Морочь

— Где Машку-то потеряла? — спросил дед Михась, очередной раз нагибаясь над веслом и с силой отталкиваясь назад.

— Да вот, — я принялась усердно растирать окоченевшие руки: всё же прогулка в одном платье по реке ночью — вещь не из приятных. — Собирались встретиться возле памятника. Но то ли я опоздала, то ли Машка не дошла.

А ведь договорились же — уладить все свои дела ровно до восьми и отправиться вместе домой. Всё же места малознакомые, приехали погостить, но неожиданно оказались на празднике в соседней деревне. На ярмарке со всем причитающимся. Гуляния удались на славу, но подруга, увидев роскошные вышитые скатерти, выложенные одной из местных вышивальщиц, потянула меня к ним. Однако, чтобы не терять времени, решили: я прикуплю гостинцы для нашей хозяйки, а она посмотрит на работы белорусских мастериц. Но в итоге встретиться так и не вышло, а я даже не додумалась прихватить с собой телефон. Понятия не имею, что делала бы дальше, если б не увидела деда Михася — родственника нашей хозяйки.

— Вот горе-то, — вздохнул он, продолжая грести. — Сейчас доберемся, а там, может, она и ждёт тебя. Хорошо, хоть я тут поблизости оказался.

— Это точно. Я уж перепугалась — что делать и куда бежать. Сам бог вас послал.

— Да не бог, — смешно крякнул дед Михась, поправив козырёк кепки с щегольской надписью «адидас». — Кирилл Сергеевич, завхоз наш, будь он неладен. Срочно ему детали понадобились.

Я бросила взгляд на что-то замотанное в брезент, аккурат стоящее возле моих ног.

— Всё равно ночью не работаем, но вот повелел, — фыркнув, добавил дед Михась.

— Так ведь начальство, оно всегда такое, — чуть улыбнулась я.

— Угу, — кивнул он, неожиданно прекращая грести и снимая с себя тёмно-серую ветровку. — На, надень, а то пока довезу — околеешь вся.

— Ой, а как же вы? — однако руки сами собой потянулись за одеждой.

— Надевай, кому говорю, — буркнул дед, оставшийся в футболке да спортивных штанах, — я вон гребу, не сижу без движения.

— Спасибо, — поблагодарила я, натягивая ветровку и решив, что спорить не место и не время.

— Это же Морочь. Тут к вечеру раздетым быть нельзя.

Я посмотрела на воду — холодная и черная. Нет ни единого намека на ту бархатистую синеву, которая хоть иногда появляется в напоенных ночью волнах. Прав дед Михась, что тут и говорить. К тому же всю жизнь тут обитает, не то, что я — гостья залётная. Здесь красиво — берега сочно-зелёные, деревья высоченные — прислушаешься — и, кажется, что не ветер шелестит листвой, а древний дух шепчет о чём-то, рассказывает старинные предания. А солнце брызнет — стоишь, как зачарованная, глаз отвести не можешь. Течёт, бежит Морочь-река, теряясь в камышах, пробивает себе дорожку в бескрайних пущах, находит путь через олешниковые луга.

— Это сейчас река, да и река. Никто особо не задумывается. А раньше… — дед Михась глянул на меня и подмигнул. — Хочешь, историю расскажу? Правда, страшная она. Спать потом…

Я сразу насторожилась, а потом сама на себя разозлилась. Дура ты, Надька, нашла чего бояться. Ну, расскажет историю, узнаешь чего интересного.

— А, давайте!

Он глянул на тёмное летнее небо, где уже начала появляться бриллиантовая россыпь звёзд, и начал рассказ:

— Давно это было, да кто поверит в наши дни в старые сказки… Морочь течет по Случчине уже не один век, таит множество секретов. Места здесь тихие, спокойные. Весь день можно просидеть, глядя на её волны, и уходить совсем не захочется.

