Станция

Последний переулок, дом 13.

И дальше уже некуда идти.

Е. Евтушенко

Поезд остановился. Очень резко. Я проснулся от сильного толчка. Голова была будто налита свинцом. Смутно помню, что вчера сел в поезд, а что было дальше?.. Пустота. Сплошная белёсая, непроницаемая пустота. Где я, что я?..

Свесил ноги с верхней полки, ощупал себя. Понял, что одет. Спрыгнул вниз. На столике стоял чай. Выпил. Вспомнил, что обычно люди умываются по утрам, но не найдя ничего подходящего, махнул рукой. Но что-то же надо делать!

Нетвёрдой походкой выбрался из вагона. Обдало каким-то странным ветром. Он был затхлым и меньше всего напоминал воздух любого города. Скорее это был воздух кладбища, в нём чувствовалась неутолимая печаль, слышались стоны, плач, виделись изувеченные лица и окровавленные руки… Голова кругом. Где я, чёрт побери?!

Глаза понемногу привыкли к темноте, немного разбавленной чадящим светом белёсого фонаря. Я мог уже различить контуры зданий, а поезд всё стоял и стоял… И ни души. Может дойти до машиниста? И что я ему скажу? «Извините, я не помню, кто я и куда еду, вы случайно меня не помните?», — бред. Билеты! Как же я сразу не догадался! Билеты и паспорт. Всё должно лежать в сумке. Чёрная сумка с тряпичными ручками, нашивка «Marlboro» на боку… Пора в купе.

Гудок, и поезд уходит, не оставляя мне никакой надежды на то, чтобы узнать, кто я и что произошло. Благо, рядом скамейка. Сажусь и, сам не понимаю как, засыпаю.

***

Проснулся от пристального взгляда, приоткрыл один глаз, второй, повернулся на девяносто градусов и увидел… темноту. Темноту и пустоту. А на уровне моих глаз слегка вытянутые миндалевидные влажные женские глазки кокетливо подмигивают мне…

Покрутил головой в разные стороны, зажмурился, посмотрел снова. Глаза приблизились ко мне, послышался смех… Ощущение, скажу вам, не из приятных. Я, конечно, читал в детстве «Алису в зазеркалье» Кэрролла, но то, что было передо мной, имело мало общего с чеширским котом. Вроде бы не пил вчера… А на плече уже невидимая ручка. Нежная такая, маленькая, будто детская… И глаза всё улыбаются и слышен звонкий смех, и ветра нет… А язык как будто примёрз к нёбу — сказать ничего не могу… Что же это творится?!

— Ничего, — голосок как будто колокольчик или весенний ручеёк. — Просто ты. Просто я. Просто время. Просто станция…

— Как у тебя всё просто… А, как ты считаешь, я сошёл с ума? И вообще, кто я?

— С ума ты не сошёл, это точно, а кто ты я сказать не могу.

— Слушай, почему ты хотя бы не назовёшь своё имя?

— Катя.

— Катя? Вот уж не думал.

— Не нравится? Можешь называть меня как хочешь, — на коленях почувствовал её вес, руки обвили мою шею, наши губы слились в долгом поцелуе… Очень странно целовать призрака… В том, что это призрак я уже не сомневался, сомневался я в другом: не призрак ли я?..

— Скажи-ка мне, Катя, почему я вижу только твои глаза?

— Потому что не хочешь видеть ничего другого.

— А если хочу?

— Закрой глаза. Что видишь?

— Старая фотография. Станция. На рельсах, раскинув руки, стоит девушка в платье в горошек. Длинные волосы до плеч… Красиво развеваются на ветру…

— Это я.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Смотри внимательнее…

***

Полуденное солнце. Здание вокзала с облупившейся краской. Медленно идёт девушка, русыми волосами искусно играет ветер, куда-то за горизонт, в слепую бесконечность уходит железная дорога. Она очень любила эту дорогу, казалось, что по ней можно было уйти, улететь туда, где никто, никогда не найдёт, где будет всегда тепло и солнечно…

Сегодня она отправится туда. Шагнёт за грань. Шагнёт, чтобы не вернуться, чтобы забыть и захлопнуть за собой дверь без ручки…

Поезд приходил точно по расписанию. В полдень она встала на пути и, раскинув руки, засмеялась в небо.

