В киселе из воздуха

Они сидели на балконе, просунув ноги под заржавевшие прутья балконных перил, на холодном каменном полу, не боясь, что советская пыль, покрывающая пол балкона, и стены, и саму крышу общежития, въестся в ткань их джинсовых брюк и останется в них навечно. А, может быть, им хотелось надышаться этой пылью, чтобы почувствовать себя там — в том же здании, но тридцать, сорок лет назад. Чтобы проверить, были ли краски заката другими в те далёкие времена, и под тем же или под другим углом воздух преломлял его мягкие лучи.

Они сидели, свесив ноги вниз, с двеннадцатого этажа, и болтали ими, как дети на лавочке, бесконечно довольные тем, что их ноги ещё недостаточно выросли для того, чтобы намертво врасти в землю и покрыться мхом.

Они болтали ногами и радовались тому, что молчание не давило и не тянуло их за ниточки, как кукол-марионеток, и не тянуло за язык с нетерпением таким непреодолимым, будто тиканье всех часов во вселенной говорит одном и то же: “Ищи! Вставай! Делай! Хватай, лови, пас!”

Ася сжимала кончиками пальцев свою третью за день сигарету. Она переводила взгляд с кончика сигареты на красный диск угасающего солнца, и ей подумалось, что кусочек света на конце сигареты — это маленькое отражение света солнца, её собственный крохотный закат у неё в руке.

Мне редко с кем-то бывает так спокойно, — тихо подумала Ася. Тихо, потому что казалось, что даже неосторожные мысли звучат неуместно, приносят дисгармонию в тягучую, обволакивающую всё вокруг материю молчания.

Наверное, это что-то значит, — осторожно продолжила свою мысль Ася, медленно, на ощупь, стараясь не делать резких мысленных движений. — Нет, ЧТО-ТО это точно значит, но пока не понятно, что именно...

И вот оно, то самое неосторожное движение! Внутренний покой Аси был нарушен, но, к её удивлению, это совсем её не растроило. Потому что внутри у неё проснулось и зашевелилось что-то тёплое: как будто котик потоптался своими мягкими лапками у неё в душе.

Ася никогда не считала, что человеку для счастья обязательно нужен другой человек. Формула была слишком простой для того, чтобы быть правдой. Ася знала, что правда не прячется за простыми формулами. Ещё Ася знала, что у неё внутри — бесконечный мир, в котором она была одновременно и творцом, и наблюдателем, погружаясь в который, она каждый раз находит что-то новое и загадочное; в нём коридоры и стены постоянно менялись как в заколдованном замке; начиная свой путь, она никогда не могла предсказать, куда этот путь её приведёт — и это делало любое путешествие волшебным.

Она умела строить замки из воздуха — из того самого воздуха, которым она дышала. Её замки были несравнимы по красоте с самыми прекрасными зданиями мира, с чудесами земной архитектуры.

В её архитектурных решениях довольно часто отсутствовала логика — у каких-то зданий этажи не соединялись между собой лестницами, и для того, чтобы попасть наверх, нужно было вырастить себе крылья; колонны, поддерживающие массивный фасад, иногда были настолько тонкими, почти невидимыми, что в реальности их стойкости не хватило бы даже на то, чтобы удержать спичечный коробок.

Ася никогда не стала бы настоящим архитектором, потому что она слишком привыкла строить замки в другом мире, где не действовали законы физики и где можно было фантазировать и придумывать, и твои фантазии выливались в прекрасные произведения искусства, которыми хотелось любоваться вечно.

Ася умела искать и находить счастье в своём воздушном мире. Счастье или что-то близкое к счастью — она сама точно не могла сказать, потому что счастье всё-таки — понятие субъективное, вкладываемое в него значение может со временем поменяться. Когда-то для неё синонимом счастья было — бродить по бесконечным белоснежным корридорам, танцевать безумные танцы в одной из зал (паркет в которой тоже, казалось, извивался и танцевал в том же ритме, что и она).

