Странная встреча в зимнюю ночь

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

(Сцена. Гостиная, не гостиная, кухня, не кухня, кабинет не кабинет. Скажем просто – комната. Сквозь неплотно задёрнутые занавески проглядывает ночь. Звёздная. Безлунная. Ну, и хватит о ней.
Стол. Письменный. Не самый роскошный, не самый скромный. Такие стояли в каждом доме в старушке Франции во времена диктатуры буржуазии. Сейчас, впрочем, подобные столы – редкость. Однако нас мало волнует стол. Гораздо более его обладатель. По крайней мере, тот, кто за ним сидит.
А за столом, сгорбившись, словно небезызвестный звонарь, сидит художник двадцати с лишним лет на вид. Непослушные локоны падают на плечи тяжёлой волной. Художник производит довольно странное впечатление: его костюм словно вылетел из книжки «История костюма в картинках». Судите сами: свободная шёлковая сорочка с дьявольски неудобными буфами рукавов, заправленная в узкие брюки, небрежно наброшенный на плечи короткий сюртук, расшитый золотом вензелей, сплетающихся в причудливую монограмму. Между тем, на столе вместо ожидаемой в этой обстановке свечи, заливающей восковыми слезами пергамент, стоит уютная, электрическая настольная лампа с абажуром из витражного стекла. Свет достаточно яркий, чтобы писать или читать, не особо напрягая зрение.
Неожиданно раздаётся стук)

Художник: Кто бы это мог быть? Я никого не жду. Да и время позднее. (Оборачиваясь к двери) Кто бы это ни был, уходите! Дома никого нет. Это говорит сигнализация.

Голос за дверью: У сигнализации слишком человеческий голос. Откройте. Я ваш сосед сверху.

Художник: Что вам нужно?

Голос: Ничего, что могло бы как-то затруднить вас. Пожалуйста, откройте дверь – я не привык разговаривать со стеной. К тому же, здесь холодно. А я взял только тапочки и ключи.

Художник (ворчливо, разочарованно): Хорошо, хорошо. Сейчас открою.

(Намеренно шаркает по полу разношенными тапками, долго возится в коридоре: включает и выключает свет, что-то ищет, смотрит в глазок, наконец, со скрипом открывает дверь)

(За дверью жалкого вида мужчина в линялом махровом халате когда-то глубокого синего цвета и сланцах на босу ногу)

Художник: Я вас никогда раньше не видел. Вы правда мой сосед?

Незнакомец: Да. Я ваш сосед сверху. Я переехал недавно. Я что, собственно, пришёл… У меня воду отключили. Совсем. Хотел помыться, а её отключили… А я только успел халат накинуть… А её…

Художник (раздражённо): Стоп. Хватит! Я-то тут при чём?

Незнакомец: Спросить хотел: у вас вода есть?

Художник: Не знаю, не проверял. Заходите, дверь прикройте – дует.

(Уходит)

(Незнакомец закрывает дверь, садится на поставленную у входа табуретку, осматривается, вздыхает глубоко, протяжно, начинает что-то наигрывать узловатыми пальцами в воздухе.
Возвращается Художник)

Незнакомец: Ну, как?

Художник (озадаченно): У меня тоже нет. Странно. Но ведь никакого объявления не было…

Незнакомец (усмехаясь): Молодой человек, вы словно на другой планете живёте. В России предупреждать об отключениях воды, тепла, элехтричества считается проявлением дурного вкуса. (Порывается встать. Получается только с третьего раза) Ладно, не буду вам мешать. У вас дел и без старика Лабазова найдётся. Ох, не надо было мне садиться… Ох, не надо было…(Идёт к двери. Пытается открыть замок) Сударь, в какую сторону у вас замок открывается?

Художник: Бросьте. Оставайтесь здесь. Вы верно замёрзли. Выпейте чаю, отогрейтесь… А дел у меня срочных нет, да и не может быть. Бездельник я. По природе своей.

Лабазов: Бездельник это хорошо. Бездельников я люблю. Увы, сегодня все больше сдельники появляются или подельники, а о дельцах я уже вообще молчу. А ведь было когда-то время…

(Проходит в комнату, продолжает бормотать, что-то невнятное себе под нос, садится на диван и засыпает.

Художник уходит готовить чай)

(Появляется в комнате с подносом. На подносе две чашки ароматного, крепкого чаю, хрустящие крекеры в вазочке, кощунственные в сём окружении бутерброды с сыром.
Видит спящего Лабазова).

