А Я ВСЁ ВРЕМЯ СВОРАЧИВАЮ

Всё началось просто. Проще некуда. Раздался телефонный звонок, я снял трубку. Голос на том конце провода был тихим, едва слышным. Я долго не мог понять, что этому голосу от меня нужно, но, наконец, разобрал отдельные слова: «Встречай… Поезд… Жду»… Гудки. Я ещё долго стоял с зажатой в руке трубкой, лихорадочно перебирая в уме всех своих знакомых, с кем мог договориться о встрече и не находил ни одной подходящей кандидатуры, но голос просил, а я не из тех, кто отказывает. Голос, между прочим, был женским. По-крайней мере, мне так показалось.

Я поставил кофе, свою любимую пластинку, наскоро привёл себя в порядок и, не забыв про зонт, выполз под нудно моросящий дождь. Я понятия не имел, кто мне звонил, не представлял, как смогу найти человека, не зная ни номера поезда, ни номера вагона, ни даже времени прибытия состава. Я просто шёл. Шёл на вокзал, а в голове крутился тёплый блюз, согревающий не хуже объятий любимой девушки.

Никогда не любил общественный транспорт – предпочитаю ходить пешком. И то сказать – городок у нас маленький, до всего дойти можно. Вот и иду, насвистываю привязавшийся блюзок, накрапывает дождь. По скользкой от дождя дороге ползёт чёрная машинка. Точнее, мне кажется, что она ползёт – на самом деле, летит, летит прямо на меня… Скрыться некуда, инстинктивно поднимаю руки, пытаясь хоть как-то защититься, вижу безвольно упавшее на руль тело и перекошенное лицо пассажирки, она отчаянно пытается вывернуть руль…

И здесь я просыпаюсь. Забыл представиться. Андрей Перингов. Можно просто Андрей. Занимаюсь абсолютным безделием, которое гордо именую творческим процессом и иногда – поисками вдохновения. Телефон мне пришлось вырубить – сроки сдачи романа истекают неумолимо, а у меня как был чистый лист, так и остался. Мой литературный агент постоянно названивает мне и капает на мозги. Не забыть сегодня выбросить мобильник. Что за дурацкие сны? Нет бы, приснилось что-нибудь способное помочь мне не потерять работу… Первая глава, например. Мне ведь совсем немного надо: лёгкий толчок, строчка, чья-то спешно обронённая фраза, образ – всё, что угодно! Нет – тишина. И какая-то девушка, настойчиво требующая её встретить. Может, об этом и написать? А что? Прекрасная история. Слегка заезженная, ну и чёрт с ней! Начинать-то с чего-нибудь надо! Хватит отлынивать, Андрюха! Садись за компьютер, пиши…

Так прошло несколько часов. Курсор мигал на первой строчке пустого листа. Я закрыл глаза, представил картину: человек идёт под дождём, хищный блеск фар приближающейся машины, скрип тормозов, глухой удар, гаснущий в ночном небе крик… Не помогло. Слова, как будто спрятались от меня, обидевшись, решив наказать, образы отказывались оформляться в связный текст, я не мог выдавить из себя ни строчки. И это повергало меня в отчаянный ужас, ибо аванс издательства уже был пропит и съеден, я оставался практически на мели. Руками обхватив голову, я издал полустон-полурык, исполненный бездонной тоски, вырубил комп, набросил свою видавшую виды «косуху» и бросился прочь из дома.

Ночные улицы всегда вдохновляли меня. Я вообще люблю ночь. В это время суток в человеке пробуждаются некие первобытные инстинкты, открывается новая сущность, снимаются надоевшие за день маски, ночью сам воздух наполнен магией, тяжёлой, словно кровь, и столь же сладкой. Я жадно глотал холодный ноябрьский воздух и шёл. Куда? Неважно. Я чувствовал, что мне нужно идти. Моё внимание привлёк мелькнувший в свете фонарей силуэт. Почему-то я решил, что он приглашает меня следовать за ним. Я прибавил шаг. Идти за силуэтом было легко — его белоснежное одеяние слишком сильно контрастировало с окружающей тьмой. Что-то внутри меня говорило: «Остановись! Не стоит этого делать!», но присущее любому писателю любопытство гнало вперёд, кулаком ветра яростно подталкивая в спину.