Сейчаc… или, нет, не сейчас, но, быть может, совсем скоро, для счастья ей будет хватать малого. Сидеть вот так, свесив ноги в балкона, смотреть на огненный диск солнца в упор, играя с ним в гляделки, и чувствовать где-то рядом тихое дыхание Женьки, слышать, как он откупоривает свою бутылку имбирного “Гаража” и периодически (где-то раз в пол минуты) делает шумный глоток.

Но пока что невидимые руки затягивали Асю в её привычный, воздушный мир, где дышать было легче, и где не нужно было думать о том, что рано или поздно молчанию придёт конец, и придётся говорить, и слова опять будут не те, и будут сморщивать, высушивать её мысли, превращая их виноград в уродливый изюм. И её голос будет чужим, сдавленным и надтреснутым, как будто кто-то водит гвоздём по стеклу. И потом она почувствует такую злость, что ей захочется откусить себе язык, лишь бы не произносить больше ни слова.

Ася чувствовала, как предательская, нежеланная тревога нарастает, и сердце с гулом отдаётся у неё в висках. Она потушила догоревшую сигарету, быстро закурила новую и глубоко-глубоко вдохнула сигаретный дым, в котором тревога постепенно растворялась, а голова становилась приятно-тяжёлой.

Однажды Ася чуть было не улетела насовсем на одном из своих воздушных замков. Прогуливаясь по одному из замков, она громко пела песню без слов своего сочинения, а стены замка пропитывались этими звуками и использовали их как горючее, которое помогало замку преодолевать силу тяжести и подниматься вверх, в самые верхние слои атмосферы. Замок набирал скорость, пронзая небо иглой, и, когда Ася очнулась, она увидела звёзды сквозь крышу. Звёзды смотрели на неё удивлённо и враждебно, как на непрошенного гостя. А вдалеке раздался голос. Не из воздушного мира, а из настоящего, из того мира, в котором Асе тогда было восемнадцать, она в первый раз покрасила волосы в необычный цвет — ярко-лиловый, — сделала свою первую татуировку; в котором у Аси каждый день ныли костяшки пальцев после того раза, когда она ощутила прилив нечеловеческой ярости, разглядывая в зеркале хмурую девушку, которая в свою очередь пялилась на её, но не видела в Асе ни того, кто ей дорог, ни того, кто мог бы её понять. Её бесило то, как в глазах девушки была постоянная тоска и недовольство и желание что-то найти — недолго думая, она со всей силы врезала девушке по носу. Но у девушки в зеркале почему-то не пошла кровь из носа, она схватилась не за лицо, а за кулак, согнувшись пополам и матерясь сквозь сжатые зубы.

Знакомый голос, от которого стук сердца менял свой ритм, сейчас звучал холодно, и, прежде чем он успел что-либо произнести, у Аси застучали зубы от невидимого сквозняка.

“Я понял, что с тобой не так! Просто ты не умеешь любить. Ты так погружена в свои выдуманные миры и так в них влюблена, что в тебе совсем не остаётся места для чувств к другому человеку.”

Ася хотела ответить, поспорить; она кричала, но космическая чернота проглатывала её голос, и он так и не долетел до адресата.

А потом воздушный замок, в котором совсем закончилось топливо, начал падать. Он падал бесконечно долго, и Ася падала вместе с ним, вцепившись в одну из тонких как спица колонн. Зажмурившись и почти не дыша, она думала только об одном: если она выживет, если она не разлетится на миллиард осколков от столкновения с твёрдой, чужой землёй, она изменится и уже никогда не будет прежней. Она клялась, что больше не будет строить воздушные замки (не смотря на то, что это занятие приносило ей столько радости и многократно спасало её от отчаяния и одиночества), что навсегда забудет о своей воздушной стране и будет учиться жить по-другому, как все нормальные люди, жить в обыкновенном мире, который всегда ей казался слишком скучным для того, чтобы в нём задерживаться надолго. Что никогда больше не будет летать, а научится ходить, пусть медленно и неуклюже и постоянно опрокидываясь, — и пусть над ней смеются те, кто давно научился бегать!