Художник (шёпотом): Только этого мне не хватало! С утра день не заладился: чашка разбилась, остановились часы на отметке половина седьмого, яйцо вытекло не на сковородку, а на пол и мою единственную приличную рубашку! Теперь ещё это ходячее недоразумение…

Лабазов (нехотя приоткрыв один глаз, зловеще изогнув бровь): Молодой человек, поаккуратней с выражениями. Я могу и обидеться. Вас никто не просил приглашать меня на чай. (Сладко потягивается, зевает, берёт чай, пробует) А вы неплохо готовите…

Художник: Неплохо. Моё меню ограничивается двумя блюдами: яичница (желательно с колбасой, но сойдёт и так) и чай.

Лабазов (сочувственно): Как же вы живёте тут? Один.

Художник (удивлённо): Почему один? У меня есть мама (пауза) на фото. У меня есть друзья. Сейчас я вам их покажу. (Подходит к столу, открывает ящик, достаёт ворох писем) Смотрите! Вот сколько их у меня! (Подбрасывает бумажные конверты вверх и несколько мгновений блаженно стоит под дождём из чьих-то строчек, мыслей, снов) А вы говорите – один.

Лабазов (поглощая очередной крекер): А разве нет?

(Пауза. Долгая, тянущаяся почти вечность. Незаполненная ничем. Наверное, так выглядит пустота домов, переживших ковровую бомбардировку.
Наконец, Художник прерывает молчание)

Художник (стоя у окна, обращая речь к чернильной, заоконной мгле): Нет. Я не одинок. И в то же время прекрасно понимаю, что это самообман. Мираж, иллюзия… Называйте, как хотите – легче от этого не станет. (Резко оборачивается к Лабазову, глаза наполнены безумным блеском, зловещая улыбка искажает лицо, превращая его в ликующую маску жестокого хищника, нагоняющего свою добычу) Но это ли не судьба Творца? Не любой ли Творец одинок? Ношу его не разделить ни с кем… Быть Творцом, значит обречь себя на неистовство неутолённых желаний, грязных, как измазанная в машинном масле тряпка, помыслов и абсолютную, непрекращающуюся боль от осознания невозможности понимания и беспредельности одиночества. Даже у Солнца есть горизонт – точка отдыха, точка невозврата, сигнал к восходу Луны… Творец лишён права на отдых. Творец – это Крест…

Лабазов: Э, батенька, так дело не пойдёт. Мания величия ещё никому на моей памяти не помогла. Скорее наоборот. А сравнивать себя с Богом – глупо. Человек априори не может понять, что такое Бог. Он даже не может представить его лица… А завидовать божеству – глупость в квадрате. Вы даже не представляете, как бы он хотел поменяться с вами местами… (Горестно и тяжко вздыхает) Впрочем, продолжайте. Мне очень интересно вас слушать.

Художник: А мне, в свою очередь, интересно послушать вас. Кто вы такой, чем занимаетесь, почему на ногах в столь поздний час и познали ли вы хотя бы малую толику истинного одиночества – одиночества любви?

Лабазов: Кто я такой? Боюсь, ответ мой вас разочарует. Я человек. Обычный человек. Со своими проблемами, тайнами, маленькими праздниками, тяжёлыми ссорами, несколькими галочками в списке побед на личном фронте, двумя печатями в паспорте (о заключении и расторжении брака). Имею двух детей, старею, часто выхожу на балкон, любуюсь видом, курю слишком много сигарет, клянусь себе самыми страшными клятвами, что больше в рот не возьму эту гадость, держусь час или два (по настроению), срываюсь и ощущаю приятное тепло в груди и лёгкую тяжесть в голове… Почему на ногах в столь поздний час? Тот же вопрос могу адресовать и вам. Вы же, если я правильно помню, изволили назваться бездельником.

Художник: Правильно. Вот и занимаюсь бездельем. По ночам. Лучшее время для бесполезных затей, мечтаний… Но вы так и не ответили на мой вопрос.

Лабазов: Про одиночество любви? Не знаю, мне он показался риторическим. Но если вы настаиваете… (Берёт из стремительно пустеющей вазочки крекер, делает глоток полуостывшего чая) Так вот, если настаиваете, то я отвечу всенепременно, но сначала задам встречный вопрос: вы сами понимаете, о чём спрашивали? Вы когда-нибудь любили?

Художник: Разве для того, чтобы иметь право спросить, обязательно знать? На мой взгляд, всё ровно наоборот. Если бы дети знали заранее все ответы родителей, они бы не задавали вопросов…

Лабазов: Хорошо. Отвечу вам так: настоящая любовь всегда одинока, ибо постоянно ищет настоящего принца. А принцев, увы, не существует… Испытывал ли я это одиночество любви? Безусловно… Боюсь, что я до сих пор не излечился от этого недуга: всё ещё ищу ту, что была сделана из ребра…

Художник: Пойду, проверю воду. Может, дали?

