Валера

Дома в небольшой деревне были сплошь коренастые и трёх оконные. Срубы за десятилетия обработанные разными составами от насекомых и старости потемнели и казалось окаменели. Один лишь выделялся, светлый, в два окна, узкий и обшитый вагонкой внахлест. Он сохранил вычурные резные ставни. Но более внимательный взгляд обязательно бы подметил покосившиеся оконные проемы, сгнившее бревно по левой стороне, прохудившийся и поросший мхом шифер и беззубый частокол вокруг огорода. Сруб дома притащили в годы войны из дальней деревни. Да так новым хозяевам по нраву высота его на волокушах-то пришлась, что добавили снизу еще три венца.

Годы шли и из терема, как его за высоту кликали, разлетелись дети, кто куда. Помер хозяин и осталась баба Женя одна. Конечно же такую приставку к своему имени она получила не скоро. Бодро держалась на похоронах мужа и почти не плакала. Вела хозяйство в две коровы и по мелочи еще живности. Колола дрова, ходила по грибы и ягоды и на жизнь не жалилась даже после рюмки другой брусничной настойки. На покосе как-то неудачно оступилась и со всего размаху на землю прилегла. Льняной платок полетел прочь с головы и все ахнули — седа, как лунь. Толстая русая коса, предмет гордости, белым бела. Дети местные с криками подскочили: "Баба Женя! Баба Женя! Не ушиблась? На ко водички". И что-то надломилось в ней с того дня, будто палку прямую из позвоночника вытащили. Будто примирилась она с этой бабой. Будто сил не было гаркнуть на мелюзгу громко: "Какая я тебе баба?". Будто ждала она разрешения стать уже бабкой. То неведомо никому. Люди фронтовые, их печали не постигнуть нам, как бы ни старались.

На телеграф стала ходить исправно, весточки детям отправлять и надеяться что и они чего напишут. Вязать принялась, вышивать, по гостям разговоры разговаривать. Местные кумушки конечно же ехидничали не мало. Раньше то не зазвать было на завалинку, а так гляди ко сама идет и шалопаям клюкой грозит, чтобы не баловали.

Жизнь деревенская только с виду медленная, а на самом деле несется не разбирая дороги. Так и тут, метаморфозу произошедшую со статной, красивой женщиной, чего скрывать то, мужики облизывались, очень быстро забыли и привыкли к образу старушки постоянно выглядывающей из высокого окна своего дома.

Иногда к ней приезжали её дети. Для неё конечно же дети, а для всех остальных к домику прибывали то старенькая волга из которой выплывала грузная женщина — дочь Тамара. И щуплый, отчаянно лысеющий, её муж. Они выгружали какое — то дикое количество пакетов. Шумели, ставили машину на поле рядом, немилосердно приминая траву. Пластиковые дуги для теплиц, хлеб кирпичиком. Все в промышленных масштабах, казалось откупаясь. А в ответ на просьбу оставить внуков погостить, отмахивались — на даче, да ближе к городу лучше и им так спокойнее. Второй ребёнок сын таких необычайных щедрот не показывал. Скромно, часто в ночи, приезжая на подержанной иномарке, коротко общался и оставлял смешного молчаливого лопоухого мальца.

Внук бабы Жени общаться не умел или не хотел, нам в это было не важно, у нас много дел. Надо успеть в дождь кидаться грязью и проложить путь мутной воде небольшому но быстрому ручейку. Оборвать все листья на сирени и объесть зелёный крыжовник. Атаковать огромную антоновку во дворе и снять с неё как можно больше незрелых яблок, пока взрослые не очухались и не надавали по пятой точке. Очень много дел, уложить их в световой день тяжело. В те редкие разы когда баба Женя навязывала нам этого странного, кстати достаточно взрослого подростка, были невыносимой пыткой и для нас и для него.

А потом он пропал. Надолго. По подслушанным разговорам взрослых выяснилось, что сидит он в исправительной колонии. Сидит за воровство. Так и осталось загадкой, что же такое он украл, но время было лихое и людей сажали-калечили за самую малую провинность. И вот, настал тот день, когда мы, мелкие, сидя, как обычно, в луже грязи на дороге, сначала увидели рваные старые кроссовки, услышали хриплое "здорово, мелкотня" и уже подняв взгляд наверх узнали в этой оглобле Валеру. Над верхней губой у него пробивались редкие противные усики. В рту справа налево, зажатая в зубах перемещалась папироса. Он развернулся и пошел к дому, на спине болтался бесформенный полупустой рюкзак. Вид этого рюкзака на тощей спине стоит у меня перед глазами до сих пор. Мне кажется, что если бы он нес сумку или на худой конец пакет, выглядело бы это по другому. А так, от этой спины повеяло такой безысходностью, что мы даже забыли ради чего испачкались.