Сейчас воздушный мир Аси выглядел совсем не так, каким он был несколько лет назад. В нём больше почти не было гигантских замков, в тайных ходях которых можно затеряться, с башнями, шпили которых нанизывали на себя облака как бусы. Тепреь воздушный мир был больше похож на кукольный город: в воздухе висели небольшие, размером с домик для барби, воздушные здания. Они были за ниточки привязаны в большому облаку (чтобы не улетали слишком высоко).

В её мире остался всего один большой замок — его серо-белые величественные стены, похожие на стены католического собора, покровительственно нависали над ней, и его шпили взмывали так высоко, что часть из них превращалась в призрачные, едва заметные очертания на фоне сгущающейся голубизны, которые совсем исчезали, если не сводить с них взгляд.

Он был самым старым — а потому самым запутанным и самым прекрасным из всех созданных ей замков. Ася запретила себе заходить внутрь, потому что чувствовала — нет, знала — что чуть только переступит его порог, выбраться уже не сможет. Она старалась не засматриваться на его стены и окна — ей казалось, что замок пытается обманом заманить её внутрь, загипнотизировать. Иногда ей видилась за высокими витражными стёклами мелькающая тень — маленькой девочки, которая никогда не стоит на месте, а всё время бежит, как будто убегает… Наверное, пытается найти выход, но тщетно — замок её точно не отпустит.

Сейчас (почему именно сейчас!) Ася как никогда ощутила притягивающую силу своего старого творения — круглые как зрачки витражи захватили её взгляд, пригвоздили его невидимыми булавками, чтобы она не могла смотреть никуда больше, кроме как в его окна-зрачки, за которыми — манящая, дурманящая пустота.

Такое чувство нарастающего ужаса было хорошо знакомо Асе — оно всегда появлялось в кошмарах, когда во сне теряешь способность управлять своим телом, хочется закричать громко-громко, чтобы твой голос прорвал границу между сном и реальностью и протащил бы тебя самого сквозь эту границу — на волю!

Воздушное здание больше не казалось прекрасным — оно надвигалось, стёкла одноцветных витражей хищно поблёскивами, а за витражами слышался чей-то тягучий, сонный шепот — как будто кто-то произносил бесконечное заклинание, превознемогая усталость, но не в силах остановиться и перевести дыхание, потому что если остановиться — хотя бы на долю секунды — магия будет разрушена, и заклинание не сработает. И, хотя Ася по-прежнему находилась в своём привычном воздушном мире, над головой у неё простиралось бескрайнее небо, она чувствовала себя застрявшей в комнате без окон, дверей, без возможности выбраться; в комнате со сближающимися стенами, где у её судьбы есть лишь два возможных исхода — задохнуться от нехватки кислорода или быть расплющенной прессом сдвигающихся стен.

— Хватит!!! — что есть силы рявкнула Ася. Её голос прорвал плёночную границу фантазии-сна, и, как со свистом сдувающийся шарик, замельтешил у неё перед носом. Кто-то невидимый рядом вздрогнул и съёжился, но ненадолго.

— Это что, всё? Я победил?! — его голос, такой живой и естественный, как будто все минуты этого затянувшегося молчания он звучал, не прерываясь, но в беззвучном режиме, показался Асе оглушительнее её собственного “хватит”.

— Кажется, я заснула… — всё больше смущаясь, попыталась оправдаться Ася. Она обнаружила, что сигарета в руке, которую, как ей казалась, она закурила секунду назад, теперь догорала и почти обжигала кончики пальцев. Солнце соскользнуло за горизонт, и на дома опустилась сумеречная прохлада, пахнущая дымком и осенними листьями.

Её хищный замок, воздушный мир — всё это растворилось как сон. Сжимавший её сердце холодными пальцами ужас и леденящее чувство безысходности сжались до крохотных размеров, превратились в дрожащую горошину тревоги, которая спряталась у Аси в горле, чуть выше того места, где сходятся ключицы. Такую тревогу легко игнорировать и о ней легко забыть, ведь она почти не отвлекает, сжавшись до размеров крохотной горошины. Такая горошина успокаивающе шептала: “Опасность позади, тебе нечего бояться...”, но всегда добавляла: “… пока что”.

Но появившееся при пробуждении ненавистное чувство неловкости игнорировать было невозможно.

