Дубровские.

Рассказ.

Прошло уже больше года, точнее один год три месяца и тринадцать дней. Кому как, а мне эти месяцы до сегодняшнего дня как наваждение или боль душевнобольного. Иногда я порывался обратиться к психиатру, или невропатологу, — кто там настраивает нервы, души? Но останавливался. Тормозил на выходе из квартиры, из подъезда.

Я раньше не курил. Даже призирал курящих, особенно женщин. Я и Галку отучил от этой дряни. Начала баловаться; мол, все курят, жизнь тяжелая, модно. Мол, мужчинам можно, а нам нельзя?.. Какая тут мода?!.. Ну, какая в том польза? Какой смысл? Здоровья для?.. Так вряд ли. И что за самоубийцами гнаться? Хотят укоротить свой век — пусть курят.

У меня отчим умер в пятьдесят от рака лёгких. Чадил всё, что под руку попадёт. Правда, последние лет пять придерживался только сигарет и семечками заедал. Все оправдывался, мол, с помощью семечек легче бросить курить. Так и не бросил. Отравил себя и отправил свои останки на съедение червям. Поди, они там, от его прокопченного тлена, тоже поотравились.

Мама моя не курит, и никогда не курила. И, слава Богу, живёт и на здоровье не жалуется. А поглядеть на тётю Клавдию, соседку нашу и подругу мамину… Лицо выцветшее, пошло преждевременными мелкими морщинами, хотя и зашпаклёвывает на день. Кашляет, из пасти, то есть изо рта воняет, как из переполненной пепельницы. На дне рождении моём как-то полезла ко мне целоваться… Думал, угорю от такого аромата.

Так, к чему это я?.. А, да, что не курил я раньше. Да и выпивал тоже изредка. Теперь и курю и выпиваю, тоску заглушаю видно. А тоска эта заела меня с того самого дня, как похоронили мы Галку…

За эти год и три месяца и тринадцать дней я кое-что узнал о её гибели. По крупицам, то там, то там собирал… Вначале всё выпытал у напарницы её, Вальки. Потом у хозяина ларька, где они работали на него. Позже через Димку, моего школьного товарища. Мы с ним почти в одно время с армии пришли. Он в милицию устроился работать, так что кое-что тоже насобирал по этому делу. Ну и на тусовках выспрашивал — кто чего видел, или слышал? В общем, картинка складывалась, оставалось кое-какие мелочи еще подсобрать, — и я этого фраерка найду. И без милиции. Следствие это дело уже в "глухари" перевели, — или как у них там нераскрытые дела называется? Так я сам его доведу до логического завершения. Объект уже прорисовывался. В деталях ещё кое-что уточню, и пойдёт этот жлобяра по той же траурной дорожке, вернее, поедет, как Галка. И я тоже всё сделаю также как он, по-тихому, и комар носа не подточит. Да и кому он будет нужен? Сейчас ментам не до него, в своих делах не разберутся. Мне нужно ещё день-два, от силы — неделю, чтобы убедиться, что это именно тот, кого следует мочить, а допрос я ему обязательно устрою, и ему жить останется с куний волосок.

Я отхлебнул два гладка водки из стакана, закусил сигаретным дымом и отвалился на спинку стула и к стене спиной, в углу кухни. Мать была на работе.

…В окошечко постучали.

Я оттолкнулась от прилавочка, на котором спала. Во сне видела какой-то сумбур, какие-то колеса, большие и маленькие, они наезжали на меня, и я бегала, лавировала между ними. Некоторые отталкивала от себя, и чувствовала от прикосновения к ним жжение на руках. И это жжение, как токи, пронизывало их до самых плеч, до мозжечка. Казалось, ещё немного и не хватит сил справиться с этими тяжелыми кругами, и они стопчут, закатают меня. В руках уже не оставалось сил. Охватывал ужас...

Кто-то постучал. Я в недоумении и растерянности уставилась воспаленным взглядом на окно киоска. За окном кто-то маячил. Свет в киоске и этот силуэт привели меня в сознание. Я поняла, что это был лишь кошмарный сон, вздохнула с содроганием и облегчением. Сутки через сутки работать — никаких сил не хватает прийти в себя, отдохнуть, отоспаться. Всякие кошмары будут грезится…

— Эй, Машка, открывай! Я Дубровский! — крикнул человек за окном.

