростью черепахи, оставляя позади себя серый пепельный след, в неизвестном направлении, наивно рассчитывая тараном пробить это длинное и непроглядное кольцо яркого огня. Может, потому что иного выхода я не видел вследствие полученной от ожога сетчатки частичной слепоты, может из-за того что в голову не приходила ни одна мысль, ни одна цель, ни одно воспоминание, я продолжал, стиснув зубы ползти вперед, устремив пустой взгляд на черную землю. Я ощущал, будто позади меня ничего не было: ни белесого следа на почве, ни безумных криков и мычания от боли, ни прошлого, ни будущего, и казалось, все связанное со мной началось здесь, в кольце бушующего пожара, охватившего огнем молодой невинный лес, стоящий на переплетении мировых линий будущего, настоящего и прошлого.

Огонь своими острыми языками пламени, как розгами бил мне по лицу, буквально срывая с него кожу, жар, колыхавший задымленный воздух, был настолько сильным, что мне казалось, вся одежда на мне тотчас воспламенится, вспыхнет, как подожженный факел и сгорит вместе со мной. Я был окружен огнем, пылающими деревьями и кустами, был оглушен гулом разгневанного пламени и непрекращающимся треском древесины, которую жаром рвало по всем швам. Мне казалось, что вместо ног я волочу за собой два полусгоревших полена, прибитых к моему телу ржавыми гвоздями, а ладони уже давно превратились в поджаренные шницели из человечины, к которым оставалось добавить лишь немного сливочного масла. Мое лицо будто кто-то постоянно обдавал кипятком, я не мог открыть глаза, потому что от боли нервные окончания заставляли мое лицо сжиматься, как после съеденного лимона, но я продолжал ползти сам не зная куда, скручиваясь и выгибаясь от огня, кусая до крови губы или же раскрывая рот в крике, исполненном боли. Все вокруг было настолько безумно, что казалось, само время остановило свой привычный ход, оно тянулось очень медленно, словно черепаха, искры огня застыли в воздухе, как маленькие кометы на стоп-кадре и даже огонь прекратил свое движение, замер в страхе перед более сильным существом. В этом мистическом уголке огромного мира, в этом будто вырванном из времени и пространства горящем лесу, вместе с движением, застывшем во льдах, пропали и все звуки, которые мог источать этот Ад. Я не слышал треска горящих и падающих деревьев, я не слышал ядовитого шипения пламени, я не слышал даже себя, открывающего рот в немом визжании — вокруг была абсолютная, непоколебимая тишина и даже мои движения стали беззвучными и легкими, словно птичье перо. В мире без времени, конечно, не могло быть и боли, как и любых других признаков активности организма, в этом мире не могло быть страданий и мучений, действия и бездействия, жизни и эмоций, потому что такого мира просто не существовало. Вся наша жизнь с ее непрекращающимся потоком метаморфоз была лишь движением во времени, бесконечным бегом галактик, звездных систем, планет, литосферных плит, животных и людей, а когда это безумно ценное для нас движение пропадало, жизнь прекращалась.

Я смотрел на языки пламени, которые застыли, словно нарисованные на картине гуашью или акварелью, я смотрел на облака, которые сейчас казались приклеенными к небу обрывками обычной бумаги, я видел все как на картине, нарисованной очень профессиональным, но злым художником. Глубоко внутри себя я понимал, что это явно не находится в маленьком списке всего того, что я желал, и о чем молился все это время, я уже понимал — лучшим исходом для меня сейчас оставалась мучительная смерть, нежели вечное заточение в этой огненной клетке. Сейчас я помнил только лишь одно, как я шел в никуда сквозь горячие опоясывающие все мое тело языки пламени, как закрыв лицо руками ступал прямо по горящим углям, словно по разбитому на мелкие кусочки острому стеклу, как огонь превращал мои ноги в два горящих факела, а время начинало медленно ускорять свой бег, возвращаясь к привычному всем нам темпу. И тогда, в те странные минуты, что подарила мне жизнь, я первый раз за все это время увидел собственными практически незрячими глазами небо, такое далекое и недостижимое, однако, закопченное серым дымом, испачканное пеплом и копотью, будто грязная скатерть. И сразу, как я дорисовал в мыслях это размытое серо-голубое полотно, мой взгляд утонул в этом бесконечно высоком небе, моя голова сильно закружилась, виски будто лопнули от давления, ноги подкосились, сломались словно тонкие стебли камыша на ветру, а колени ушли в пол и сразу почувствовали резкий удар о обжигающий пепел земли. Я вновь ощутил свою тотальную беспомощность и абсолютную власть природы стихийных бедствий над человеком, мое тело спокойно, будто приняв свое поражение, упало, обмякло и более не шевелилось, превратившись в почерневшую каменную статую. Горящие, но все еще стоящие прямо, как острые пики, сосны стали кружиться в огненном хороводе около меня, одиноко лежащего на спине среди поляны, и с каждой секундой этот хоровод кружился быстрее и быстрее, и с каждой секундой я все острее осознавал, что за меня в этой жизни уже все решено.