Оно давило со всей сторон, как будто плотность воздуха вдруг поменялась, и теперь, для того, чтобы сделать простые движения (пошевелить рукой, повернуть голову, шевельнуть челюстью, чтобы произнести какие-нибудь слова), нужно было прилагать вдвое больше усилий. Ася вжала голову в плечи, мечтая о том, чтобы из этой неловкости можно было моментально выскользнуть — так же легко, как солнце может выскользнуть за горизонт под конец дня, скрыться от надоевших за день глаз, сделаться для всех невидимым.

Было страшно поворачиваться на девяносто градусов. Неужели он всё ещё там? Точнее тут, рядышком с ней, на балконе. Не сбежал, не растворился в воздухе, не улетел?..

— Так я победил или нет? — голос опять повторился, и, хотя он звучал не менее живым, чем минуту назад, в нём появились отголоски тревоги, которые звенели как колокольчики и резали слух.

— В чём? — стараясь звучать невозмутимо, спросила Ася, хотя ответ её не сильно волновал. Она могла сразу сказать, что да, конечно победил, в чём бы они там не соревновались, она победить не могла. Единственное, в чём она могла обыграть других людей — это бесполезное строительство воздушных замков. И бесконечное витание в облаках, от которого тоже никакой пользы.

— Я рад, что ты спросила, — голос и правда как будто немного окреп и уплотнился. — Раз ты заснула, я тебе вкратце расскажу, как всё было, потому что ты многое пропустила… И кстати… Ты что, умеешь спать с открытыми глазами?! — голос заискрился искренним восхищением и уважением. — Да ещё прямо так, сидя и не клюя носом! Мне кажется, это суперспособность, за которые многие продали бы душу. Можно спать на лекциях хоть на первой парте, и ничуть не оскорблять чувства учителей… А вообще, я немного отошёл от темы. В общем, сидим мы, значит, болтаем ногами. Сидим, болтаем. Ты, кстати, всё это время болтала ногами, представляешь? — голос издал смешок, слегка нервный, но тёплый. — Мне вспомнилась эта тупая сказка-метафора про мышь, которая сделала из молока масло и поэтому не утонула… И я вот подумал, что ты так долго болтаешь ногами, что, наверное, из этого воздуха уже взбилось какое-нибудь воздушное масло или взбитые сливки… Ну или желе какое-то или кисель, прямо у тебя под ногами. Так что, если бы ты захотела вдруг ступнуть вниз — ой, тьфу… это как-то прозвучало не очень, я не имел в виду суицид, ничего такого… — голос засмущался и даже замолк на несколько мгновений, но скоро продолжил, снова наполнившись уверенностью. — В общем, если бы ты, чисто из интереса, решила прыгнуть с этого балкона, ты бы не упала, а медленно проскользила бы сквозь этот гигансткий слой воздушного киселя, ме-е-едленно-медленно… Наверное, так медленно, что быстрее было бы спуститься на лифте. Однозначно быстрее!

Слова и предложения, произнесённые голосом, сливались в беконечный потом речи, и Асе казалось, что она плывёт в этом быстром, прохладном потоке, который смывает с её лба капельки пота, а с глаз — ещё не оформившиеся слезинки. Этот голос жил своей самостоятельной жизнью, и Асе даже казалось, будет странно и неправильно, если, повернувшись на девяносто градусов, она увидит того, чьи голосовые связки порождали этот голос — ведь этот голос сам себе хозяин! Одно для неё оставалась непостижимой загадкой: как этот голос, для которого звучать — так естественно (для него скорее всего справедливо утверждение “звучу, следовательно, существую”) смог так долго выдерживать тишину?

Задумавшись об этом, Ася чуть было не пропустила ответ на свой вопрос.