Неспешно течение Морочи, словно заставляет смотреть сквозь прозрачные воды, усыпляет плеском маленьких волн на бережке, не даёт думать о чём-то другом. Существует версия, что название произошло от слова «морока», будто морочит людей, зовёт к себе в покой да уют, нашёптывает, просит остаться.

Но есть только сказание, что Морочь — имя древнее, тёмное. Закрепилось тут ещё в те времена, когда на берегах стояла деревня Быровица. Жила здесь ворожея Алесья, силу свою из воды черпала. Могла будущее предсказать, вылечить, совет добрый дать. Вся деревня к ней за «живой» водой ходила. А потом случилась беда — погиб её милый, и стало ворожею не узнать. Сначала всё горевала, ходила белая, как утопленница, не слыша, не видя никого вокруг. И в глаза смотреть страшно: если раньше были голубые, как небо весной, добрые да приветливые, то после стали пустые, непроницаемые, словно, вода в омуте. Но беда не ходит одна. Прожила Алесья ещё так совсем не много, почти ни к кому из селян на глаза не показывалась. А потом… нашли поутру на бережке её платье — белый лён, синими узорами расшитый. Да ленту с серебряными колокольцами, которую ворожея в свои чёрные волосы вплетала. У воды она всегда совета спрашивала, к воде в час беды и ушла. Забрала её водица-морочица, никто тела ворожеи не нашёл. А потом через несколько месяцев Васька — сын кузнеца — пошёл на речку с приятелями рыбачить, да и не вернулся. Через пять дней нашли его полуживого, без сознания. Как пришёл в себя, начал бормотать какие-то нелепицы. Будто, стоило им на трёх лодках только выплыть на середину реки, как закрутило лодку, словно щепку, а из глубины голос слышится. Девичий — нежный да красивый. Зовёт к себе, ласково, мягко, словно реченька журчит. И будто странно знакомый, слышали его уже раньше. Да вот откуда тут девушке-то взяться? А вокруг всё замерло, ни ветерка, ни крика птицы, ни плеска волн. Тишина да покой. Правда, неестественная какая-то эта тишина. Словно что произойти должно. Вдруг — рука ухватилась за борт лодки. Восково-белая на фоне тёмного дерева, костлявая, как у смерти самой. Замерли хлопцы, почти не дыша, смотрят, что будет дальше — кроме них, куда не смотри, никого на реке не было. Через секунду показалась до пояса молодая девушка. Красивая — не описать словами. Чёрные волосы до талии спадают, перевиты водяными вьюнками, сияющими словно звёздочки. Угольные брови, будто нарисованные, губы пухлые — только целовать, а возле правого глаза, над внешним уголком века — две тёмных родинки. Но глаза… в глаза смотреть страшно — огромные, чёрные, а внутри, словно сапфировые огоньки пляшут. Но недоброе в них что-то, гнилое, так и заставляет отпрянуть назад. А на губах улыбка — манящая да обещающая. И что самое невероятное — похожа очень девица на сгинувшую Алесью.

— Что ж вы, молодцы, покой-то нарушаете? Водицу-морочицу мою тревожите?

И голос мягкий, напевный. Только вот рука костлявая и глаза недобрые, словно не ей принадлежат. А всё остальное — ворожеино.

Не успели ей ничего ответить, а она уже в лодке стоит. Изящная, нагая, лишь своими чудными волосами и прикрыта. И хотели ей ответить, да вдруг один из хлопцев — друг Васьки — как закричит: «Сгинь, нечисть!» и веслом попытался ударить. Вмиг обернулась она к непутёвому, прошипев что-то невнятное, замахнулась костлявой рукой, и… не стало парня, лишь весло упало в воду, подняв брызги.

— Не хотите подобру уйти…

Голос изменился сразу — не журчащий ручеек, а хриплый и еле слышный, заставляющий покрыться мурашками с головы до пят. Резко развернулась ворожея к Ваське, взметнулись чёрной волной перевитые вьюнками волосы. Отпрянул сын кузнеца назад, смотрит только на искажённое злобой лицо, да и не лицо то вовсе, а какая-то серебристая туманная маска. А сквозь неё виднеется жуткий оскал, а сапфировые глаза полыхают адским пламенем.