"Что, невтерпеж? Трубы горят?"

Я хотела открыть окошечко и не смогла. Руки отлежала, и колючие мурашки точили их. Потрясла кистями, поразминала, с трудом сжимая и разжимая кулачки. Руки наполнялись горячей кровью, болью и щекоткой одновременно.

Едва не плача, приподняла левую руку и открыла окошечко. Мимоходом бросила взгляд на часы на руке — половина четвертого.

"Успела почти час покимарить", — пронеслось в голове.

— Слушаю вас, молодой человек, — сказала я, подхохатывая внутренне и улыбаясь болезненно.

Человек наклонился к окошечку. Он оказался действительно молодым, лет может быть двадцати трех-двадцати пяти. И был он выпившим, от него напахнуло перегаром.

— Спишь, Машка?

— Не спим, а дремлем, — хохотнула я, но не от его хамской шутки.

— Ха! А намордник надеть забыла? Ишь, всю моську помяла.

— Ну, ты, Дубровский! Повежливее нельзя?

— Че-во?!.. Погавкай мне! Я тебя живо из этого курятника вытряхну, — с чего-то вдруг взвился парень.

Я захлопнула окошечко.

— Но ты, Машка! — заорал парень. — Ну, открой! Я кому говорю!

Я растерялась. Ночь, тишина, и одна… Киоск стоит на перекрестке: днём — многолюдный, ночью — пустынный.

Внутренний холодок и страх оттого, что я пережила только что во сне, вновь охватили меня.

— Я тебе что, сказал?!

Я, превозмогая охватившую оторопь, приоткрыла окошечко.

— Молодой человек, чего ты шумишь?.. Говори, что тебе надо и отваливай.

Парень наклонился к окошечку и, криво ухмыляясь, сказал:

— А мне ничего не надо. Хм, мне тебя хоца, — по роже его пьяной, с недельной небритостью, растекалась похотливая ухмылка.

— Слушай, я ведь и милицию могу позвать.

— Чево?.. Ха! Напужала. Ты её сначала найди. Давай по-хорошему, выходи или впусти меня. Трахнемся, и я отвалю. Подпёрло, во!

— Ты, ты — хам! Пошёл вон! — я захлопнула форточку.

Парень забарабанил в решётку окна. Киоск завибрировал.

— Я тебе что сказал? Открывай!.. Ну, сучка, я до тебя все равно доберусь!..

Послышалось дерганье двери, оглушительный стук ногой в неё, брань.

Но двери, как и решетки на окнах, были прилажены крепко.

— Я сейчас переверну твой скворечник! Открывай!

— Парень, не надорвись! — крикнула я со страхом и издевкой.

— Счас… Счас ты у меня закрутишься, как вошь на… Счас! — последнее он кричал от натуги, похоже, упираясь в стену киоска или приподнимая его снизу.

Я встала на ту сторону, откуда доносился голос, своим весом увеличивая тяжесть будки. Скорее, от испуга.

— Открой, Машка! — это уже послышалось со стороны окна.

— Парень, прошу тебя, успокойся! — взмолилась я, чувствуя, что он распалился не на шутку. — Говори, чего тебе надо? Курево? Какое?.. Выпить? Чего?..

— Открывай окно! Счас скажу!..

Я открыла, но наклониться не успела. В окошечко вошёл ствол пистолета.

Я со страха упала на колени и заползла под подоконничек, спряталась за маленькие ящички от жевательной резинки и заморского печения.

Не видя меня, ствол походил из стороны в сторону, и выпустил заряд со слабым пшиком. Звук этот я уловила возбужденным сознанием и как будто бы даже обрадовалась — газовый пистолет! Но мысленно добавила, как бы не расхолаживая себя: тоже приятного чуть!..

Плотно сжала веки, уткнулась носом, ртом в подол передничка, чтобы не надышаться газа. И тут же послышался звон стекла. Парень бил в киоске окна.