— Когда я допил свой “Гараж”, это молчание уже начало на меня немного давить. Вообще, сначала в тишине было довольно приятно сидеть. Делать было нечего, поэтому я — ты это, ничего не подумай плохого, — наблюдал за тем, как ты курила и болтала ногами. И ещё я подумал, что, если бы мы не молчали, то я многого бы не заметил в тот момент. Я бы вряд ли заметил, что у тебя такие ма-а-аленькие веснушки на носу, и их видно только, когда на них падает солнце… И что, когда ты держишь сигарету, ты как будто выводишь, рисуешь её кончиком знак — каждый раз один и тот же. Чем-то напоминающий восьмёрку, а, может быть… знак бесконечности! — последнюю фразу голос произнёс с таким детским восторгом, как будто только что сделал величайшее открытее в жизни человечества. — А про мимику я вообще молчу… Это прям какое-то произведение искусства! Ты вообще знала, какое у тебя лицо живое? Я на него смотрел, и мне казалось, я смотрю немой фильм: сначала брови чуть-чуть подёргивались, то ли сердились, то ли удивлялись чему-то, потом губы начали чуть-чуть подёргиваться (я представил, что это ты что-то беззвучно говоришь). Но самый классный момент был тогда, — голос рассмеялся, но этот смех почему-то показался Асе печальным. — Когда ты улыбнулась! Просто это было так неожиданно, из ниоткуда, бах! У меня даже мурашки по спине пробежались. А ещё… ещё я довольно долго смотрел на твои глаза, пытался их запомнить. У них цвет очень интересный, его даже описать сложно… Вообще, я давно уже задавался вопросом — какой у тебя цвет глаз. Мы же не так много с тобой общались, а когда общались, я заметил, ты старательно избегаешь зрительного контакта. Я несколько раз пытался заглянуть к тебе в глаза, когда мы раньше с тобой разговаривали, а ты всё время ускользала куда-то… И вот теперь, когда я разглядывал твои глаза, которые смотрели всё время куда-то вперёд и насквозь, мне стало вдруг так тоскливо, и так вдруг захотелось, чтобы… — голос затих и какое-то время не появлялся. Что-то тоскливое было в этой тишине, и Ася почувствовала эту тоску. Ей казалось, что ей что-то надо сказать, вставить своё слово, — вот только какое? Говорить ей совсем не хотелось, но захотелось дотронуться до пальцев чужой руки, которая была совсем рядом, и сжимала железный прут перил балкона так сильно, что костяшки побелели, а на тыльной стороне ладони проступили вены.

Но Ася не стала этого делать. Ей вдруг показалась, что её собственная рука сейчас такая холодная, что если дотронуться ей до чего угодно — заморозит.

— Ну да ладно, забудь… — теперь голос звучал чуть тише, слова, складывающиеся в предложение, больше не бежали в припрыжку, а шли умеренным шагом. — Короче, смотреть фильм было жутко интересно. Но, ты уж меня прости, в какой-то момент мне и это поднадоело… И тогда я понял, что всё это игра! Как игра в гляделки, только игра в молчалки. Ты была в этой игре ведущей, ты создала такую странную, необычную для меня атмосферу, которую ну невозможно было нарушить… Я много раз собирался что-то сказать, спросить — да у меня в голове постоянно ураган мыслей, ты не представляешь, как их тяжело сдерживать! Но я понял, что я должен держаться, если хочу одержать победу… Знаешь, моя мама не верит, что я хотя бы пять минут могу продержаться молча! И теперь, когда она в следующий раз будет упрекать меня в болтливости, я просто скажу ей — ХА! Между прочим, я победил в молчанку самую молчаливую девушку из всех, что я встречал! — голос опять рассмеялся, но этот смех показался Асе теплее прошлого. Ей немного полегчало от этой теплоты, и от неё потеплели её холодные пальцы. — Ну на самом деле, когда я болтаю, я чувствую себя в своей стихие. Иногда то что я говорю совсем не имеет смысла, и я говорю только для того, чтобы говорить, чтобы чувствовать себя контролирующим властелином! — голос усмехнулся. — Вообще, хотел сказать, прости за эту словесную диарею, но я слишком долго её сдерживал, и, увы, она была неизбежна… Мне иногда хочется, чтобы слова, которые я говорю, были бы более весомыми, что ли. Чтобы их было поменьше, чтобы они были не просто потоком лепета, а чем-то более осмысленным… Я вообще с детства мечтал писать стихи, но до сих пор не получается. Хотя иногда получается придумывать неплохие образы или метафоры — как тебе тот воздушный кисель, неплохо, правда? Но вот помещать их в красивую форму не получается. Вот ты похожа на человека, который пишет стихи или сочиняет песни. Или рисует, на крайний случай. Мне кажется, ты мне могла бы помочь, подсказать, как это вообще делается...