Силуэт реял впереди, я шёл за ним, не замечая, что город остаётся позади, каменные дома сменяются одноэтажными бараками с мёртвыми глазницами окон, вечный автомобильный гуд – дьявольской тишиной, прилизанная зима города – сугробами едва ли не в человеческий рост. Становилось всё труднее идти, но я шёл, словно агнец, обречённый на заклание, а силуэт не останавливался. Что было ещё более странно, расстояние между нами не сокращалось и не увеличивалось, создавалось ощущение, что мы стоим на месте, а земля крутится под нашими ногами, как огромное колесо. Неожиданно силуэт исчез. Секунду назад был – и уже нет. Я осмотрелся, хотел окликнуть моего странного попутчика, но вспомнил, что не знаю даже его имени. Со всех сторон меня окружал лес, густой непролазный ельник, подлец-снег заметал мои следы, уничтожая последнюю надежду вернуться назад.

Первое ощущение – страх. Мозг лихорадочно ищет пути выхода, в сознании всплывает образ мобильника, пытаюсь найти его, хлопая себя по карманам куртки, и отчётливо вспоминаю, что оставил его дома. На подзарядке. Матерюсь сквозь зубы. Как бы сейчас я был рад звонку своего агента! К чёрту жалость к самому себе! Чего нюни распустил, как девица красная?! Эмоциональная пощёчина действует. «Что толку стоять здесь? Я в лесу. Вряд ли здесь слишком много желающих прогуляться морозным ноябрьским вечером, значит, надо идти. Идти, пока не кончатся силы, или пока не выберусь из этого ельника».

Проклиная своё любопытство, граничащее с идиотизмом, я пошёл наугад. Где-то слышал: «Если не знаешь, куда идти, иди вперёд». Между тем, ледяные пальцы ветра уже делали своё чёрное дело: я очень быстро замерзал. Если уж быть до конца честным, я почти не чувствовал ног в лёгких осенних полуботинках, никак не рассчитанных на ноябрьские морозы средней полосы. Ночь не позволяла мне выбирать дорогу. Еловые ветви нещадно били по лицу, цеплялись за одежду, волосы. В глубине души начали оживать давно забытые детские страхи. Ветви деревьев стали руками, корни – умело расставленной сетью, чтобы ловить незадачливых маленьких мальчиков, обычные звуки леса (уханье филина) – условным знаком шайки разбойников, клянусь, что где-то в отдалении слышал даже лязг металла о металл – так бывает когда хочется поточить ножи, а точильного камня под рукой нет. Я честно пытался отмахиваться от подобных видений и сохранять ясность рассудка – в конце концов, это был единственный способ выжить – но хрустнувшая за моей спиной ветка стала последней каплей. Не помня себя, я рванулся сквозь бурелом, выкрикивая на пути нечто нечленораздельное, запнулся о какой-то камень или корень и кубарем покатился с обрыва. Казалось, полёт продолжался целую вечность. Наконец я рухнул на землю, ощутимо ударившись затылком о какое-то дерево. Вспышка боли, и я потерял сознание.

Когда очнулся, первым желанием было встать на ноги – не получилось: как только попытался подняться, острая боль в левой ноге заставила упасть снова. Мои худшие опасения оправдались – обломок большой берцовой торчал из голени, словно наказующий перст. Я расплакался, как ребёнок и тихо заскулил от боли. Вытянув шарф из-под куртки, я разорвал его на длинные полосы ткани и кое-как перевязал ногу. Нужна была ещё шина или хотя бы палка, достаточно большая, чтобы могла послужить костылём. Затравленно озираясь по сторонам, я заметил невдалеке от себя огромную рогатину – с такой, в своё время, мои прадеды ходили на медведя. Собрав волю в кулак, стиснув зубы, я пополз к палке, оставляя за собой тонкий рубиновый след на снегу. Наконец палка была у меня в руках. Подняв её над головой и вонзив в толщу снега, я смог встать на ноги. Боли я не чувствовал. И был этому рад, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в этом нет. Лицо горело от приливающей крови, зубы выстукивали сигналы азбуки Морзе, глаза слипались, больше всего хотелось спать, чувствуя тёплую влагу, сочащуюся из перевязанной раны, я потуже затянул своеобразную повязку и пошёл навстречу тьме, больше чем уверенным, что иду к собственной смерти.

