Мы не знаем, чем можем стать

«Ах, он умер, госпожа, он — холодный прах…»

Дорогой шёлк шуршит и шелестит по приречному разнотравью вслед за причудливым рисунком девичьих шагов. Лёгкие это шаги, будто дева не ходит, а летает, будто не девушка из плоти и крови это, а бестелесный дух; подол её платья более приминает траву, чем её ступни.

С шуршаньем шёлка и шелестом трав смешивается тихое пение — не пение, мурлыканье, птичья трель, урчание сытой кошки. «Покойной ночи, покойной ночи». «Покойной ночи» — вторят лунные лучи на белом шёлке и бледной коже; «покойной ночи» — трепещут крылышки сумеречных мотыльков; «покойной ночи» — на все лады повторяет всякая тварь, скрывающаяся от лучей солнца и выползшая порезвиться сейчас, во вздохах сумерек и жалобах дерев.

«Саван бел, как горный снег…»

Бледные, бледные пальцы тянутся к поникшим в ночной прохладе цветам. Вот розмарин, вот троицын цвет. От невзрачных цветков чеснока девичьи персты поспешно отдёргиваются. Фиалки вянут от прикосновения девушки, но она всё равно вплетает их в свои распущенные волосы, а куст боярышника в невесомом танце минует по широкой дуге. «Персты умерших» касаются ласково её перстов, признавая родство.

Белей и лучезарней снега, девушка пляшет и мурлычет в лучах бледной, голодной луны, под понимающими взглядами мерцающих звёзд.

«Впускал к себе он деву в дом, не деву выпускал…»

Под бледными до прозрачности веками вращаются глазные яблоки, на алых — о, каких алых! — губах, словно рябь на воде, играет и дрожит лукавая, озорная полуулыбка, то скрывая, то подставляя острые белоснежные зубы лунному сиянию. О, девицам ведомы секреты, дающие право на такую улыбку слишком уж алых губ!..

Её принц, вернувшись из-за морей и уплыв снова, был так холоден и равнодушен, её принц говорил с мертвецом чаще, чем с ней. Но девушкам ведомы тайны и иных заморских гостей, принцев и мертвецов… Её бледный кавалер научил её новым песням, и губы у неё теперь — о, так алы!..

«Он лежал в гробу с открытым лицом…»

Бледная, бледная девушка, танцующая и поющая в лунном сиянии, старается не приближаться к проточной воде. Её шаги, не колышущие влажные от вечерней росы травы, так осторожны. Но кто-то увидел, как она бледна, как алы её губы, кто-то углядел её и её милого, кто-то подслушал её мурлыканье на полуночном лугу.

Ах! И сомкнулись текучие, проточные воды над её головой…

***

«Разве такую можно погребать христианским погребением?»

Голос слышен глухо, сквозь гробовые доски. Вынули, вынули её из проточной воды, забыли отрубить её голову, не поспешили набить рот чесноком!.. Но как тесно ей тут! Как глухо и тревожно звучат голоса над заколоченной крышкой!

«Я тебе говорю, что можно: и потому копай ей могилу живее!»

Вывороченные из ямы комья влажной тяжёлой земли с приглушенным стуком бьют по крышке гроба, и та дрожит, будто грудь девушки, мурлычущей нежную песенку. О, ей в тысячелетие не допеть эту песенку, но теперь её грудь полна воды и не шелохнется.

«Кто неповинен в своей смерти, тот своей жизни не сокращает».

О, это он про неё, по неё и её бледного милого! Да, да, она сама выбрала это, но что её оставалось? Ни отца, ни брата, ни непостоянного возлюбленного не было с ней, а губы её бледного кавалера — о, такие алые!..

Кажется, будто сквозь прочные доски и присыпавшую их влажную чёрную землю она слышит, как кто-то наверху вынимает длинный навостренный кол… Не пошевелиться ей, не вскрикнуть, не допеть — ах, слишком долго она плыла в проточной воде, слишком отяжелили её полные холодной тины лёгкие, слишком туго оплели её горло речные травы.

«Хочешь знать правду? Не будь она знатная дама, ее бы не хоронили христианским погребением».

О, её заморский возлюбленный — тоже большой вельможа у себя на родине! Может быть, он увёз бы её с собой, туда, ведь не могут же все принцы быть лжецами; а теперь унесли её быстрые речные воды, и теперь быть белой лилии в темноте, под землей, одной-одинёшеньке. Но грубый голос, едва доносящийся сквозь дурно обтёсанные доски, не лжёт: не будь она знатной дамой, лежать бы ей в этом гробу спиной вверх, с отрубленной головой и набитым чесноком ртом.

«Вот что, сходи-ка к Иогену, принеси мне скляницу водки».

Нет, всё-таки не пронзит ей кол отяжелевшую от тоски и мутных речных вод грудь! Но и ночному бризу её больше уж не ласкать!.. Скрипят доски под живой, весомой тяжестью присевшего на них живого тела, человеческого тела, полного горячей крови тела. А её гроб, верно, невесом, будто совсем пустой, будто нет в нём ничего, кроме увядших цветов, кроме венка погребального…

***

« — Кого в ней похоронят?

— Того, кто был когда-то христианкой, сударь, но она — упокой, боже, ее душу — умерла».

Да, она была… Ах, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать. Как хорошо, что с ней в гроб не положили креста, как хорошо, что хоронят не по обряду — и без того вот, опускают её в освященную землю кладбища, и тяжелеют последней усталостью члены, отвисла челюсть с белыми, как лилеи, блестящими, как звёзды полуночные, зубами… Ах, уж лучше она ждала бы в несвятой земле трубы суда!..

Как тяжко тут внизу, как тяжко и холодно, почти как на дне реки. Но надо быть терпеливыми.

« — Иди ты к чёрту!

— Плоха твоя молитва!..»

Кто будит её от дремоты? Неужто её заморский принц пришёл сорвать речные травы с её белой шеи, разбить гробовые доски, вывести её из земли под ласковое и живительное сияние луны?! Нет, нет, это не он, и не луна сейчас светит, а злое жгучее солнце не даёт ему прийти к возлюбленной! Нет, это её неверный принц и её милый брат. Так она не сойдёт в могилу неоплаканной!..

Горячая кровь у её брата, кипит и кровь в жилах неверного её принца. Так вскипают они друг против друга, что раз — и брызжет алый избыток на её гроб, будто молоко у нерадивой хозяйки. Скользят капли, алые, как цветы руты, согревающие, как утренний луч, просачиваются между досок в отвисший рот, между блестящими зубами…

Благослови Бог вашу трапезу!

Нет, нет, не взрастут из её плоти фиалки! Придёт благословенная ночь — и в ответ на вздохи сумерек и шёпоты дерев, услыхав песнь золотых светил в чёрной бездне небес, поднимется из земли сама белая лилия. Поднимется — и встретит своего бледного кавалера!