— Ни стихи, ни песни… только воздушные замки умею, — Ася виновато улыбнулась, повернулась к Женьке и посмотрела.

Он слегка вздрогнул (видимо тоже не ожидал, что она повернётся), но взгляда не отвёл, потому что сразу понял — это очередная игра!

Он смотрел на неё с какой-то трогательной осторожностью, как взрослый, который смотрит на сидящего напротив ребёнка и пытаяется понять, что именно ребёнок ему объясняет своим неразборчивым языком. Взрослому жутко хочется переспросить — что за непонятное слово ребёнок только что сказал, “ихать” — это значит “икать”? Или “играть”? Или вообще “летать”? Но взрослый сдерживает эту волну любопытства и продолжает кивать и улыбаться с трогательной осторожностью, потому что верит, что если озвучит свои вопросы о всех непонятных для него словах — магия момента будет разрушена. Ребёнок поймёт, что они со взрослым говорят на разных языках, и начнёт видеть во взрослом чужака. А с чужаками не очень-то хочется делиться своими секретами.

Ещё в глазах Женьки было много чего-то такого, чего так давно Ася не замечала в глазах смотрящей на неё из зеркала девушки. В них было много интереса, такого азартного интереса, от которого хочется сорваться с места и, не обуваясь, помчаться навстречу приключениям. Откуда вообще берётся такой интерес, где он его достал?! Асе стало завидно и захотелось украсть у него хотя бы капельку этого интереса для себя, чтобы было проще возвращаться из своего облачного мира. А, может, можно просто попросить, и он поделится?

Не сразу — секунд через пять — Ася осознала, что глаза у Женьки были тёмно-карии, почти чёрные, и всё это время они тоже смотрели прямо на неё, в упор. Внутри у неё что-то приятно сжалось, а по коже — от мочек ушей, вниз по плечам, предплечиям, кистям, к замёрзшим кончикам пальцем — пробежался горячий холодок. Это было странное ощущение, смешение холодного и горячего, когда трудно определить, горячо тебе или холодно — так бывает, когда опускаешь оледеневшие на морозе руки под струю горячей воды, и холод в руках медленно, через скрипящую, но приятную боль, начинает таять. Асе казалось, что и внутри неё что-то оттаивает, от этого больно и приятно.

Пока они сидели так, неподвижно и почти не дыша, Асе хотелось одновременно исчезнуть, зарыться с головой в тот воздушной кисель, который она взбила ногами, и в то же время сесть ещё ближе, чтобы увидеть, есть ли там что-то, по ту сторону его чёрных, сливающихся с тёмно-карей радужной оболочкой, зрачков (ну конечно есть, ответила самой себе Ася — просто с такого расстояния сложно разглядеть).

И ей захотелось рассказать ему всё. Также как он только что изливал из себя потоки бесконечных, бегущих наперегонки слов и предложений, ей тоже хотелось выпустить из себя потоки всего, что болело и не давало дышать полной грудью. Рассказать про свой воздушный мир, такой дорогой сердцу и вместе с тем такой ненавистный. Рассказать, как она мечтает просто взять и перестать строить воздушные замки — раз и навсегда! И сколько бы она ни пыталась, перестать не получается, — в конце концов ей пришлось признать, что её зависимость от строительства воздушных замков сильнее, чем от никотина. Ей хотелось рассказать, что, хоть перестать раз и навсегда невозможно, у неё получилось ограничивать свои фантазии (ну разве она не молодец?!), что теперь она строит только маленькие воздушные домики. Что она даже научилась их отпускать — когда приходит их время, она поджигает домики за их фитили и отпускает их в небо, а они улетают, как бумажные фонарики, и сгорают где-то в верхних слоях атмосферы. А как же тяжело их отпускать! Каждый чёртов раз, она плачет и кусает губы, когда смотрит, как они исчезают за облаками. Рассказать, что среди её воздушных домиков уже есть один, посвещённый ему. Он ещё недостроен, но уже чудо какой красивый — ему бы точно понравился! Он похож на один из скандинавских домиков, которые стоят рядком, как стена, на берегу, и всматриваются своими желтенькими окнами в морские просторы. Вот только скандинавским домикам больше идут стены, окрашенные в весёлые цвета — на открытках их обычно рисуют жёлтыми, красными, лазурно-голубыми. А в Асином воздушном мире не существует цветов, кроме разных оттенков белого (все здания она строила из облачной материи, которая сама по себе была такого же цвета как облака). Но если бы она могла покрасить Женькин домик, он был бы канареечно-жёлтого цвета с фиолетовой крышей.