Луна – эта вечная спутница скитальцев – величественно и бесстрастно смотрела на меня с высоты холодных небес. В этом была польза: при свете Луны я мог относительно чётко видеть местные окрестности. Плёлся я по руслу реки, скованному льдом. Каждый шаг забирал мои и без того небезграничные силы, каждый вдох рвал мои лёгкие кашлем, слёзы замерзали на моих щеках, голос устал кричать и решил покинуть бренное тело. Страх гнал меня вперёд, но он уже не владел мной. Я дошёл до того момента, когда усталость и апатия с каждой секундой отвоёвывали закоулки моей души у здравого смысла и инстинкта самосохранения. Я свернул с тропинки, по-собачьи, яростно раскидывая руками снег, вырыл в ближайшем сугробе себе нору, забился в неё, свернулся клубком и уснул. В полной уверенности, что это – моя последняя ночь на планете Земля.

Снова этот чёртов сон. Машина, звонок, вокзал, я должен кого-то встретить… Что за чертовщина?!

В машине, кроме женщины и водителя я вижу маленького мальчика. Мальчика, который даже не успел испугаться. Моё тело падает на асфальт, прочертив кровавую дугу в воздухе, машина, окончательно потеряв управление, летит с обрыва вниз, пробив бетонное заграждение, на миг встречаюсь взглядом с мальчиком, прижавшимся к заднему стеклу, он улыбается мне и отворачивается, я пытаюсь что-то кричать, тяну к нему руки, но всё бесполезно – последнее, что достигает моего угасающего сознания – отзвук гулкого взрыва и запах бензина, смешивающийся со сладким запахом горящего мяса.

Холод. Холод и боль. Нога посинела, распухла – встать не представляется возможным, пытаюсь ползти. Хочется пить. Беру снег и отправляю его в рот. Так пытаюсь обмануть желудок и хоть немного утолить жажду. Спрашиваю себя: зачем мне нужна эта борьба, ради чего я с упорством фанатика цепляюсь за свою никчёмную жизнь, что такого я сделал, чтобы так ценить ещё один глоток воздуха, ещё один шаг, ещё один день? Спрашиваю и не нахожу ответа. Может быть, ответ прост – иначе не могу. В каждом из нас заложена определённая программа, одним из условий которой является сохранение жизни. Какими бы жуткими не были увечья, как бы ни зашкаливала боль, каждый живой организм стремится жить. А, может, всё ещё проще – я игрок. А смерть – априори проигрыш. Она неизменна. Смерть – стена. Стена, в которую упирается дорога. С дороги человек сворачивает часто и делает это для того, чтобы не упереться в стену. Вот и я постоянно сворачиваю. Смысл жизни не в том, чтобы достигнуть, а в том, чтобы идти.

Упорно ползу, подволакивая повреждённую ногу. Помогаю себе палкой: вбиваю в снег и подтягиваю тело, снова вбиваю, снова подтягиваю, как улитка или гусеница. Снег скрипит подо мной. На руки стараюсь не смотреть: они покрыты кровянистыми волдырями и имеют неестественно синюшный оттенок. Лицо болит и зудит. Двигаться всё труднее, но я знаю, если остановлюсь – конец. Всё, что остаётся – продолжать свой бессмысленный путь. Чтобы экономить силы, я почти не открываю глаз. В желудке пусто со вчерашнего вечера. Бормочу что-то себе под нос.