Лабазов (неопределённо пожимая плечами): Может быть.

(Художник уходит. Лабазов снова начинает что-то наигрывать в воздухе.

Художник возвращается не в самом лучшем расположении духа)

Художник (зло): Вот сволочи! Какого чёрта?! Сэкономить на нас решили! Думают, ночью люди спят, значит, вода им не понадобится! Я их достану! Я их всех достану! Я им покажу, как над людьми порядочными издеваться! Сволочи…

Лабазов: Успокойтесь, сударь. Ничего страшного не произошло. Мир не рухнул, вы всё ещё живы, не голодаете (окидывает оценивающим взглядом весьма странный костюм Художника, его письменный стол, одобрительно похлопывает рукой по дивану), не бедствуете… А то, что нет воды, так это временное явление. Уверен, утром она появится.

Художник (уже спокойным голосом): Мне бы вашу уверенность… Кстати, мы до сих пор не представились.

Лабазов: Лабазов Александр Юльевич, шестидесяти трёх лет от роду, родился здесь, в Заполье. Здесь и умру. (Протягивает руку для рукопожатия)

Художник: Рыско Антуан Исаевич, к вашим услугам. (Художник отвечает на рукопожатие). Художник.

Лабазов: Вот и славно.

Художник: Вот и познакомились. Чаю ещё будете?

Лабазов: Нет, спасибо. Давайте лучше ещё поговорим.

Художник: О чём?

Лабазов: Да хотя бы об этом окне. (Указывает на окно)

Художник: Чего о нём говорить? Окно, как окно. Деревянный крест, стекло…

Лабазов: А что за стеклом?

Художник: Ничего. Ночь.

Лабазов: Вот именно! Ночь. А вы знаете, что она жива?

Художник: Кто? Ночь? Вы смеётесь? (С иронией) Мне казалось, я ничего не подмешивал в чай…

Лабазов (презрительно): Ничего, кроме неверия. Вглядитесь, вглядитесь в ночь. Что вы видите?

Художник: Звёзды.

Лабазов: Это её глаза. Дальше.

Художник: Идёт снег. Не повезло тому, кто решится выйти на прогулку со своим четвероногим любимцем.

Лабазов: Так плачет Ночь. Ей одиноко и холодно. Впусти её в дом – открой окно!

(Звук открываемого окна, порыв ветра, бьющий прямо в лицо, отшатывающийся от проёма Художник.

Девушка появляющаяся из ниоткуда.

На ней слепящее серебристое платье чуть выше колен, слегка удлинённое лицо, высокие скулы и лоб, широко распахнутые печальные глаза, волосы цвета неглубокой, слегка шоколадной тьмы, плещущейся в кофейной чашке с утра, бледная, будто исполненная света, кожа.

Девушка боса. Она улыбается)

Художник (к девушке): Кто ты?

Девушка (игриво теребя кончик локона): Догадайся.

Художник: Я схожу с ума?

Лабазов: До этого вам, пожалуй, ещё далеко.

Художник (резко обернувшись на звук): Тогда объясните мне, какого чёрта здесь происходит? Как эта девушка оказалась в моей квартире?!

Лабазов: Вы сами впустили её. Ровно (смотрит на настенные часы) пять секунд назад, если ваш хронометр точен.

Художник: Пять секунд назад я открыл окно.

Девушка: Так закройте его, если не хотите, чтобы я превратилась в снеговика! И вообще, вас разве не учили хорошим манерам, правилам хорошего тона?

Художник: Учили, конечно.

Девушка: Тогда почему я всё ещё стою у окна и трясусь от холода в этом идиотском платье?!

Художник: Извините…

(Художник протягивает Девушке руку, усаживает на стул с другой стороны журнального столика, забирает нетронутую чашку чая, уходит, возвращается с обжигающим пальцы дымящимся напитком в руках, ставит его на стол, зачем-то поднимает с дивана плед, укутывает гостью)

Девушка: Так-то лучше. Вкусный чай.

Лабазов: Я уже говорил это.

(Повисает неловкое молчание. Художник, пользуясь паузой в разговоре придвигает к столику стул, на котором сидел некоторое время назад. До злосчастного стука в дверь)

Девушка: Неужели ты ещё не догадался, кто я?

Художник: Нет.

Девушка: Антуан, я многое не люблю, но больше всего ненавижу ложь. Ты сейчас врёшь. Не стоит, право, играть с тем, о чьей силе имеешь весьма смутные представления.

Художник: Но я, правда, не знаю!

(Лабазов с Девушкой смеются)

Девушка (сквозь приступы хохота): Он не знает.