Искажённое лицо машиниста, мокрый звук удара, изящная головка отлетает на несколько метров… В изувеченном лице можно узнать мою случайную знакомую… Её миндалевидные, распахнутые глаза кажется смеются надо мной и всем этим суетным миром…

***

— Что за чертовщина, что происходит, кто ты? И где я, чёрт возьми?

— Пойдём со мной.

— Куда?

— Ты задаёшь слишком много вопросов. Идём. Хочу тебя кое с кем познакомить.

Что мне было делать? Я пошёл за странными глазами, плывущими в темноте. Странным было то, что на этой станции никого не было, казалось, что городок вымер. Когда мы покинули здание вокзала, мне показалось, что я давным-давно уже был здесь. Почему-то вспомнилось детство. Маленький городок, затерянный среди вековых кедров, пение птиц по утрам, мамины руки, любящие работу, но при этом остающиеся нежными и невообразимо женственными. Старый домик, слегка покосившийся, конура Тишки, отец, колющий на заднем дворике дрова для печки; братья и сестрёнка, маленькая, доверчивая, её смех пробуждал нас раньше птиц. Она радовалась Солнцу, дождю, тучки напоминали ей медведей, осликов, даже обезьянок, про которых она читала в детской книжке.

Как жаль, что всё это было давно, слишком давно… И ничего уже не вернуть. А маленькие дети никогда не ценят своего счастья.

— Ничего не кажется знакомым?

— Всё.

— Правильно. А кто я ты знаешь?

— Знаю. Ты Катя.

— Правильно. Катя. Но какая Катя?

— Откуда мне знать, какая Катя? Катя, бросившаяся под поезд по непонятным мне причинам. Может, наконец, объяснишь, что здесь происходит, и куда мы идём?

— Когда придём, узнаешь.

— Хорошо, а придём мы скоро?

— Скоро. Мы уже пришли.

— Но…

— С возвращением домой, братишка.

Она засмеялась. Казалось бы, что такого в смехе: смех он и есть смех, но у каждого человека смех свой, как отпечаток пальца, узор сетчатки глаза… И я узнал этот смех. Я узнал бы его из тысячи… И этот голос… Как же я раньше не догадался?..

— Так вот значит, как всё бывает после смерти…

— Пойдём. Мама ждёт. Она устала ждать, думала, что ты никогда не придёшь…

Мы, не торопясь, двинулись по тропинке к обветшавшему за время моего отсутствия дому. Я взял её за руку: теперь я мог видеть свою сестрёнку целиком. Она очень изменилась с того дня, как я уехал: стала взрослой, по-настоящему взрослой (многие люди, не смотря на течение лет, остаются детьми), складки сложились в углах губ, взгляд стал немного отрешённым, как у человека, постоявшего на последнем пороге и шагнувшего вниз…

— Как отец?

— Ты многого не знаешь. Поговорим, когда будем дома. Надо торопиться — утро скоро.

— А что случится утром?

— Ничего. Давай наперегонки!

Боже, как прекрасно здесь, как спокойно. Я наконец-то вернулся туда, куда моё сердце рвалось все эти долгие-долгие годы… Наверное, это Рай… Хотя почему тогда здесь Катя, и почему она бросилась под поезд?.. Очень много вопросов и никаких ответов. Благо, что пришли.

***

Может быть, время здесь щадит людей, но не вещи… Полусгнившая крыша угрожающе нависала над тем, что когда-то было моим домом; медовые брёвна стен стали зелёными, а кое-где и вовсе почернели; вместо окон зияли дыры, ощерившиеся осколками недобитых стёкол; рассохшаяся, заплесневелая, влажная дверь открылась со страшным, непередаваемым скрежетом, за ней не было ничего кроме тьмы…

— Проходи, я сейчас, — послышались удаляющиеся шаги.

— Я боюсь.

— Чего? — прямо передо мной неожиданно выросло её лицо. В изменчивом свете керосинки оно отливало то кроваво-красным, то землисто-жёлтым, а то и вовсе белым с чёрными кругами под глубокими пропастями глаз… Стало не по себе.