Иваныч любил рыбалку. Рыбалка была его самым любимым времяпрепровождением. Хотя бы потому, что здесь его не могла достать жена и вечно просящие тысчонку-другую до зарплаты друзья-алкаши (прости, Господи!), как будто у него эти деньги были! Иваныч вкалывал. Вкалывал, как проклятый, на раздолбанном, разворованном заводе. Ему платили ровно столько, чтобы можно было не удавиться с горя, и не подохнуть с голоду. Чуть больше получала его ненавистная жёнушка, не устававшая его пилить. Жена была школьной учительницей – пыталась вдолбить никому ненужные знания в головы никому ненужных детей – пустое занятие за полупустой кошелёк.

Иванычу было сорок. Но никто не давал ему меньше шестидесяти: всклокоченная борода, изрезанное морщинами лицо, седые космы, чуть-чуть не доходящие до плеч и не помнящие расчёски и мыла, прожжённый в нескольких местах ватник, растрескавшиеся, но всё ещё умудряющиеся держать тепло, дедовы сапоги, шапка-ушанка, натянутая по самые брови, вечная «беломорина» в углу рта. Сегодня для него был обычный день. Ленка (жена) как всегда с утра начала пилить, мол куда тебя черти в такую рань несут, опять бухой придёшь, а дома жрать нечего, лучше бы работу новую нашёл, да кто тебя идиота такого возьмёт, ах, где была моя голова… И всё в этом духе.

Иваныч плюнул с досады, наскоро оделся, заначку не забыл прихватить, хлопнул дверью и вышел. Теперь он здесь.

Спустился к реке по заранее протоптанной тропинке. Здесь никто не ловил, река считалась плохой, ненадёжной, слава у рыбаков шла, что не отпускает речка, с собой уносит. Сколько случаев было! Но не верил Иваныч сказкам, и рассуждал просто: чем меньше соперников, тем больше рыбы. Место выбрал, сел, пробурил лунку, удочку забросил – ждёт. Пригубил немножко спиртяшки (на заводе бодяжат, чтобы деньги левые срубить можно было, хорошо бодяжат, справно), вот и клёв пошёл. Одного за другим окуньков из лунки на лёд выбрасывает. Слышит вдруг – снег скрипит. «Почудилось, наверное», — подумал Иваныч и дальше ловит. Прислушался – снова скрип. Ближе уже. Огляделся тревожно – нет никого, плюнул, перекрестился да и ловить продолжил. Спиртику пригубить собрался. Только крышечку отвернул – снова скрип. Иваныч бутылку выронил, а она в лунку – бултых! Ох и разозлился старик! Вскочил с короба, давай орать! И всё матом да таким изощрённым, что одесские портовые грузчики покраснели бы, как благовоспитанные гимназистки. Видит только – нет никого. Осунулся весь, на короб опустился, «Пить бросать надо», — пробормотал. Смотрит – охальник какой-то его улов жрёт. Да так яростно уплетает, за обе щеки, давится костями, а ест.

 Привидится же! – сказал Иваныч, усмехнувшись, — Я сейчас глаза закрою и ты исчезнешь, а у меня моя рыба останется. Нетронутой.

Закрыл рыбак глаза, зажмурил, к Солнцу лицо своё поднял, улыбнулся, открыл, а мразь эта с лицом человеческим весь его улов слопала.

 Ты что, сволочь, наделал?! Тебе кто позволил рыбу мою есть?!

Навис угрожающе над хулиганом Иваныч. В руке бур, на лице ярость, глаза блестят, кричит что-то под стать моменту, глядь – а охальник-то всё, что съел, выблевал. С кровью блевал, долго, весь снег под собой испоганил, а лицо-то приподнял – жуть невообразимая – кожа клочьями слазит, нарывы по лицу всему щедро рассыпаны, кричит вроде, а голоса-то уже и нет, губы чёрные. На ноге намотано что-то, да сбилась повязка видимо, и осколок кости торчит, кровь из раны на снег сочится.