Лабазов (вторит ей): Он не знает!

Художник: Над чем вы смеётесь?

Лабазов (утирая слёзы): Не над чем, а…

Художник: Надо мной? Но почему?!

Девушка (вонзив ледяной, обжигающий взгляд в лицо Художника): Потому, что ты всё знаешь. Просто не хочешь верить!

Художник: Ты… (озирается по сторонам, словно в поисках поддержки или ушей у стен) Ночь?

Девушка: Наконец-то! За это стоит выпить!

(Девушка щёлкает пальцами, и окружающий мир меняется в мгновение ока: из обычной Запольской квартиры престранная компания перемещается в отделанную синим бархатом комнату, освещаемую призрачным светом дюжины светильников.

В комнате стоит едва уловимый запах сандала и ещё каких-то уже неразличимых трав или цветов. В центре комнаты – уютный стол, накрытый на три прибора

Против каждой тарелки с изысканным ужином – бокал молодого красного вина, кажущегося чёрным в этом изменчивом полумраке.

Хозяйка приглашает гостей за стол)

Художник (осматривает помещение, периодически издаёт удивлённые возгласы, толкает локтем в бок Лабазова, последний морщится как от зубной боли, а Антуан, как ребёнок, вытягивает указательный палец в сторону той или иной точки пространства, осыпая своего спутника градом вопросов, Лабазов преимущественно молчит, смотрит настороженно, если отвечает, то односложно): Где мы?

Ночь: Вы в моей обители, если говорить проще – доме…

Художник: Ты здесь одна живёшь?

Ночь: А ты хочешь присоединиться? (Смеётся)

Художник (с вызовом): А если и так!

Ночь: Тогда тем более прошу к столу.

(Лабазов дёргает художника за рукав, делает знак, чтобы он наклонился)

Лабазов (шёпотом): Ничего не ешь, и упаси тебя Бог сделать хотя бы глоток.

Художник (не меняя голоса): Почему?

Лабазов (всё тем же шёпотом): Все вопросы потом, остолоп!

Ночь (ласково, мягко до тошноты сладостным голосом): О чём это вы там шепчетесь? Всё уже готово, ждём только вас…

(Садятся за стол)

Лабазов: Ночь, Нюкта, Астарта, как тебя ещё назвать?

Ночь: Называй, как тебе будет угодно, но лучше молчи!

(Взмах тонкой руки, звон серебряных браслетов, и рот исчезает с лица Лабазова, словно сумасшедший художник взял и стёр ненужную, по его мнению, деталь)

Художник (испуганно): За что? Чего ты хочешь от меня?

Ночь: Ничего. Просто наслаждайся вечером: пей, ешь… А старик… (раздумывает некоторое время, подносит бокал к губам, не пьёт, выжидающе смотрит на Художника, злится, на секунду теряет над собой контроль, яростные молнии проскакивают в безднах зрачков, со звоном ставит бокал на стол) Старик слишком много болтал. Я от него устала. (Смеётся)

Художник (взяв себя в руки): А от меня ты не устанешь?

Ночь: Посмотрим на твоё поведение. Ты ведь художник, не так ли?

Художник: Так.

Ночь: Чего же ты ждёшь? Нарисуй мой портрет.

Художник (растерянно): Но здесь нет холста… (пауза) И красок…

Ночь: Рисуй своей душой. Для этого не нужно ни холста, ни чего-либо ещё. Попробуй…

(Лабазов бешено вращает глазами, крутит головой, пытается удержать Художника.

Всё тщетно. Художник встаёт из-за стола, вслед за ним поднимается Ночь.

Уходят.

Лабазов остаётся один.

Плачет)

(Комната. Стены буквально сотканы из зеркал. Зеркала, зеркала, зеркала… Повсюду. Маленькие зеркальца для перезревших барышень, ростовые зеркала в витых обрамлениях, круглые, квадратные, треугольные, всех расцветок и мастей. Даже пол усыпан блистающими осколками.

Откуда-то из поднебесья льётся свет. Слегка голубоватый, неспешный, выхолаживающий окружающее пространство, наполняющий его чахоточной грустью, красотой медленного, почти вечного, увядания.

В комнате двое. Художник и Ночь.

Он, не в силах отвести восхищённый взгляд, застывает, как статуя Лота, перед ней.

Она, снисходительно, с чувством абсолютного превосходства, улыбается ему, томно опустив взгляд)

Ночь: Ну что же ты? Рисуй!

Художник (не отрывая взгляда): Конечно, конечно. Сейчас…

Ночь (рассержено, голосом, привыкшим к подчинению, всеобщему и беспрекословному): Я сказала: начинай! Не заставляй меня нарушать законы гостеприимства.