— Н-н-ничего.

— А раз ничего — идём.

Медленно и неуверенно я последовал за Катей… В конце концов, больше идти было некуда. Да и увидеть маму после двадцати (неужели целых двадцати? Это же целая жизнь) лет разлуки очень хотелось… Мне нужно ей так много сказать… А керосиновая звёздочка выхватывала из плотного одеяла тьмы моё — наше — прошлое: пожелтевшие от времени фотоснимки — застывшая в Вечности, как во льдах Антарктиды, память.

Маленький мальчик за видавшим виды столом корпит над чем-то, наверное, очень важным. Задумчивый, напряжённый взгляд, сведённые в одну линию брови, морщины, прорезавшие невинный, юный, не по возрасту высокий лоб… А на заднем плане дети забавляются с пушистым комочком. Мальчик за столом — я, пушистый комочек — Пуся (котёнок, которого нам подарил дядя Ваня: у него кошка принесла девятерых, семерых он утопил, одного себе оставил, а Пусю нам подарил). Дети на заднем плане — мои братья и Катя. Я всегда считался самым умным из нашей семьи, учился на «отлично» и не доставлял родителям никаких хлопот… А в семнадцать лет никого, не предупредив, собрал свой нехитрый скарб и первым поездом уехал в Москву… С тех самых пор я никого из своей семьи не видел.

Мать без меня хоронили, братья потом разъехались кто куда, про Катю я вообще ничего не знал, как впрочем и про отца… Была телеграмма, на похороны матери приглашали, но студенческие годы — годы весёлые… В тот день как раз пикник был, выехали на природу развлечься. Шашлыки, дешёвое вино, песни под гитару у костра. В ту ночь я наконец-то стал мужчиной. А утром узнал, что мамы нет…

Мне бы тогда рвануть в родные пенаты, но… Можно придумывать разные отговорки. На самом же деле я боялся, боялся и чувствовал себя виноватым: если бы я тогда не уехал, то всё было бы в порядке. Если бы я тогда не уехал.

***

— Голоден?

— Прости?

— Я спрашиваю, есть хочешь?

— Не откажусь.

— Держи.

— Что это?

— Еда.

— А больше нет ничего?

— Послушай, это тебе не Москва. Здесь всё, как всегда… Не нравится — не ешь!

Она отвернулась, начали подрагивать плечи. Я не люблю, когда плачут женщины: неважно любимая девушка это, случайная незнакомка в троллейбусе или метро, девочка, у которой соседский мальчишка отобрал любимую куклу или сестра… Она плакала, а я ел. Было стыдно, хотелось броситься к ней, обнять, прижаться всем телом, порвать глотку тому, кто её обидел… Поскольку глотку по логике вещей нужно было рвать самому себе, я продолжал есть. Отдельно следует отметить то, что было предложено: в рыжеватой воде с металлическим привкусом плавало что-то отдалённо напоминающее мясо, пахло всё это просто непередаваемо, а вкус отсутствовал — создавалось ощущение, что поглощаешь резину, обильно сдобренную бензином…

— Очень вкусно.

— Не ври, — даже в свете керосиновой лампы были видны припухшие от слёз веки, подрагивающие, надутые губки, шмыгающий нос.

— Правда.

— Правда? — улыбка озарила её лицо, а глаза наполнились надеждой — в колодцах зрачков заиграли озорные звёзды. Я как будто перенёсся лет на тридцать назад. Неожиданно пришёл покой… — Я очень рада, теперь пора спать. Дорогу найдёшь?

— Думаю, да.

— Тогда спокойного утра. Маму я не хочу будить, но завтра вы с ней обязательно встретитесь.

— Нам давно надо было встретиться, нам столько нужно сказать друг другу…

— Обязательно скажешь, обязательно. Но завтра…

***

Спать почему-то не хотелось. Наверное, надо было заснуть, но не спалось. Накатывали воспоминания, наворачивались слёзы, заглушаемые мягкой тканью подушки, может быть сказывался эффект нового места… В любом случае, я никак не мог заснуть и решил прогуляться. На мою беду в доме очень скрипели половицы. Скорее всего, из-за неизбежного скрипа я и натолкнулся на Катю, преграждавшую мне путь.