— О Боже! — взмолилась я и заверещала. — Караул! Помогите! Милиция!..

— Ха! Кричи, кричи, мочалка!.. Не быть мне Дубровским, если я до тебя не берусь, не отоварю. Ну, вылазь! Где ты там?

И снова посыпались стекла.

Я метнулась к глухой стене и спряталась за коробки папирос и печения.

Парень бил стекла стволом пистолета и рычал, изрыгая похабщину.

А я, едва живая от страха, тихонько скулила, глядя, как этот нахал расталкивает рукой, стоящие на витрине банки с кофе, с напитками — стекло падало и тут же билось об пол, — бутылки с пивом, с вином. Вниз летели брикеты со жвачкой, конфеты, печенье… Кое-что он, конечно же, притянул и к себе.

— Выходи, Манька! Я тебе что сказал?

Не видя меня, но, видимо, догадываясь, где я нахожусь, парень один за другим послал в угол несколько зарядов. Решил, видимо, вытравить меня из будки, и не скупился на газ.

Похоже, хмель и ярость затмили ему рассудок, и потому он не мог осознать главного — выкурить кого-либо можно или умертвить его, лишь только и герметически закрытом помещении. Он же в киоске наделал слишком много отверстий для вентиляции. Но бесноватому было не до смысла, не до осознания своих поступков. Тем более — их можно творить безнаказанно. Нет у нас, у продавщиц таких вот киосков, связи с милицией, нет телефона, а на мобильник я ещё не заработала.

Но своего он всё же добился — выключил, похоже, меня из сознания. Возможно, так подействовали чрезмерное психическое напряжение, страх и всё же какая-то доля газового эфира. А так же и то, что все мы, продавщицы этих ларьков, киосков, работаем на износ. Кто за хозяином следит, как он использует наёмную рабсилу? А поскольку нам, девушкам, податься работать больше некуда, то мы соглашаемся и на такие кабальные условия, выматывая себя, не досыпая и уставая.

Сколько времени парень ещё бесновался вокруг киоска, я не знаю.

Во сне или в бреду я всё же попала под колёса, большие, широкие, и они раскатывали меня по асфальту, как блин по столу. Я чувствовала их тяжесть на себе, задыхалась под ними…

Очнулась уже на рассвете, от энергичного потрясывания за плечо. Открыла глаза.

Передо мной стоял Олег, хозяин киоска. И он, после пережитых мною кошмаров во сне и среди ночи, показался таким родным, таким дорогим, и сердечным, что отец родной. Я подскочила с пола и в слезах бросилась к нему.

Плача, смеясь, рыдая и радуясь, повисла у него на шее. Он, хоть и был шокирован вакханалией в созданном им Клондайке, однако, отогнал на время мрачные переживания и воспринял моё поведение по своему, не адекватной отцовской нежности. И преуспел. От страха к радости волна мощнее и упоительнее… Он воспользовался моим состоянием, вопреки моему желанию. Он знал, что я его никогда не любила и никогда бы его не допустила до себя. Но тут у меня не было сил сопротивляться, и была я ошеломлена всем происходящим. По сути, он просто изнасиловал меня, безвольную и обессиленную.

Потом Олег достал свой мобильник и вызвал милицию.

При двух сотрудниках осмотрели киоск, подсчитали нанесенный ущерб. Составили протокол. Милиционеры взяли с меня показания и, узнав, из-за чего так разбуянился ночной покупатель, чего добивался, пошутили.

— Ну и ты что?.. Ха! Гляди-ка, измылилась бы… Сейчас бы он тут спал трупом, бери его тёпленьким, голыми руками.

Олег кисло усмехался на их шутку, ему уже было не до меня. Его томили потери.

А меня жёг стыд, и я ещё более почувствовала себя беспомощной и униженной от слов сотрудников.

Потом мы с Олегом собирали с пола всё, что ещё годилось к продаже.

Потом я веником сметала в пустую коробку то, что было разбито и рассыпано.

Убытки были небольшими — для него, а для меня, — на две тысячи семьсот двадцать рублей.