 Вот чтоб тебя! Испортил мне рыбалку! Ну, какого рожна ты на мою голову свалился? Полз бы себе дальше по-тихому, окочурился бы где-нибудь… Нет, тебе надо было обязательно сюда прорваться, мою рыбу сожрать! Эх, грехи мои тяжкие… Чего разлёгся? Вставай! Вставай, говорю, да на меня обопрись – так оно легче будет.

 Как тебя, говоришь звать-то? Да, ладно, не напрягайся, чёрт с тобой. Водки хочешь? Чего головой мотаешь? От водки ещё никто не отказывался. А вот фигу тебе с маслом! Слышал? Фигу! Я из-за тебя, ирода, свою заначку в проруби утопил! Нехристь на мою голову навязался… Помычи тут ещё мне! Прёшь его на себе, а он ни спасибо, ни до свиданья. И на кой ляд я тебя за собой тащу? Бросить бы. Бросить бы на реке. За рыбу. За неё бы тебе вороны отомстили – глазёнки-то повыклевали бы. А я бы посмотрел. Сволочь неблагодарная. Это же я сейчас трезвый перед Ленкой появлюсь! Ох, запилит она меня. Баба ревнивая больно. Ей лишь бы пилить. Пьяный приду – плохо, трезвый – ещё хуже. Значит, спал с кем-то… А с кем мне спать-то? Кто на меня старого глаз положит?.. Ну мычи-мычи… Что мычит, не разобрать. Ты ногами, болезный, двигай. Шустрее-шустрее! Да вижу я, что больно, но не могу же я тебя, как дитё малое, на руки взять! Тогда мы с тобой вместе с этой горочки сверзнемся и наступит полный абзац. Ну, давай, парень! Ещё немного, ещё чуть-чуть… Помнишь, как в песне поётся? Вот это и есть твой последний бой. Хоть так сочтёмся…

Уже в больнице, закутанный в марлю не хуже египетской мумии, я вспомнил всё. Мне тогда было шесть лет. Отец поехал встречать мать на вокзал, я напросился с ним. Утром у него покалывало сердце, но он не показывал вида – был, как всегда остроумен, весел, трепал меня за волосы, рассказывал невероятные истории, пока готовил завтрак, делился планами на день, рисовал растопленным маслом узоры на овсяной каше, которую я ненавидел… Всё было, как всегда, только, может быть, на полтона тише, грусть и некоторая благородная обречённость разъедала каждую его улыбку, рубцевалась очередным шрамом на израненном сердце, но всё это невозможно было увидеть в шесть лет. Я был ещё слишком мал.

Машина долго не заводилась, словно бы говорила: «Останьтесь! Не надо! Не надо никуда ехать!», но на вокзале ждала мама. Солнечнокудрая волшебница с томным сапфиром глаз и нежными, словно лебединые крылья руками. Она ждала своей кареты и ничто не могло остановить нас. Железный конь, наконец, взревел и, подчиняясь воле своего наездника (отца), оставил позади дом. Наш дом. Дом, по глазам которого, лились слёзы – начинался дождь.

Несколько раз за время пути отец съезжал на обочину и тяжело дышал. Ему даже пришлось ослабить галстук и расстегнуть две верхние пуговицы рубашки. Я капризничал, потому что хотел побыстрее обнять маму. Я был эгоистичным, избалованным ребёнком, ничем особенным, впрочем, не отличающимся от других детей. Я кричал и ныл до тех пор, пока папа не заводил мотор снова. Я видел, как дрожат его руки, как изменился цвет его лица, но предпочитал не замечать этого – меня звала волшебница с сапфировыми глазами, и я умолял стрелку спидометра отклоняться всё больше вправо. А дождь всё усиливался, барабаня в стёкла автомобиля, в этом шуме мне слышалось: «Вернитесь», но мы не могли вернуться.

Мама была чудесна, как и всегда. Она была волшебницей, античной богиней сошедшей с полотна Боттичелли. Папа нежно её любил и, мне кажется, немного боялся её неземной красоты. Мама обняла папу, они обменялись тревожными взглядами, но я не дал развиться их беседе, не дал их мыслям облечься в слова… Ах, если бы я мог тогда знать… Детство порой бывает неумолимо жестоким, ибо эгоцентрично до предела.