В размеренную жизнь нашей деревеньки он ворвался настоящим тайфуном. Грубый, злой, невоспитанный. Он был похож на молодого сенбернара, такой же длинноногий и нескладный. И почти сразу же начал пить, страшно, по черному, до синих чертей. А после словно жадный комар, насосавшись самогону, шёл на улицу. Шатался, запинаясь своими длинными ногами, задирал всех жителей. Смотрел мутными глазами и протяжно ревел на одной ноте. Деревенские решали это безобразие своими силами. Кто ругался, кто игнорировал, мужики покрепче лупили, но тому как с гуся вода. Баба Жен я обивала пороги всех, кто гнал самогон, то есть все пороги в деревне. Молила почти на коленях не продавать ему выпивку. Кто-то шёл навстречу, кому-то мимолетная прибыль была важнее. Результат один, каждый вечер он выходил на свой пьяный променад.

Но однажды. Однажды в их доме раздался нечеловеческий по злобе вопль, билась посуда, рушилась мебель, да так долго все длилось, что игнорировать происходящее уже не получалось. Мой дедушка с дядей Ваней вышибли дверь и ворвались в горницу. Там на половиках валялась баба Женя в распахнутом халате из под которого виднелось вышитое красным крестиком исподнее, прижимая к себе прямоугольный кошелек. Под глазом у неё наливался огромный синяк, а в хате, казалось, перебито было все. Валеру скрутили в бараний рог, перехватили брезентовыми ремнями, на которых сено и траву таскают да и бросили в хлев. Он оттуда ещё долго орал проклятья и угрозы.

Чуть позже моя бабушка отпаивая жертву домашнего насилия у нас дома все приговаривала.

— Женя, пиши заявление, пока не поздно. Убьет он тебя!

— Да как же я, родную кровиночку, как же? — она растерянная, с порезами на сухоньких руках горько и беззвучно плакала.

Писать заявление она конечно же не стала, скромно и тихо попросив мужиков освободить бедового внука от пут. Валера затих почти на неделю. Казалось его подменили, он кинулся на хозяйство, словно бродячий пёс на мясную кость. С самого раннего утра сновал туда сюда по лестнице затеяв ремонт прохудившейся крыши. Смиренно обращался за инструментом к соседям. Баба Женя радостно хлопотала на кухне, топя большую печь почти каждый день, кудесничая с блюдами для любимого внучка. Валера сбрил свои позорные усики, оделся в галифе деда, скрыв худобу ног и, казалось, резко возмужал. Деревня гудела; "мол вот, а вы говорили детей лупить нельзя. Можно, ещё как можно, стал как шелковый!" Мы втягивали головы в плечи и нам совсем не нравилась перспектива, что за шалости будут теперь пороть. Бабушки и дедушки с удовольствием грозили прутом и приводили в пример излечение Валеры. Наметили также на общем собрании и крещение. Бесов изгнать окончательно, закрепить успех.

В день крещения нарядный, гладко выбритый и необычайно серьёзный Валера походил на волнующегося перед первым сентябрём первоклашку. Дед выгнал из гаража небесно голубой москвич и мы целой колонной отправились в ближайшую часовенку. Ритуал приурочили к троице. Все углы изб были украшены берёзовыми ветками и в каждом доме готовили богатое угощение. Вечером будут гуляния. С непременной игрой на гармони и тягучими русскими песнями. Нам можно будет долго не спать и путаться под ногами взрослых выхватывая с праздничного стола вкусности в количестве годового лимита.

Скромный серебряный крестик болтался на тощей груди выглядывая из разорванной и уже совсем не белой рубашки, а обладатель его был пьян в дым. В руке он сжимал огромный нож и абсолютно невидящим взглядом окидывал притихшее застолье.

— Что, сссуки, — он сплюнул — веселитесь?

— Валерочка, — ахнула баба Женя — где же ты, как же ты?

— Вот мерзавец — вздохнули мужики, тяжело, словно медведи, поднимаясь из-за стола.

— Ножичек-то брось, убогий. — дядя Ваня, наша самая крупная боевая единица, начал обходить хулигана с тыла.

— Милые, не калечьте ребятенка, христом богом молю.

— Мать, да ты офонарела что ли? Как получится. Дети, ну-ко брысь на улицу!

Мы порскнули в разные стороны по широкой дуге обегая угрозу. Сами то не понимали ничего, но внушительный рык не оставил время на обдумывание. Валера размахивал своим оружием, благо не прицельно, просто как мельница. Дядя Ваня не стал церемониться, а подхватил огромную деревянную лавку да и перешиб охломона. Валера осел на пол мешком и пока приходил в себя был обезоружен и снова скручен.