Скинув с себя грязную, пожелтевшую от засохшего пота, рубашку, я сидел, облокотившись спиной к черному обожженному стволу дуба, которого не пощадила и раскроила пополам огненная стихия, как и все остальное в этом лесу. С той стороны, к которой я буквально прилип своей спиной, дуб был лишь слегка обожжен, будто просто перекрасил в черный свою кору, а с другой он яростно и фанатично пылал, тихо потрескивая горящей твердой древесиной и мерцая красными раскаленными углями. Тяжело дыша, я хватал ртом последний воздух, который мог остаться в этом огненном кольце, и ощущал, как с каждым вдохом его становится все меньше и меньше. Моя голова сильно кружилась и все вокруг для меня ходило ходуном: ровный строй огня впереди, деревья, ломающиеся и с треском падающие прямо на растрескавшуюся землю и еще не сгоревшая, но уже сухая желтая трава около этого массивного дуба. Я смотрел на землю и думал, почему сейчас время вновь вернулось в свое течение, почему вдруг оно, как оттаявшая после зимы река, снова начало бурлить от огненного жара и почему оно так благородно спасло меня от смерти в том огненном кольце? Понять все это было слишком сложно, находясь в таком положении, состоянии и внутреннем настрое, поэтому я просто смотрел на сухую землю, туда, где дуб соединялся с ней в одно единое целое, в один организм, работающий как часы, и пытался стать ближе к природе. Я видел, как его кони уходили прямо под слой чернозема, и казалось, будто они находились так глубоко, что огонь просто не смог добраться до них, и дуб через много лет вырастет заново, когда весь этот пожар забудут даже лесные птицы. Старый дуб, я был уверен, возродится из пепла, как гордый феникс, и продолжит свою жизнь дальше, внимательно наблюдая за лесом, который вместе с ним рука об руку будет медленно вырастать на месте тлеющих углей. Но, если посмотреть правде в глаза, не скрывая потаенного страха, если не верить всем сказкам и легендам, скорее всего этот дуб сгорит, как и все вокруг, сгорю и я вместе с ним, такой же изуродованный и одинокий. Я ощущал всем своим существом, что я зашел в тупик, окончательно потерялся в себе, и в цели, ради которой я страдательно, но безуспешно спасал свою шкуру, покрытую кровоточащими рубцами ожогов. Стиснув зубы, я смотрел все туда же, прямо в Адово пекло, искрящее и настигающее меня, как сильное войско тирана настигает крепостную стену другого города, и я окончательно понял, что сдался, что в этой жизни мне больше нечего ловить, как рубаку в мертвом море. Я опустил свои руки на сухую желтую траву, ощутив приятное покалывание на ладонях, вдохнул последний порыв свежего воздуха и закрыл глаза, стараясь поскорее отречься перед богом или кем-то другим от своего иступленного тела. Сейчас даже воздух, обычный лесной воздух казался мне горьким и едким на вкус, словно во рту кто-то растопил ржавое железо.