На что Олег в раздумьях проговорил, покусывая наконечник шариковой ручки:

— Думаю, месяцев за пять, ты покроешь эти расходы.

— Как? — задохнулась я. — Как это покроешь? Разве я здесь всё разворотила? Я сама… сама едва тут не скончалась!

— Ну, жива же! — засмеялся он. — И очень даже тёпленькая, не в пример покойницам.

У меня заслезились глаза. Я смотрела на него, не веря его словам. Смотрела и сквозь выступившие слёзы не видела его лица, оно расплылось в бледное круглое пятно, на котором блестели глаза и два золотых зуба.

— Ну, Олег, я ведь не виновата?! — всхлипнула я.

— Ну, а кто виноват? Я что ли? Меня тут и в помине не было. Вот скажи, на кого я должен списать убытки? На кого? И за чей счёт? На Вальку? Так я тебе могу сказать по секрету, где она была этой ночью. И знаешь, с кем?.. — подмигнул, засмеявшись. — Думаешь, ей не обидно будет? И потом, я же с тебя не требую всё сразу. Помаленьку выплатишь. Ну, ладно, посмотрим, если не уложишься в срок, потянем ещё месяц-другой, — и опять подмигнул, — если будем жить при полном согласии?

Я заплакала, от стыда и от раскаяния, и оттого, что утром так безрассудно упала этому человеку в объятия. Сквозь слезы сказала:

— Я на тебя в суд подам...

— Ты? Ха! Как это? Я-то тут причём? Скорее, сама на себя?

— Почему на себя? На тебя.

Он рассмеялся. Спросил:

— У тебя лицензия на право торговли на кого, а?

— На меня...

— Товар этот на ком, а? Кто его принял на реализацию?

— Я...

— Так на кого ты пойдёшь жаловас-са, а?

Я молчала.

— Так что подбери нюни и заткнись.

Я перестала плакать, вытерла ладонями слёзы с глаз, размазав остатки туши. И уже твёрже сказала:

— Ну что же, если лицензия на мне, товар на мне, то я, значит, никому ничего не должна. Я и платить не буду. Выметайся отсюда!

Теперь Олег вскинул удивленные глаза, пристально посмотрел на меня. И уже другим тоном ответил:

— Но ты, сучка! Да я тебя… на одну ногу наступлю, а за другую раздирать буду. Посмотрим, как ты от такой ласки пороться будешь.

И, приподнявшись со стульчика, влепил мне оплеуху.

Я отлетела в глухой угол, в голове всё закружилось, в ушах зазвенело. Я по стене опустилась на пол, где утром меня нашёл хозяин.

— И запомни: не я у тебя работаю, а ты у меня. И поэтому, я, как хочу, так тебя и делаю. А задумаешь бежать, прятаться, разыщу и то, что пообещал, сделаю.

Молчал какое-то время, играя на калькуляторе, как на миниионике.

Потом, наигрывая губами — пуф-пуф-пуф, — поднялся.

— Ладно. Жди Вальку, она немного задержится. Да приведи себя в порядок. А то поизмазалась, как Золушка. Я пошёл стекла заказывать, они тоже за твой счёт пойдут.

— Олег?!.

— Чё, Олег? Не надо было доводить покупателя до таких безобразий.

И уже на пороге добавил.

— А этого хмыря мы найдём. Он из-под тебя мочу пить будет и тебе попку целовать. Спокойно Маша, я Дубровский! — подмигнул. — Я тебя в обиду не дам.

И ушёл.

Валя застала меня в углу киоска. Я лежала на боку вся испачканная пылью, черной краской — тушью, — и слабо постанывала. Валя осмотрела побитые витражи, недостающие в них предметы. В коробке с мусором, много стекла. Ей стало жутко. Страшная догадка обожгла напарницу. Она поняла, что ночью на киоск было нападение. Похоже, у неё под ложечкой засосало. Такого мы обе ожидали от смены к смене. Ждала, боялась, молила, и проносило. А мне не повезло.