— Ты куда?

— Заснуть не могу. Пройтись надо.

— Даже не думай. Я тебя не отпущу.

— Кать, не смеши меня. Я не маленький, смогу себя защитить.

— Ты снова уйдёшь.

— Нет.

— Да.

— Послушай, этот разговор заходит в тупик. Я волен принимать любые решения и никто — слышишь меня?! — никто не может запретить мне делать то, что я захочу!

— Ты снова уходишь… Ты… Ты… — она безвольно опускает руки, поворачивается ко мне спиной, открывает дверь, за дверью Солнце разбивается радугой в каждой капле свежей росы, — Иди… Только… что я скажу маме, когда она проснётся?

Она придирчиво изучала трещины на полу, держась правой рукой за дверь. На улице было раннее утро, и Катя зябко ёжилась в лёгкой ночной сорочке, перебирая босыми ногами по полу. Если бы она буравила меня взглядом этих карих миндалевидных глаз, если бы на её лице я прочитал хотя бы намёк на упрёк, то, скорее всего, выбросил бы своё тело за дверь, стараясь убежать от беспощадного Цербера вины и призрачного клинка фразы «Если бы…». Но она стояла, потупив взор, тёрла ступни друг о друга, чтобы хоть немного согреться и держала открытой дверь… Я подошёл к ней, она обхватила меня своими тонкими ручками, мягко закрылась дверь. Сквозь беспрерывный поток слёз и всхлипываний я разобрал только одну фразу: «Не уходи». Было видно, что она ждала ответа, но я промолчал. Просто обнял её чуть крепче, и она прижалась ко мне всем телом. Я поднял сестрёнку на руки и отнёс в её комнату, затем вернулся к себе. Как только моя голова коснулась подушки, милосердный Гипнос набросил на меня свою волшебную сеть и увёл мою душу или то, что принято называть душой, в одному ему известную страну за дверью без ручки…

***

Утро не утро, день не день. В общем, я проснулся — это было фактом, а всё остальное просто видимость… Ещё мгновение назад я плыл по мягким и нежным волнам своих снов, пересекал моря на пиратском бриге, а сейчас стою на деревянном полу и двигаюсь к выходу из дома.

Ледяное прикосновение проточной воды отрезвило, смыло осколки снов, на губах заиграла улыбка — я наконец-то вернулся! Задрожали волосы на затылке, спинным мозгом я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Рефлексы сработали наверняка — я резко обернулся, готовый в любую секунду рвать, грызть, бить, крошить… В проёме двери, облокотившись на косяк стояла сестрёнка — дружелюбная, нежная улыбка сменилась надутым, обиженным бантиком и недоумённым взглядом запуганного зверька.

— Извини.

— Н-н-ничего.

— Правда, извини. Я не хотел… Просто не подходи ко мне сзади, ладно?

— Ладно, — она склонила головку и, засмеявшись, вернулась в дом. Я растолковал это как приглашение и последовал за Катей.

— Мама уже проснулась, сейчас будем завтракать, — она неожиданно прижала меня к стене и буквально впилась в мои губы, я почувствовал её влажный язык во рту и ответил на поцелуй… — Кать, что мы делаем? — она через голову скинула свою сорочку, не переставая целовать моё полуобнажённое тело, спускаясь всё ниже и ниже, — Не надо, Катя, не на…

— Молчи…

— Что здесь происходит?!

— Мама?! — вскрикнули мы оба от неожиданности.

— Одевайтесь и быстро завтракать. Всё готово.

***

Разговор за столом не клеился, в воздухе витала напряжённость, ещё я не мог смотреть на Катю. По большей части я занимался тем, что поглощал пищу и иногда поддерживал игру в словесный пинг-понг.

А мама почти не изменилась: та же королевская осанка, тот же нос с благородным изгибом, которым она очень гордилась, тот же блеск серо-голубых глаз. Разве что волосы поседели, но остались такими же густыми, как и двадцать лет назад, и руки до сих пор уверенно держали в руках чашку. В присутствии мамы невольно выпрямлялась спина, взгляд становился отрешённо высокомерным, а движения — степенными и плавными.