Она бы рассказывала всё это, и маленькие зелёные ростки выростали бы из бетонных плит балкона там, где останавливался её задумчивый взгляд. Магия произнесённых ей слов вырастила бы сад прямо здесь, на балконе, и его молодые растения нежно-зелёного цвета обнимали бы Асю и Женьку своим ростками. Женька слушал бы её, затаив дыхание, также как она слушала его. С этим детским интересом, которого у него было так много, он не пропустил бы ни одного слова, и её рассказ так бы впечатлил и затронул бы его, что он бы посвятил ей, Асе, свой первый удавшийся стих.

Выплеснув всё скопившееся в ней за долгие-долгие годы, Ася почувствовала бы такую лёгкость, как будто всё это время у неё к шее был привязан гигансткий булыжник, и его наконец отвязали. И теперь она весила меньше воздуха и могла летать. И она могла бы научить летать его, если бы он захотел. Они бы взялись за руки и полетели искать, куда закатилось солнце, которое они так долго провожали взглядами.

“Нет”, — сказала Ася про себя, и это слово отдалось в сердце тоской и протестом, поэтому она произнесла его ещё раз, теперь твёрдо и уверенно — “Нет”. Не сегодня. В другой раз. Может быть, завтра или через неделю, может быть, даже не с этим человеком, а с кем-то другим, но точно не сейчас. Ещё не время.

Она не знала, откуда взялась эта твёрдость, но была ей рада. Это непреодолимое желание превратить свой внутренний мир в поток слов и обрушить его на сидящего рядом, уже возникало раньше, и она не могла ему сопротивляться, а, опустошившись, чувствовала себя ничуть не лучше — не было лёгкости, и способность летать не появлялась. Во рту почему-то оставался кислотный привкус тошноты, и Ася ощущала себя беззащитной, маленькой, совсем голой, как будто единственное, что отделяло её “Я” от мира — это тонкий как крылья бабочки слой кожи, на котором остаются глубокие порезы от любых, даже самых осторожных прикосновений человека напротив.

— Теперь в гляделки, ага? — тишину снова нарушил Женькин голос, теперь уже неотделимый от своего хозяина. — Ну ты же знаешь, тут я точно тебя победю...

Ася не смогла сдержать улыбку. Женька вдруг сильно заморгал и… отвёл взгляд! Как будто кто-то посветил ему в глаза фонариком.

— ХА! А вот и нет! — Ася неожиданно для себя рассмеялась так громко, что пришлось откинуть голову назад, чтобы не подавиться собственным смехом. Она и сама не знала, что у неё внутри живёт такой шумный смех. Он наполнил её до краёв, как стакан с шипучей газировкой. С лица слетела маска, так долго стягивающая кожу на лбу и щеках, и теперь лицо, ничего не стесняясь, могло морщиться и кукситься от смеха.

Женька какое-то время выглядел смущённым и растерянным, продолжая быстро моргать, и, кажется, не совсем понимая, что произошло (видимо, для него смех Аси оказался такой же неожиданностью, как и для неё самой). Но вкоре он не смог сопротивляться заразительной волне веселья и присоединился.

— Эй, ты! Вообще-то это был запрещённый приём, так не считается! — выдыхая остатки смеха, заявил Женька. Он с шуточным неодобрением покачал головой, но на его губах продолжала светиться улыбка.

— А вот я эту игру начала, значит, мои правила! — уверенно парировала Ася. Ей почему-то жутко захотелось шуточно поспорить или даже шуточно поругаться с Женькой.