Художник: Ты уже всё равно их нарушила. (Кивает головой в сторону двери) С гостями так не обращаются…

Ночь (с затаённой яростью): Позволь мне решать, как поступать с теми, кто переступает порог моего дома.

Художник: Позволяю и удаляюсь.

(Поворачивается, чтобы уйти)

Ночь (растерянность смешивается со злобой и ощущением, что добыча ушла): Куда?!

Остановись! Приказываю тебе: стой!

(Художник грациозно уходит, периодически останавливаясь перед очередным зеркалом, дабы поправить причёску.

Возле самой двери, уже положив руку на холодный металл ручки, оборачивается)

Художник: Ненавижу, когда мной командуют. (Поёт. Высоким опереточным голосом. Воистину, у настоящих бездельников целое море непознанных покамест талантов) Goodbye, my love, goodbye…

(Пытается повернуть ручку. Ручка не поддаётся. Двумя руками – тот же эффект. Упирается ногой, тянет на себя – результат нулевой.

За спиной слышит смех.

Пытается оторвать руки от металла – никак. Словно прикипели.

Смех становится громче.

Ледяные пальцы прикасаются к плечу.

Голос, едкий, словно концентрированная серная кислота и холодный, словно Крещенский ветер)

Ночь: Милый, здесь я решаю кому, как, когда и куда идти. А теперь, будь добр, отпусти мою дверь и начинай писать портрет.

(Художник затравленно кивает головой)

Ночь: Вот и славненько.

(Художник отпускает дверь и обречённо уходит вслед за хозяйкой дома)

Художник (подавленным, тусклым голосом): Я не могу рисовать без бумаги и красок.

Ночь (разочарованно): Антуан, как же мне с тобой скучно! (Тоном воспитательницы из детского садика, в сто двадцать пятый раз объясняющей ребёнку, что полезнее овсяной каши в мире ничего ещё не придумали, и потому её необходимо есть каждое утро) Тебе не нужны холст и краски, тебе нужно просто открыть мне душу. Твоя душа такое же окно, как то, через которое я вошла к тебе… Открой его, а дальше… Дальше ты всё поймёшь сам.

Художник: Душа, как окно… Душа, как окно… Окно…

Голос: Если ты сделаешь хотя бы штрих, больше никогда не проснёшься.

Художник: Кто здесь?!

Голос: Это я. (Пауза) Лабазов.

Художник: Лабазов? Но вы же остались в синей комнате…

Голос: Я — да, а мой голос – нет. Она нас не слышит. Это твой единственный шанс. Не открывай ей, не смей писать портрет! Делай, что хочешь, но только не поддавайся на её уговоры.

Художник: Но ведь я сплю?

Голос: Нет.

Художник: Но вы же сами только что сказали, что если я нарисую её портрет, больше никогда не проснусь.

Голос: Сказал, чтобы не пускаться в долгие, запутанные объяснения, большую часть из которых ты пропустишь мимо ушей, а остальное — просто не поймёшь. Не потому, что глуп…

Художник: А почему?

Лабазов: Что почему?

Художник: Почему не пойму?

Лабазов (раздражённо): Потому что это выше твоего понимания! Она начинает чувствовать моё присутствие. Я исчезаю. Помни: что бы ни происходило, где бы ты ни оказался, ни при каких обстоятельствах не пиши её портрет. Ни при каких!

(Голос растворяется, как будто его здесь никогда и не было.

В следующее мгновение Художник оказывается на Монмартре – Мекке всех свободных художников, умеющих восхищаться красотой даже слякотной Парижской весны.

На Монмартре пять часов пополудни. Бойко идёт торговля предметами искусства. Собратья по холсту карандашными набросками, тонкими линиями туши в мгновение ока схватывают облик клиента и получают заслуженную звонкую монету.

Над площадью разносится надрывный плач шарманки.

Уличные музыканты добавляют игривости, несерьёзности царящей здесь атмосфере.

Антуан одет всё в ту же сорочку и узкие брюки. Нет только сюртука. И, правда, откуда взяться сюртуку у бедного уличного художника?

Перед Художником стоит мольберт. Готические шпили Нотр-Дама прорезывают священную пустоту листа. Художник усердно трудится над картиной. Вот парижанка с усталым зонтиком ажурной ткани фланирует перед папертью, вот старый пёс обнюхивает прохожих, а на самой высокой колокольне, если приглядеться, можно различить человека.

Художник продолжает рисовать и не замечает, что на выставленную для клиентов колченогую скамеечку усаживается небесной красоты создание и вперяет в Антуана полный нежности, страсти и любопытства взгляд)

Девушка: Месье, вы не заняты?

