декабрь

Пианино стояло в углу. Оно было старое, полироль местами потрескалась. Черное, обычное, скучное. На нем играли гаммы, этюды, ученические пьесы. К Элизе конечно тоже. Так же как собачий вальс. На верхней крышке лежала скрипка в футляре. Она тоже знала только неумелые пальцы, которые ни разу по доброй воле ее не касались.

— Я понял, тебе нужно, чтобы рядом было творчество.

— Не понимаю о чем ты.

— Ну искусство, оно тебя возбуждает.

— Наверное. В нем много интересного. Как-то я спросила у детей на уроке… Если не будет еды, что случится? Умрем. А если воды? Умрем быстрее. А если не будет музыки и литературы? И знаешь, одна девочка ответила: "Смерть бывает не только физической." Я была рада, что ребенок своими мозгами дошел до этого.

— Мне включить Моцарта?

— Лучше Шнитке, пожалуйста.

Хозяйка скрипки — учительница. Русский и литература. Синтаксис и Достоевский. Орфограммы и Булгаков. Профессиональное кредо — дети знают хорошо тоько то, что ей самой нравится.

Однажды ей пришла в голову мысль, что Грибоедов очень крутой. Все, что он делал, делал хорошо. Умный, так просто энциклопедически. Пишет музыку, так его вальс на слуху даже у самых далеких от нот людей. Сморщила нос. Хмммм… Недалеких. Обаятельный, любовь искал долго, но нашел такую женщину, которая осталась его собственностью навсегда. С персами вот сплоховал. Разорван толпой. Как-то неизящно. И детям пришлось тоже думать, что Грибоедов крутой.

— Ну это не достопримечательность в полном смысле этого слова, но для меня очень дорогое место.

— Это как?

— Сквер, в который мы идем. Хотя вообще-то по моим рассчетам это бульвар.

— Если бульвар, то должна быть проезжая часть. Здесь нет. Это не бульвар.

— Когда-то это место пытались назвать бульваром. Ну неважно сейчас. Не бульвар, так не бульвар. Так вот, мы с сестрой часто здесь сидели на скамейке, болтали, о своем конечно. И я все поглядывала на эту скульптуру. Ну мужики и мужики. Стоят три мужика. Обычная городская скульптура.

— Вот эти? Хммммм… Классная композиция. Мне нравится.

— Мне тоже. Однажды мне попалась на глаза картина Миши Брусиловского. Понравилась. Я ни черта не понимаю в живописи. Почитала. Уральский художник. И в конце статьи увидела фото этой скульптуры. Офигела, если честно. Называется "Горожане. Разговор." Оказывается, здесь изображены три уральских художника — Брусиловский, Волович и Метелев. А потом я прочитала в интервью Брусиловского, что ему забавно из окон своей квартиры видеть памятник самому себе. Представляешь? Это значит, что в какое-то из этих окон он мог меня видеть. С тех пор я всегда приветственно машу рукой обоим домам. Махала.

— Почему в прошедшем времени?

— Миша Брусиловский умер недавно. Поэтому я теперь просто стряхиваю с него снег. Чтобы ему не холодно было.

— У тебя уже варежки все в снегу. Замерзнешь.

— Тебе правда они нравятся?

— Очень. Пойдем.

— Дальше конструктивизм смотреть?

— Ага. Удиви петербуржца одинаковыми прямоугольными домами.

Развод. Это сладкое слово. Сначала оно кажется горьким. Со временем приходит какая-то неприятная сладость. Привкус корня алтея, солодки, лекарства. Психологи говорят, что любые потери проживаются через пять этапов.

Отрицание. Нет. Не веришь. Я не хочу разводиться. Мне страшно. В голове не укладывается. В суде, когда секретарь объясняла всю процедуру, она никак не могла понять, где же должно хранится свидетельство о разводе, у нее или у него. Секретарь в туфлях, достойных шеста для стриптиза, снисходительно посмотрела на нее:"У вас у каждого будет свое." У каждого? Черт, точно.

Агрессия. Как? Ты привез женщину, из-за которой дети сейчас живут без отца? К ним? Познакомил-подружил? Да я же тебя сейчас размажу и дом по камню разберу. Безобразная сцена.

Торги. А может плюнуть на все? Вернуться? Ну вроде зовет же. Может любит? Дорогая, эти перемены месяца на два, потом снова-здорово. Ты помнишь, что от пощечины можно улететь на пол? Черт, точно. Но он же говорит, что изменится. Девочки его любят. Ну что же мне делать?

Депрессия. Вопросов нет. Ничего нет. нет, и ничего не надо. Ничего не изменится. Ничего не хочется. Так. Завтра я обязательно помою пол, вымою окна, разберу вещи в шкафу, схожу погулять с девчонками. Мы давно не гуляли. И вообще, пора жизнь налаживать. Нужно написать список дел. Она писала список, зная, что ни одного пункта не выполнит. День за днем. И жуткое признание, себе, вслух, да я ведь его и не любила никогда. Знала всегда, но вслух никогда не произносила. Все к лучшему.

Принятие. Мир давно перестал крутиться вокруг развода, случившегося когда-то, два года назад. Появились совсем другие проблемы. И вот эта отвратительная сладость во рту. От слова развод.