Я чувствовал себя прибитым гвоздями за руки и за ноги к стволу этого дуба, как к кресту, а через пару минут мне уже казалось, что на моей шее висит тугая петля из прочной веревки, а под ногами вместо сухой земли огромная темная пропасть. Я оказался маленьким беспомощным зверьком, загнанным в ловушку и визжащем о помощи, которая только сейчас обрела для меня смысл, совершено осязаемый и не нуждающийся в доказательствах или опровержениях. Этим смыслом стала для меня сама жизнь, такая простая, спокойная и беззаботная, для меня стала бесценной природа, мир, окружающий нас, чувства, движение, все вдруг обрело невиданную ценность, даже маленькая бабочка, севшая на красный бутон колючей розы, имела теперь больше смысла, чем все прошлые мысли, крутящиеся проклятым роем у меня в голове. Жизнь, самое чистое ее проявление, все чувства и эмоции, которые человек испытывает на ее протяжении и были смыслом любых действий и стремлений, и я понял это, я решил, что за этот смысл, за самое последнее, что у меня осталось, и нужно бороться до последнего вдоха. Осознав и переоценив многое в своих мыслях, наполнившись новой целью и верой, я резко встал на ноги, крепко держась руками за тлеющий ствол дуба, несмотря на его распаленный жар, на ожоги, которые болели так сильно, что руки сводило в постоянной дрожи. Мне было плевать на жар, витающий в воздухе, как эскадрилья маленьких самолетов, бомбящих мое тело, я был готов идти, бежать, сквозь боль, сквозь мучения, но убраться поскорее из этого огня. Я понимал, что метался все это время между жизнью и смертью, что отказывался от самого себя, но принимал прекрасный мир, который не желал терять, я понимал, что вся моя жизнь была лишь глупостью, но она была слишком коротка, чтобы сжигать в этом огне все остальное. Я опускал руки и принимал жестокие факты, я цепенел страхе перед своим окончательным изничтожением и не мог больше терпеть неописуемую боль, с безумием в глазах стремясь поскорее умереть. Я цеплялся руками за последние вдохи и выдохи, за последние движения и пытался обнаружить в них самую ничтожную искру жизни, чтобы не потерять навсегда этот прекрасный мир, который я еще не успел достаточно понять. Я взрывался от неопределенности и отчаяния, от желаний жить и умереть, которые сменяли друг друга каждую секунду, но все равно продолжал свои попытки идти вперед, теряя по пути кровь, рассудок и бесценную человечность. Мое тело сделало один шаг, второй, третий, отпустилось руками от дуба, сделало четвертый, пятый и, наконец, поняло, что готово идти дальше. Адреналин в больших порциях поступающий в организм ненадолго притупил все болевые ощущения, которые еще могли испытывать полумертвые нервные окончания, теперь я крепко стоял на ногах, и даже огонь не мог меня повалить, как он ломал те высокие сосны.

Во всех сказках, будь то повести о яростных драконах и благородных рыцарях, о принцессах и высоких башнях, в которых они терпят заточение, о монстрах и чудовищах, головы которых отсекаются от тела острыми мечами доблестных воинов, добро всегда побеждает зло. Но наша жизнь далеко не сказка, не роман и вообще не похожа на что-то литературное, именно поэтому, самые добрые, честные и добродушные герои в сюжетах жизни со временем вянут, как вырванный цветок, им обрывают лепестки, пользуясь ими в своих целях, срывают с поля и ставят в стакан на подоконнике, когда считают нужным забрать этих наивных себе, так они и теряют всю свою красоту. Не всем историям суждено заканчиваться хорошо, не всем историям вообще суждено иметь начало и конец, и иногда, а точнее, чаще всего, бывает так, что одна история плавно вытекает из другой, а в конце все спутывается в такой клубок различных событий, что разматывать его приходиться даже тому, кто в этих событиях не участвовал. Морской узел, петлю из бечевки, даже красный клубок шерстяных ниток приходится распутывать и превращать в прямую, если вы не хотите потеряться в повествовании и в судьбе участников этой истории. Кто-то из них под конец становится героем, всеми любимым идолом воли и мужества, а кто-то уходит из жизни сразу, даже не познав этот мир, кто-то оказывается героем без имени и истории, без адреса и места жительства, без трубки, которую можно закурить, без жизни, которой можно похвастаться. Его судьбу никто никогда не узнает, он станет тем, чью боль никто никогда не ощутит, чьи страдания развеет листьями осенний ветер и вместе с черным прахом унесет его горечь к горизонту. Когда часы пробьют полночь, когда стрелка на них остановиться на десятую долю секунды, в мире ощутит боль еще один человек, через пару мгновений еще один человек умрет, испустив свой последний выход в белый потолок больничной палаты. И так будет продолжаться веками, круг за кругом, шаг за шагом человечество будет падать вниз и утопать в огромных песочных часах социума, от рождения до погребения, от начала свой истории до ее конца.