Художник (через плечо, небрежно): Занят, мадмуазель. Очень занят. Благо на Монмартре сотни, если не тысячи, свободных художников. Выбирайте любого…

Девушка (слегка капризно, с ноткой разочарования и детской застенчивой надежды на чудо): Но, месье, я выбрала вас.

Художник: Весьма сожалею, мадмуазель, но вы обратились не по адресу – я не занимаюсь портретами незнакомцев. Хотя бы потому, что слеп. (Антуан закатывает глаза (этому он научился ещё в школе, так они издевались над новенькими ребятами и некоторыми учителями, а заодно зарабатывали на буфетный бутерброд с дефицитной красной икрой в подземном переходе) и оборачивается к девушке)

Девушка (не сумев сдержать вздох удивления и ужаса): Но как же вы тогда можете рисовать?

Художник: По памяти, милое дитя, по памяти. Я рисую свой дом, портреты тех людей, которых успел увидеть за свою короткую жизнь при свете Солнца, лошадей, пасущихся в свободном поле, теребящих гриву только-только озарившему небосвод месяцу… Вы не представляете, сколько картин, шедевров, ждущих лишь перенесения на холст, скрывает в себе человеческая память! Сейчас, как видите, работаю над картиной «Собор Парижской Богоматери». Маленьким мальчиком я был здесь, меня до слёз поразило это тонкое, хрупкое величие, этот презревший тяготы Земли хрустальный корабль с витражными парусами и мачтами, стремящимися в небо… Тогда я дал себе слово стать великим художником и передать это настроение застывшего между землёй и небом странника посредством кисточек и красок… Как дорого пришлось заплатить за эту мечту… Но я ни о чём не жалею!

Ночь (яростно): Потому, что не умеешь жалеть! Бесчувственное бревно! Бесталанный актёр! Жалкий фокусник! Дворовый шут!

Художник: Успокойтесь, мадмуазель, я вовсе не хотел вас обидеть… Если хотите, я нарисую вас…

Ночь: Этот раунд ты выиграл. Не надейся, что бой останется за тобой.

(Уходит)

Художник: А я и не надеюсь.

(Закрывает глаза. Начинает часто-часто моргать, чтобы вернуть зрачки на положенное им место.

Открывает глаза и кричит от ужаса.

Центральная площадь средневекового города.

На площади три помоста.

К деревянным настилам цепями прикованы люди. Он среди них. Людям приходится стоять на коленях, поскольку подняться в полный рост не позволяют цепи.

А под помостами набросаны, ветки, солома, чья-то одежда… Наверняка, одежда тех, кому она уже больше не понадобится… Процессия из трёх человек – вестников смерти – неспешно движется по живому коридору в расступающейся в боязливом уважении толпе к месту казни. Процессия состоит из трёх человек: священника, словно проглотившего кол, и двух бравых заплечных дел мастеров в нагоняющих страх и невольное почтение красных колпаках с прорезями для глаз.

Священник останавливается в нескольких шагах от страшных помостов, палачи начинают подготовку к своей работе: берут огромные чаны с маслом и медленно идут вдоль будущих костров, попутно обрызгивая их содержимым сосудов.

Священник, между тем, обращается к толпе с речью)

Священник: Братья и сестры, Господь сегодня даровал избавление этим трём (указывает широким жестом на казнимых) заблудшим овцам. Восхвалим же Господа за доброту и мудрость Его да вознесём мольбы за эти грешные души, дабы не познали они мук Адовых, дабы открылась им благодать Райская. Да будет так! Вовеки и присно! Аминь.

Народ на площади (хором): Аминь!

Священник (к палачам, со злорадной усмешкой ребёнка только что оторвавшего крылья мухе и собирающегося оторвать несчастному насекомому все лапки по одной): Поджигай!

Толпа (хором, со смехом, подбадриванием, на разнообразные лады): Поджигай!

(Палачи работают слаженно и споро: один зажигает факел, другой бросает эту быстро гаснущую звезду в промасленные дебри костра.

Взвивается пламя.

Слышны невообразимые крики отчаяния и боли. Кажется, что это будет длиться вечность и не закончится никогда.

Уже пылают два помоста. Палачи направляются к третьему и… застывают, словно наткнувшись на неведомую преграду. В мире застывает решительно всё: вот противно жужжащая всё это время муха заглохла, зависла в воздухе и даже крылышком не шевельнёт; вот старуха с перекошенным злобой лицом застыла, высоко задрав над головой сучковатую клюку, а пронырливый малец (от горшка два вершка) уже запустил руку в её кошелёк и, судя по улыбке ребёнка, успел найти там то, что искал…

Художник слышит голос)

Ночь: Что ж, милый, перед тобой выбор: бесславно погибнуть в средневековом захолустье, медленно поджариваясь на костре, или нарисовать мой портрет…

Художник (сосредоточенно шепчет): Это сон. Это сон. Сон, сон и ещё раз сон.