— Ах вон как заговорила! Между прочим, я тебя позвал позависать на балконе, значит, я первый всё начал, а, значит, правила МОИ!

— Ну с тобой всё понятно, ты же всё и всех хочешь контролировать, контролирующий властелин!

— Подожди, я кое что вспомнил… — голос Женьки внезапно посерьёзнел, и он вдруг почему-то опустил глаза. — Я же позвал тебя на балкон не просто так, я всё это время, пока мы сидели и играли в молчалки, ждал, чтобы спросить тебя… Может, сходим куда-нибудь? В бар там, например, или погуляем просто… если ты не очень по алкоголю, или можно там в кафе просто, ну, я не знаю… а?

Смеховое волнение улеглось, и Ася вновь почувствовала, как на лицо опустилась стягивающая маска, и неловкость стиснула её плечи. Воздух опять уплотнился, делая движения скованными и неловкими. Может быть, правда превратился в кисель? Но, посмотрев на то, как Женька быстро, старательно моргает, словно пытаясь изгнать из своих глаз застрявших там мелких мушек, ей пришла в голову простая мысль — ведь он, наверное, чувствует то же самое. Скорее всего, его тоже сейчас сжимает неловкость. И это не заставляет его сорваться с места и сбежать куда-нибудь в небытие. Более того, это даже не помешало ему сказать то, что он собирался сказать всё это время! Раз так, может быть, оно не так уж смертельно?..

— Ты позвал меня на балкон, чтобы пригласить погулять? А п-почему… просто сразу не пригласить погулять, вместо того, чтобы приглашать на балкон сначала?.. — спросила Ася, робко и осторожно пытаясь поймать Женькин взгляд, как он некогда пытался поймать её.

— Ой, ну всё… Забудь! — Женька нарочито пренебрежительно отмахнулся. — Я не собираюсь отвечать на ваши провокационные вопросы, мадам! И вообще, пошли отсюда, ты уже давно замёрзла...

— Откуда ты это знаешь? Я не говорила, что замёрзла. Вообще-то… я не против ещё прогуляться перед сном.

Асе показалось, что Женька чуть-чуть подпрыгнул, но когда обернулся и посмотрел на неё, на лице его было наигранное доброжелательное равнодушие, хотя в глазах искорками танцевала детская радость, которую ему не удалось скрыть.

— Как я это понял, говоришь? — он осторожно взял её холодную руку в свою ладонь. — У тебя нос холодный.

— Откуда ты это знаешь? — не отставала Ася. — Насколько я помню, ты не прикасался к моему носу.

— Ну, у меня нос замёрз, я предположил, что у тебя тоже… — Женька для убедительности несколько раз нажал на кончик своего носа как на кнопку. — И ещё, у него такой цвет, ну знаешь, немного фиолетовый… Только не обижайся!

— Эй, это всё освещение!..

Пока они спускались с двенадцатого этажа на лифте, они спорили о том, насколько точно можно (и можно ли?) определить температуру носа по его цвету.

Когда они подошли к самому выходу, Женька вдруг резко притормозил и остановил Асю, слегка дотронувшись до её плеча. Он заговорщицки огляделся по сторонам, будто проверяя, нет ли за ними слежки, и не станет ли кто-то подслушивать.

— Готова? — полушёпотом спросил он, а в глазах у него опять заискрилось азартное любопытство.

— К чему? — Ася почувствовала, как это азартное любопытство, которое непонятным образом передалось ей, щекочет ей кончик носа.

— Ты что, уже забыла?! Ты же взбила из воздуха кисель, и он теперь повсюду! Ну, по крайней мере, повсюду вокруг общаги. Нам теперь ох как непросто будет на улице… — Женька с шутливой укоризной покачал головой, в то время как хитрая полуулыбка не сходила с его лица. — Но нас же это не остановит, ага? — он подмигнул Асе, толкнул тяжелую входную дверь в общежитие, и… нырнул прямо в неизвестность!

Ася, недолго думая, сделала глубокий вдох и прыгнула за ним вслед в бесконечную толщу воздушного киселя.