Всю дорогу от поезда до машины я не выпускал мамину руку. Мне просто приятно было ощущать её слегка холодноватые пальцы в своей маленькой и тёплой ладошке. Мама была рядом, мама была со мной, и никакой дождь не мог стереть с моего лица улыбку.

Отец забросил мамину сумку в багажник, захлопнул его крышку и сел за руль, мама опустилась на сиденье рядом. Меня оставили сзади. Это в последствие и спасло мне жизнь. Я плохо помню аварию. Просто в какой-то момент отец упал грудью на руль, руки безвольно повисли вдоль тела, из уголка губ тонкой струйкой побежала слюна, его правая нога при этом вжала в пол педаль акселератора. Неожиданно из пелены дождя появился человек, нелепо взмахнувший руками, словно пытаясь защититься от удара, и подлетевший, как марионетка, в воздух, я проследил за ним взглядом, кровь забрызгала лобовое стекло, я перевёл взгляд назад как раз вовремя, чтобы увидеть, как человек-ракета грузно падает на асфальт и растекается по нему малиновой лужей, мгновенно смешивающейся с дождём. Тускнеющий взгляд несчастного был обращён на меня, я улыбнулся ему, и наша машина пробила собой бетонное ограждение.

Пока мы летели, я смеялся, а мама, в судорожной попытке спастись, всё пыталась вытолкнуть мёртвого папу из машины и завладеть рулём… От удара о землю маму выбросило через лобовое стекло. Совершенное тело богини было иссечено десятками мелких клинков, а один из осколков пропорол ей живот. Я видел, как истекает кровью моя мать, как слетаются мухи на её вывалившиеся кишки, как медленно уходит жизнь из столь любимых мной сапфировых глаз. Я хотел к ней. Хотел дотронуться до её руки… Я отстегнул ремень безопасности и выполз через дыру в лобовом стекле. Мёртвый отец укоряюще смотрел мне вслед. Даже здесь я выбрал не его. Даже в смерти мать была лучше.

Я успел ровно за секунду до взрыва. Его волной меня отбросило на несколько метров, и с относительно безопасного расстояния я мог наблюдать, как пламя жадно пожирает всё, что было мне дорого в этой жизни, а ещё я видел там на обрыве, почти скрытый от меня плотной завесой удушающего дыма, стоял человек. Тот самый, которого мы сбили, перед тем, как сорваться вниз… Он стоял и смотрел на горящую машину и сокрушался, что не смог спасти ребёнка… Человека этого звали Иваныч. Он (тогда ещё импозантный молодой человек) шёл на свидание со своей девушкой, которая, к слову, его сразу же бросила, как только узнала, что он возможно больше никогда не встанет на ноги. В больнице он познакомился с Леночкой – сестрой милосердия, учительницей, в свободное время подрабатывающей санитаркой, чтобы иметь возможность оплачивать съёмную квартиру и кормить непутёвого сына.

 Слышь, а я тебя сразу узнал. Такое не забывается.

 Не буду врать, я – нет. Был тогда ещё очень маленьким.

 Ты, говорят, писатель…

 Враки всё это. Теперь уж точно.

 Да как же враки, коль я твою книгу купил. И от корки до корки прочитал. Хорошо пишешь. Просто. Может подпишешь книжицу-то?

 Для тебя, Иваныч, что угодно. Выйду вот только. Ты уж не обессудь – руки болят.

 Да нечто не понимаю я? Выздоравливай давай. А там, глядишь, встретимся.

Не встретились. Я положил цветы на неприметную могилку с покосившимся крестом.

ПЕРВИГИН НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ
1971 – 2011

Табличка ни о чём никому не говорящая. Констатация факта. Стена. А я всё время сворачиваю. Чтобы не упереться в стену. Вместе с цветами я положил на землю свою новую книгу, первой фразой которой было: «Моему спасителю».