Голос: И ещё раз нет.

Ночь: Это ещё что за персонаж? (К Голосу) Ты кто?

Голос: Я…

Художник (голосом человека, который хочет отделаться от собеседника, отвлекающего от особо важной работы, например, чтения журнала): Это голос Лабазова. (Снова возвращается к своей дзен-буддистской мантре) Это всё сон. Это сон. Сон, сон, сон и ещё раз сон…

Голос и Ночь: Да нет же!!! Помолчи хоть мгновение!

Художник: Молчу. (Молчит) А мгновение уже прошло!

Голос и Ночь: Заткнись!

Художник: Хорошо, хорошо… Умолкаю…

(На помосте материализуются две фигуры: роскошная девушка с чёрными, как смоль, волосами и бездонными колодцами глаз в длинном, до пола, платье синего бархата (его край волочится по помосту, превращаясь постепенно в отменный пылесборник) и старик со слегка сгорбленной спиной в кашемировом полупальто и шерстяных брюках.

Антуан переводит взгляд с одной фигуры на другую и повторяет как заклинание:

«Я сошёл с ума! Я сошёл с ума!»)

Ночь: Что ты здесь делаешь? Он мой! Я его тебе не отдам!

Лабазов: Кто тебе сказал, что он твой?

Ночь: Он сам и сказал. Разве не помнишь? За язык его никто не тянул.

Художник: Может быть, вы мне объясните, что здесь происходит?

Лабазов: Происходит то, что ты идиот.

Художник: Спасибо и на этом. А из чего, позвольте спросить, сие суждение вытекает?

Ночь: Смотри, старик, как он умеет. Не от тебя ли научился?

Лабазов: Нет, не от меня. (К Художнику) Суждение сие вытекает из многого. Например, из фразы, что ты брякнул в Синей комнате.

Художник (заинтересованно): Какой фразы?

Лабазов и Ночь: Что хочешь присоединиться!

Художник (искренно не понимая): К чему?

Ночь: Ко мне!

Художник (флиртуя, улыбаясь своей лучшей улыбкой, выглядящей как минимум зловеще на измазанном сажей лице): К вам? Тогда другое дело! Я весь ваш, моя богиня, и останусь вашим по смерти…

Лабазов: Нет! Он точно идиот! Ты понимаешь, дурья башка, на что соглашаешься?

Художник: Отстаньте, Лабазов, с вами скучно.

Лабазов (выдержав театральную паузу, застыв на несколько мгновений в позе, близкой к позе Роденовского «Мыслителя», степенно, чётко): А вот возьму и отстану.

Ночь (победоносно): А вот возьмите и отстаньте! Неужели не видно, что он – мой? (К Художнику) Ух ты, моя финтифлюшечка! Няка-няняка… У-тю-тю-тю-тю…

Лабазов (в сердцах): Да делайте вы что хотите!

(Разочарованно качает головой и, сплюнув от досады, исчезает)

Ночь (с нежностью и лаской – самой лучшей маской для отравленных стрел – в голосе): Теперь ты нарисуешь мой портрет, Антуан?

Художник (не выходя из образа героя-любовника из дешёвых опереток, что пользовались невероятным успехом у так называемой творческой богемы Заполья): О чём речь, милая…

(Последовав примеру Лабазова, исчезают и молодые.

Казалось бы, история закончилась, занавес, актёров на поклон, режиссеру цветы с бутылкой водки среди бутонов, зрителей прочь из зала, но…

Мы снова в Запольской квартире Антуана.

За окном утро.

Обычное зимнее утро.

Антуан спит. Спит за собственным письменным столом, подложив под голову сюртук.

Неожиданно раздаётся стук в дверь

Художник, с трудом открывая глаза, с хрустом потягиваясь, держась рукой за поясницу, ровно старик, шаркает босыми ногами по полу и открывает дверь.

За дверью Лабазов)

Художник (ещё не совсем очнувшись от сна): Снова вы? Опять отключили воду?

Лабазов (с укоряющей, но любящей грустью): Нет, с водой всё в порядке. Можно войти?

(Художник отходит от двери, пропуская гостя вперёд.

Гость проходит, церемонно кланяется хозяину, степенно снимает шляпу, затем кашемировое полупальто, стягивает с помощью «ложечки» изысканные полуботинки из натуральной, блестящей кожи)

Лабазов: Чаю не предложите?