Глядя на битые бутылки в коробке, склянки, пачки с рассыпанным печеньем, и прочее, что успел охватить растерянный взгляд, у неё в голове в раз запрыгали, как на калькуляторе, предварительные цифры ущерба. Я почему-то видела её мысли, но каким-то сторонним разумом, как будто бы со стороны. И даже её внутренний возглас услышала: "Боже мой!.." И то, как она пожалела меня: "Теперь Олег с неё не слезет, и в прямом и в переносном смысле. Высосет соки, как паук из мухи. Я всего-то на двести рублей сделала растрату, и то — как белку в глаз подстрелил, достал уже. А тут?.. Ведь совсем ещё девчонка. Ой-ёй..." Чувствовала её жалость ко мне и к себе, и как запутанная нескладная жизнь эта накатила на неё горькой волной. Мне в этот момент её стало жалко, словно я уже была далека от неё, от жизни грешной, а ей ещё жить в ней и мучится…

— Галя!.. Галя?.. Вставай… — позвала она меня.

А я не могла. Боль, нестерпимая боль и рези внутри живота, подтянули к подбородку мои колени.

Плача, подруга присела передо мной. Положила руку мне на плечо, потрясла.

— Вставай… Что теперь уж… Такая уж наша жизнь, б...

А у меня изо рта выкатилась кровавая слюнка.

— Ты что?!.. Что случилось?..

Валя испуганно огляделась и увидела возле ящика бутылочку с уксусной эссенцией, наполовину опорожненную, и страшная догадка ошеломила её: Га-ло-чка!..

Я из последних сил выдавила из себя:

— Они меня оба, эти Дубровские… — и из меня горлом выплеснулась черная кровь.

Валю подпёрло удушье, тошнота от запаха крови и слащавой уксусной вони, и она выбежала из киоска на улицу.

..."Скорую" долго не могли дождаться, как и милицию. У одних забастовки из-за задержки заработной платы медикам, у других — заморочки с бензином.

Вале пришлось работать двое суток подряд, пока Олег не нашёл мне замену.

…Я вскинулся ото сна или бреда и ошарашенным взглядом уставился на стол, на стоящую недопитую бутылку водки на нём, куски хлеба, и на кота, который доедал последний кусок колбасы, вытащив её из тарелки. На кухне горел свет. Во рту пекло и по сухому горлу проскользил кадык, как по наждачной бумаге. Я потянулся к бутылке и сделал два глотка прямо из горлышка.

Вновь отвалился на спинку стула и прислонился к стене.

— Фу-у… что это было?..

Глянул на часы на руке — три часа тридцать минут ночи.

Закрыл глаза. Но не для того, чтобы продолжить сон. Прежнее наваждение отбило его. А для того, чтобы осознать его, понять его смысл. Я как будто бы разом протрезвел, даже принятая доза похмелья меня не погружало в забытье. Наоборот, завела мои мысли. Они как будто бы стали работать яснее, острее, и явственнее воспроизводить картину событий. И если раньше я знал лишь какие-то детали смерти Галки, то теперь я их сам пережил. Я их испытал на собственной шкуре. Теперь я чувствовал и её состояние, и драматизм ситуации, и что самое главное — видел тех, кто довёл её до самоубийства. Формально — этот акт можно признать суицидом, но по человечески — это было убийство. И это наваждение меня в этом убедило окончательно. С её тонкой натурой, пережить такой стресс, надругательства, унижение… Галка сейчас предоставила мне такую возможность, прожить самому её состояние, последние часы её жизни. Отчего до сих пор меня, колотит изнутри.

Всё, теперь сошлись все недостающие детали этого преступления. Да, именно преступления!

— Так, Галка, картина ясная. Начнём охоту за этими Дубровскими… — теперь я был твёрдо убеждён, кто тот ублюдок, его портрет, созданный при моём расследовании, совпадал с тем, кого я видел сам в окошечке киоска, как фото двух близнецов. — Но прежде, чем им умереть, они будут исполнять то, что Олег пообещал своему однопсевдонимщику: — пить мочу! Пусть не твою, но им и моей за нас двоих хватит. Пройдут они у меня полный цикл уринотерапии. Галка, верь мне, иначе — не быть мне Дубровским!