Наконец, поклонившись и поблагодарив мать, Катя встала из-за стола, бросив на меня взгляд, полный зажженного пороха страсти. Право, если бы человек мог сгореть от взгляда, я бы вспыхнул, словно сухая спичка, жаждущая огня…

— Доедай, сынок. Я буду у себя. Доешь — зайди: нам нужно о многом поговорить.

В полном одиночестве, доедая машинально то, что было выложено на тарелке, мыслями я блуждал где-то далеко отсюда, вспоминал детство и купался в этих воспоминаниях, словно в ласковых волнах Средиземного Моря… Но всё хорошее рано или поздно заканчивается, сходит на нет, теряется в потоке дней, лиц, событий… Ложка ударилась о керамическое дно тарелки и мне, с горьким вздохом, пришлось в стать из-за стола…

***

Осторожно, почти неслышно я постучался к маме, тихий, нежный голос из-за двери прошептал: «Открыто», и я зашёл.

Странно, но в комнате за двадцать лет ровным счётом ничего не изменилось, казалось, что Время совершило круг, и я чудесным, загадочным образом оказался там, откуда начал свой извилистый и не всегда успешный путь… Ма сидела за изящным журнальным столиком, поставленным у окна, из которого открывался прекрасный вид на поле и реку. Она всегда любила смотреть на реку и говорила мне, что, когда умрёт, станет ручейком, впадающим в неё, и душа её каждую весну будет бегать босиком по колосящемуся полю, ветром поглаживая радостные лица трав и цветов на речном берегу…

Стену занимал ковёр, сотканный ещё моей прабабушкой. Это, собственно, был не ковёр, а созданная из маленьких ниточек-штришков картина: залитая лунным светом дорога, проложенная в густой чаще, и несущаяся по этой дороге карета, а из кареты — женская ручка, держащая платок. Я всегда представлял себя случайным прохожим, поднявшим этот платочек, впитавшим в себя лёгкий, едва уловимый аромат духов его обладательницы и влюбившимся в неё с первого взгляда. Каждую ночь я рисовал во сне её образ, искал её в толпе и, как ни странно, находил, но, как назло, в самый неподходящий момент наступало утро…

Вообще, комната была решена в спартанском стиле: здесь всегда, сколько я себя помню, было только всё самое необходимое — кровать, тумбочка, журнальный столик с видом на реку и пара стульев. Единственным украшением служил вышеупомянутый ковёр. Я оседлал стул по старой привычке и стал смотреть на мать, она долго не оборачивалась — смотрела в окно — а когда обернулась, я заметил слезу в уголке глаза, которую она поспешно смахнула тыльной стороной ладони.

— Может, хоть обнимешь свою мамочку? Всё-таки двадцать лет не виделись.

Встав со стула, я подошёл к маме и нагнулся, чтобы обнять её, но неожиданно получил увесистую пощёчину.

— Почему ты тогда уехал?! Это тебе за то, что забыл меня! Могилка моя чертополохом заросла, крест покосился… Хоть бы кто скамеечку вбил, цветочек посадил, сорняки выполол… Хотя… Всё, что там нас волнует мало.

— Мам… Я… Я умер?

— А что в этом такого?

— Но… Я не мог, я не мог умереть… Не мог. Я ехал на поезде.

— Правильно, а куда этот поезд ехал ты знаешь?

— Нет.

— Он к нам ехал, к нам…

— А где папа, Васька, Петька, Лёшка?

— Папка был да сплыл, а братцы твои ещё не появлялись — срок не пришёл.

— Какой срок, мама, какой срок?! У меня же работа горит — я материал не сдал! Дашка волнуется, наверное…

— Что за Дашка?

— Жена моя… Да, мам, ты же стала бабушкой, аж трижды (улыбка коснулась её сжатых в тонкую нить губ). У меня два сына и дочка.

— И как их зовут?