Художник: Отчего же? Предложу. Проходите. У меня не прибрано…

Лабазов: Ничего. Я привыкший…

(Проходит в комнату. Садится на диван перед журнальным столиком.

Следует сказать, что на столике так и стоят три чашки чая, и злосчастные крекеры радуют взгляд золотистым боком.

Входит Художник с дымящимся чайником в руке)

Художник: Ах, какой же я неряха…

(Ставит на столик чайник, забирает кружки, звенит посудой на кухне, после появляется снова в комнате с двумя кружками и заварочным чайничком на подносе)

Художник (разливая чай): Чем обязан?

Лабазов: Многим. Может быть, жизнью. Вкусно. Чай ты делать умеешь. Скажи-ка мне, бездельник, нарисовал ты её портрет или нет?

Художник: Нет. Я снова напомнил ей про холст и краски. Она выгнала меня в тот же миг… Просыпаюсь, а уже утро. И вы пришли. А всё-таки, кто вы такой?

Лабазов: Я ведь уже отвечал…

Художник: То, что вы не мой сосед, я понял практически сразу: мы на восьмом этаже. Выше меня только…

Лабазов: Всё правильно, мой друг. Всё правильно. Выше тебя только Небо…

Художник: Но зачем вы здесь? Я что-то не так сделал? Пришёл мой срок?

Лабазов: Успокойся. Я не работаю Смертью. Смерть выглядит по-другому, да и не ангел она вовсе. Впрочем, и не демон. Она – одиночество. Её все боятся. А ты живёшь ею. Закрылся в этой своей каморке от жизни и думаешь, что счастлив, что победил, что всех — как это у вас говорится? – сделал, так?

Художник: Нет…

Лабазов: Не ври. Чего ты добиваешься? Покоя? Спокоен только камень. Чистоты мысли и образа? Чай во много раз вкуснее дистиллированной воды. Ненавидишь людей и стремишься к одиночеству? Это так же глупо, как после бурной ночи злиться на своё отражение и разбивать зеркала… Только одно имеет хоть сколь-нибудь серьёзную ценность в этой жизни.

Художник: Что?

Лабазов: Жизнь.

Художник (ядовито): Браво, маэстро, вы раскрыли мне глаза!

Лабазов: Друг мой, яд вам не идёт.

Художник (зло): А вам не идёт изобретение велосипедов. Что вы знаете об одиночестве? Что вам известно о подлинной чистоте? Почему вы боитесь смерти?

Лабазов: Смерти не нужно бояться. От нашего страха – или его отсутствия – её приход ни приблизится, ни отдалится. Тогда какой смысл бояться? А об одиночестве мне известно куда больше, чем любому из вас. Одинока звезда в ночном небе, ибо она лишь отражение самой себя, одиноко отражение в зеркале после того, как вы уходите от него, одиноко и Солнце: за весь день оно не встречает никого, с кем можно было бы поговорить – её сёстры-звёзды приходят лишь ночью… Одиночеством пропитан этот мир. Он соткан из одиночества. Благодаря ему он и живёт. Ведь одинокие молекулы тянутся друг к другу, чтобы слившись на мгновение, распасться снова и снова начать поиск. В поиске и есть жизнь. Тот, кто не видит этого — слеп, тот, кто не ищет – мёртв.

Художник (иронически): Спасибо, Лабазов, на добром слове. Ну а чего же вы, с позволения сказать, припёрлись? Читать мораль трупу? Трупу мораль без надобности. Ему и дышать без надобности. И есть. Зачем же было приходить?!

Лабазов (подавленно): Может быть, и незачем. Но… Я хотел, как лучше.

Художник: Может быть, всем было лучше, если бы я нарисовал её портрет.

Лабазов (соглашается): Может быть.

(Лабазов встаёт с дивана, пожимает руку Художнику, идёт к двери.

Уже в коридоре, наполовину одевшись, поворачивается к Антуану)

Лабазов: Я просто хотел тебе показать, что жизнь рамками этой бетонной клетки (обводит рукой стены квартиры) не ограничивается. Что в мире есть ещё чему удивляться и кого удивлять, что… Впрочем, чего я распинаюсь? Тебе, похоже, всё равно.

(Уходит)

(Антуан остаётся один. Недопитый чай обжигает пальцы. Свет медленно гаснет. Так постепенно умирают цветы, небрежно брошенные в вазу. В последних отсветах мы видим Художника, он что-то пишет, усердно согнувшись над столиком.

Как выстрел, хлопает дверь.

Свет гаснет)

Голос за сценой (голос Художника): Я ухожу жить!

(Занавес)