— Полежит на сеновале так, до утра! — не взирая на все мольбы бабы Жени постановили защитники.

И праздник потек своим чередом. А мы бегали на сеновал и, осмелев, дразнили там связанного по рукам и ногам преступника. Тот грозил нам в ответ всеми карами небесными в бессилии жуя солому.

Так и повелось с тех пор. Неделю не пьёт, потом срывается, ворует деньги. А нет денег так и продаёт вещи, за бесценок. Вынес из избы все, что стоило хоть что-нибудь. Так, чтобы на бутылку хватило. Бабушка однажды у него икону выкупила, не удержалась. Попыталась вернуть ее бабе Жене, но та попросила сохранить у себя. И бил, бил он её смертным боем, а она и терпела.

А закончилось все внезапно и не смешно. Он в очередной раз напился и пошёл мстить. В пьяном мозгу возродилась картина удара лавкой и его кровный обидчик. Дядя Ваня не боялся, он был слишком уверен в своей силе. Валера подкараулил его возле ульев, со спины, некрасиво. Всадил лезвие куда-то в область ключицы, но спьяну промазал. Крови, конечно, было много. Когда мы сбежались на шум. В деревне нельзя шуметь незаметно, обязательно кто-то да будет поблизости и еще и соседей привезет. Переломал его дядя Ваня тогда знатно. Жена его, Надежда, повисла на нем, как мешок с цементом. Все кричала и кричала: "Ваня, Ванечка, христа ради, не убивай, не бери грех на душу!". А Валера валялся на черной земле, скалясь окровавленным ртом и хрипел: "все равно достану!". Сдали его, без каких либо угрызений совести, даже баба Женя смирилась и не противилась.

И снова жизнь потекла своим чередом. Только иногда дед возил её на свиданки в Шимск. Подкосило её это, очень. Корову последнюю продала, картоху больше не высаживала. Дочь постоянно звала в город, но та упорствовала и не ехала. Как гром среди ясного неба пронеслась весть — амнистия!

— Женя! Что хочешь делай, но чтобы ноги его тут не было!

Она кивала, она давно уже со всем согласилась, но как, как его не пустить? Что там у него в голове?

Мы видели уже третье появление. Изменения произошедшие со смешным долговязым мальчишкой были шокирующие. Лысый, со сломанным носом, весь какой то согнутый и прихрамывающий, он снова появился на пороге отчего дома. Никто не тешил себя надеждой об исправлении и правильно делал. Только вот страх исчез, а он почувствовав перемены стал просто посмешищем. Я помню наше соревнование, кто больше раз попадет в него, шатающегося, камнем. И попадали и не раз, громко хохоча когда он делал устрашающий выпад в нашу сторону. Бабу Женю он больше не трогал, только лишь орал. Орал и воровал. С ним смирились, к нему окончательно привыкли. Этакий деревенский франкенштейн.

Я помню, что его еще несколько раз сажали. Один из которых был нелеп настолько, что даже удивительно. Атрофировавшийся окончательно мозг нашего чудища решил заняться наркоторговлей, а для этого посеял на краю огорода мак, обычный дичок с меленькими цветочками. За цветы-то его и посадили, нельзя было по закону больше двадцати кустов выращивать, а там целая плантация. Ну не старушку же сажать в самом деле.

Каждый раз вспоминая этого персонажа думаю, насколько деревенские сердобольны и всепрощающи. Мужики спокойно подавали руки и даже обсуждали насущные дела, про покос, про посев, женщины не брезговали помощью, ведро донести с колодца или еще чего по мелочи. И пастухом он был по жребию, не вычеркивали его. Никому ведь в голову даже не пришло оградить детей, например. Нет, нам предоставили полный картбланш, самим выбирать как к нему относиться. И мы выбрали не боятся.

В моменты просветлений он таскал нам конфеты, помогал варить варенье, вырезал дудочки и вел себя как полноценный старший брат и очень ответственный брат. Всегда знал в какой огород можно сунуться огурцы тырить, а в который не стоит. Нас с ним отпускали на дальнюю реку на велосипедах, как главного. И пока он был этим главным, он никогда, понимаете, никогда не напивался. Только потом, торжественно разведя нас по домам криво ухмылялся и уходил в свою амнезию.

Я видела его потом один раз, этакий молодой старик. Пьяный, разумеется. Разумеется все с тем же ножом. Отступила на обочину, а он так и прошел мимо, даже не заметив и не узнав меня.