— Старшего Данькой, как папу, другого в мою честь Алексашкой прозвали, а младшенькую Анной, в твою. Она на тебя и похожа. Ей всего три годика, а уже спину держит, головку задирает, даже на меня свысока смотрит… Дашка её так любит…

— Я всё понимаю, милый мой (она встала со стула, прижала меня к плечу, стала мягко поглаживать по голове), но ты нам нужен, очень нужен… Дом без мужчины всё равно, что человек без воды — долго не протянет: ты ведь всё видел, когда с Катенькой сюда шёл. Ты должен остаться здесь.

Она говорила долго, сумбурно, я уже не следил за её мыслью, в висках стучало кровью одно только имя: «ДАША». Я начал кричать, кричать это имя, как будто хватаясь за единственную соломинку, связывающую меня с реальным миром, миром живых, миром, который я не хотел и не мог отпустить… Начали рушиться стены, стал таять облик мамы, словно свеча, бессильная против страсти пламени. Вот уже стал виден только силуэт размазанный по палитре неба, заслоняющего собой всё вокруг, ослепительно блеснуло Солнце и наступила тьма…

***

— Даша…

— Я здесь, милый, я здесь.

— Где я?

— В больнице. Я сейчас, дорогой, сейчас вернусь.

— Не уходи. Будь рядом. Будь всегда рядом… Не уходи!

— Успокойся. Я за доктором. Туда и обратно. Ну и напугал ты нас, Сашка. Врачи и все остальные думали, что не выкарабкаешься. А я верила, я всем кричала, что ты у меня сильный, что ты справишься… Кстати, Чуркин звонил, спрашивал, всё ли в порядке, может ли он чем-нибудь помочь…

— Кто такой Чуркин?

— Неважно. Отдыхай. Теперь всё самое страшное позади… Я сейчас.

Захлопнулась дверь, я сделал свой выбор.

6 месяцев спустя

Как оказывается близко детство: три часа на электричке и ты уже там. Есть ещё такие места на карте, где ничего никогда не меняется, остаётся веками на своих местах. Одним из таких мест и была моя деревушка Никонеевка…

Я приехал сюда, как только смог, как только разрешили врачи, как только встал на ноги… Чуркин, мой главред, по своим каналам нашёл моих братьев и отца, с которыми я не виделся уже двадцать лет, мы созвонились и решили встретиться.

Так совпало, что приехали мы в один и тот же день со своими многочисленными семьями. День этот пришёлся на годовщину смерти матери и Катькин день рождения… Странно, но после стольких лет разлуки мы очень быстро нашли общий язык и поняли друг друга…

Наш дом мы нашли быстро, он осуждающе смотрел на нас выбитыми стёклами окон, прохудившейся крышей и сорванной с петель дверью… Женщин и детей мы оставили там готовить стол, а сами пешочком отправились на кладбище за лесок.

Проплутав по тесным кладбищенским аллеям несколько часов, ужасно уставшие, мы всё же нашли и Катю, и маму. Надо сказать, что Катина могилка была ухожена, стоял крепкий деревянный крест, на нём была фотография, с которой на нас смотрела радующаяся жизни весёлая девочка с забавными хвостиками на голове, отец тихо всплакнул, мы тяжело отвели взгляд… Каждый задумался о чём-то своём, но все мы думали, а что бы произошло, если бы…

Могилу мамы найти было очень трудно — она заросла травой, осела, покосился и прогнил крест… Ни ограды, ни скамеечки… Стоя выпили водки, закусили пирожком, взялись за лопаты…

Кто-то выравнивал могилу, кто-то краской выписывал на кресте имя, кто-то выпалывал сорняки… Мы были вместе и как никогда чувствовали себя единым целым, семьёй…

На следующий день все разъехались по домам, даже отец, помявшись у порога, ушёл, пожав мне на прощанье руку и хлопнув по плечу. Мы обменялись телефонами, адресами, как всегда, оказавшись гораздо ближе, чем думали: с Лёхой я жил на соседних улицах, но никогда не видел его — это вполне возможно в таком городе как Москва, где порой ты не знаешь даже людей, живущих с тобой на одной лестничной клетке…

А я с Дашкой остался. Мы наконец-то нашли свой дом…