— … водицей-морочицей станут тела, а души навсегда останутся моими!

Глаза ворожеи вдруг оказались близко-близко, а в горло впились острые когти…

С берега раздался какой-то приглушённый вой. Я вздрогнула и плотнее закуталась в куртку. Уже почти стемнело, не надо так воспринимать обычные истории. У нас тоже такого могут нарассказывать про бедный Днепр, что мама дорогая.

Дед Михась покосился на меня:

— Волков тут не водится.

— Какие ещё волки! — возмутилась я. Вой снова повторился. — О таком и не думала.

— Да ты на себя посмотри, — тихо рассмеялся он и покачал головой. — Не обращай внимания, хлопцы, видно, развлекаются. На то и праздник…

— Нашли себе развлечения, — буркнула я, — ну так дальше что было?

— Сгинули все, — чуть нахмурившись, сказал дед Михась, — сын кузнеца дальше ничего и не помнил. Чудом добрался до берега. Но долго не протянул, через неделю нашли на берегу реки его вещи. А Ваську никто больше не видел, увела его Морочь.

Некоторое время мы молчали. Вой больше не повторялся, но мне было как-то неуютно.

— И много таких легенд?

— Да нет. Одна такая. Есть ещё несколько историй, но те произошли уже во время войны. И то… Особо о них вспоминать не любят.

— А зачем же… — я покосилась на собеседника. — Зачем же ворожея утягивала к себе людей?

— Да не ворожеей она уже была, — он приподнял козырёк кепки, потерев бровь. — Стала водяницей. Только когда водяные людей-то любили? Да и опять же. Чем больше людей заморочит, затянет в своё царство, тем больше разных обликов принять сумеет.

Я не ответила. Человека вообще мало кто любит, тут уж такое дело.

— Этого ещё не хватало, — вдруг пробурчал дед Михась, — сейчас расползётся моя замотка.

— Что? — не поняла я, но потом дошло, что он имеет в виду замотанные в брезент детали.

— Надюш, возьми фонарик, вот там, рядышком, ага. Сейчас я её поправлю, — прокряхтел он, сняв кепку. — Старый пень, чего сразу её не снял, ночь на дворе, от какого я солнца…

Продолжая бурчать, принялся подтягивать веревку, перевязывавшую брезент. Вдруг свет фонаря упал на лицо деда Михася, заставив меня замереть. Над уголком правого века — две тёмные родинки. Ой…

Нет, совпадение, просто совпадение. Нашла чего пугаться!

— Ну, вот и всё, — произнёс он, выпрямляясь. — Спасибочки.

— Да не за что, — промямлила я, но погасить фонарь не торопилась.

Дед Михась нахмурился:

— Ты чего это? Смотри, чтоб батарейки не сели-то.

— Простите, — произнесла я, глянув в воду. И тут же вскрикнула.

Там, в зеркале ночных вод, отражалась лодка. В ней сидела светловолосая девушка в накинутой на плечи серой ветровке и напротив… тонкая, изящная, нагая, едва прикрытая чёрными волосами красавица. Одной рукой она держала весло, а вторая — костлявая и мертвенно-белая — касалась борта лодки.

Фонарь выпал из моих рук.

— Ну что за, — проворчал дед Михась, подбирая его.

— Там… там… — заикаясь, начала я.

Неожиданно резко вскинув голову, он пристально посмотрел на меня вспыхнувшими сапфировым пламенем глазами. Повисла напряжённая тишина. Я замерла, забыв как дышать.

— Не хвалюйся, прыгажуня, — неожиданно произнёс он женским хриплым голосом. — Цябе не пакрыўджу. Я толькi мужчын забiраю*.

* — белорус. — Не волнуйся, красавица. Тебя не обижу. Я только мужчин забираю.