А способен ли я, потерявший в этом безумном огне всю свою человечность, подарить себе еще один шанс на выживание, выбраться из зыбучих песков времени, повернуть круг жизни, как колесо Сансары, в обратном направлении, и прожить ее снова, какой бы скучной и скверной она не была? Нужен ли мне этот жестокий и бесчестный мир, к ужасам и боли которого я буду привыкать заново, как маленький ребенок будет учится говорить и ходить в первый раз? Способен ли я стать прежним, отбросить навсегда события прошлого, которые разрывают меня своим дыханием в спину, способен ли я взглянуть на себя в зеркало не поморщясь, принять себя, обнять тело душою и душу телом и со всей возможной искренностью забрать все свое обратно? Могу ли я это позволить себе и способен ли я сделать подобное? Я спросил себя, ожидая мысленного подтверждения, тысячи оправданий и новой порции необработанных мыслей, нагоняющих тоску от неопределенности моей жизни, но ответил мне на вопрос кто-то совершенно другой. Чужой голос прогремел жутким басом в моей голове, как огромный чугунный колокол в церкви, он сказал мне, что я способен на кое-что большее, чем просто подарить себе второй шанс на исправление. Этот голос рассказал мне о безграничной силе человеческой души, о способностях сознания человека, которое может создавать и разрушать тысячи невероятных миров, которое способно подарить умирающему страдальцу вечный, детальный и безумно красивый сон о прекрасном. Этот голос рассказал мне о просторных зеленых равнинах, сокрытых в глубине моей души, о мирах, внутри которых может процветать любая угодная мне жизнь, на безграничных землях которых я могу сам создавать великие истории и судьбы. Этот голос тянул меня к прекрасным мирам моего сознания, к фантазиям, зеленым равнинам и сухим пустыням, скалистым плато и высоким холодным горам, к тем местам, в которых я мог бы бесконечно долго проживать свою собственную идеальную жизнь, о которой так долго мечтал. Я уже собирался легкомысленно поверить ему, взять этот надоедливый голос за его фантомную руку и ворваться вместе с ним в невероятно волшебные миры, наполненные моими любимыми книжными героями, чувственными грезами и тайными фантазиями, всем тем, что я жаждал всю свою отвратительную и бесцельную жизнь, но что-то внутри меня было против этого. Я не желал получать такие безграничные подарки и утопать в вечных наслаждениях, отказавшись от реального мира, как трус, я не хотел подчиняться ему, словно грешник самому Дьяволу, не желал больше никогда слышать этого змея-искусителя, но мое тело само шло вперед, сгорающее и медленно разваливающееся, все дальше от бушующего огня.

Я убирался прочь от собственных безумных и отчаянных метаний между правдой и ложью, между желанием опустить руки и перестать бороться за жизнь, которые моментально сменялись холодным страхом умереть, и сильнейшим желанием жить ради мира вокруг, ради его красоты и несравненного величия. Я оставлял позади все свои мысли, которые прорастали в моей голове, словно букеты паразитов, и поражали своей наивностью, жалостью к самому себе, убогими оправданиями бездействия, самобичеванием и грубостью неотесанных скульптур. Я уходил от прошлого, волоча за собой его памятные осколки, я отказывался от боли, ступая черными, кровоточащими обрубками ног по горячему пеплу, я принимал все свои грехи, которые отзывались безумной жгучей болью в груди и от которых уже не имел права отказываться, я шел, медленно умирая и теряя самоконтроль, к неизвестно новой жизни, которая казалась мне чужой. Я шел, постепенно терял силы и все явственней осознавал то, что огонь превратил меня в нечто отдаленно напоминающее человека, медленно разваливающееся по частям, превратившее в пепел все свои нервные окончания и умирающее от кровопотери. Я хромал своими подкашивающимися конечностями по земле и каждый новый шаг был для меня сложнее предыдущего, будто вся та грязь, что была под моими ногами, прилипала к размозженной огнем ступне и я поднимал своими мертвыми ногами целые килограммы лишнего ненужного коричневого хлама. Я хотел еще раз обернуться назад, увидеть иссушенными полуслепыми глазами все то, что осталось позади меня, взглянуть тому, от кого я убегал, покрытый омерзительными рваными ожогами, из под которых виднелись белые кости, прямо в ехидное лицо, но уже некуда было оборачиваться. На секунду мне показалось, что весь мир вокруг меня вдруг резко перестал существовать, рассыпался, как старая картина, растворился в воздухе, как эфирное масло, и облил меня кипятком, вновь заставив кричать от боли, извиваться в агонии, как гремучая змея, и испускать кровавой и уродливой поверхностью тела клубы белого пара. Во всем этом забытом мерзком рассказе, подходящем к концу и оставляющем после себя лишь полную фрустрацию, меланхолию и потерянность, был только я — мертвый израненный "недочеловек", шагающий в небытие. В самый последний момент, когда мои умирающие глаза томно закрывались, я видел в мыслях зеленые бескрайние равнины, поля, усеянные желтой пшеницей, ясное глубокое синее небо и свободных птиц, рассекающих его, но на самом деле передо мной были лишь две, отчего-то уже безразличные мне вещи: бушующее пламя и серый-серый пепел...

***