Перед новым годом все вокруг напоминает о чуде. Как много значит внешний антураж! Увидеть первые иллюминационные признаки надвигающегося праздника можно еще в ноябре. Однажды зайдешь в магазин, и по глазам вдруг хлестнет блеск мишуры на расставленных через равные промежутки елочках. И все. Как будто Дед Мороз дал отмашку, скомандовал: «Можно!» и своим морозным дыханием оставил узоры на окнах в качестве примера для снежинок из салфеток. После этого начинается легкое подобие сумасшествия, ярче, переливчатее, обильнее. Гирлянды внутри и снаружи, на деревьях и колоннах зданий. Звезды из фольги. Искусственный снег. И елки, елки, елки… Большие и маленькие, зеленые и белые, мигающие и светящиеся. Все вокруг кричит: «Скоро Новый Год! Пора чудес! Ты не веришь в Деда Мороза, стань им сам! Все ждут подарков!». Все вокруг манит — зайди, купи, порадуй.

Она любила новогоднюю пору. Собственно, она любила только Новый Год и свой день рождения. Но трепет от ожидания новогоднего чуда последний раз охватывал ее два года назад. Она четко помнила это ощущение, такое новое и нежное, когда стоя на коленях перед елкой они с мужем, веселые от шампанского, пытались уложить подарки для дочек так, чтобы было понятно, где чей. Перекладывали их, смеялись. Тогда она так пронзительно почувствовала, что волшебные минуты бывают, не только когда ищешь подарки под елкой, но и когда кладешь их туда, чтобы утром услышать быстрый топот маленьких ног, короткое «Ах!», шуршание оберточной блестящей бумаги и осторожный зов: «Вера, иди скорей, Дедушка Мороз уже приходил!».

После шампанского был виски. Совсем немного. И разговоры. Добрые и усталые. Помогая пристраивать игрушки и конфеты под елкой, муж плакал сквозь смех и шуточки. Он уже три недели был бывший.

— Я хочу сводить Веру в оперный. На Рождество будет «Щелкунчик». Ей пора уже. Семь лет подходящий возраст.

— Не будет отвлекаться?

— Не думаю. Мы подготовились, музыку послушали, разобрали. Если хочешь, можешь подарить Вере билет. Мне не совсем по карману два билета. Постановка дорогая.

— Можно я куплю три?

— Оле рано еще. Пусть подрастет.

— Если ты не против, я хотел бы присоединиться.

Она удивленно приподняла брови. За одиннадцать лет брака он так и не выбрал время посидеть в соседнем кресле партера, периодически проспаться от аплодисментов и с заинтересованным видом говорить «Это божественно!». Она много раз звала, смеясь, давала эти инструкции, упрашивала, смотрела с ним бокс и бои без правил, желая подать пример. Потихоньку потеряла надежду и стала ходить слушать музыку в компании сестры. Объясняла себе, что увлечение ее слишком специфическое для него, что незачем его мучить, что у них и так все хорошо. Но боксеры в красных и синих трусах в ее голове, как надоедливый утренний комар, что будит тебя воскресным утром, и к которому испытываешь личную неприязнь, твердили ей хором: «Все хорошо, да не очень!».

— Серьезно? Я непротив, хотя несколько удивлена.

— Я хочу хотя бы попробовать. Ты же звала меня раньше.

Внимательно посмотрела на него. Хотелось заплакать. Его лицо казалось таким родным и безразличным ей одновременно.

— Только если это твое личное желание, потому что это ничего не изменит.

— Я этого и не жду.

— Обманываешь.

— Обманываю.

— Оденься поприличнее, — улыбнулась она.

Ты одинок и у тебя нет единомышленников? Не расстраивайся, их можно родить. Маленькая девочка с высоким пучком светлых волос изящно держала в руках старенький театральный бинокль, нетерпеливо притопывала новыми туфельками и оправляла любимое нарядное платье. Мать с волнением и некоторой тревогой смотрела на нее. А вдруг не понравится?

— Вера, пожалуйста, если возникнет вопрос, осторожно и тихо дай мне понять. Потрогай за руку, например. Помни, что ты находишься там, где живет красота.

— Мам, да я все поняла. Мы об этом говорили. Не волнуйся, я буду паинькой.

— Не в этом дело. Просто мне невыносимо хочется, чтобы тебе понравилось хоть что-нибудь, — улыбнулась мать. — Смотри, какой папа у нас сегодня красивый, настоящий театрал.

Он выглядел немного смущенным, но был хорош в своей светло-розовой рубашке и ладно сидящих на нем брюках. Галантно проводил своих дам в партер и вздохнул, устраиваясь в кресле рядом с дочерью.

— Еще не заскучал? — улыбаясь, спросила она.

— Нет. Здесь и правда красиво.

— А ты стойкий оловянный солдатик. — она снова улыбнулась.

— И храбрый, как Щелкунчик, — засмеялась Вера.

— Держись, мой хороший, два с половиной часа — и мучения закончатся. Потом поужинаем и можно домой.

— Хватит надо мной посмеиваться. В фойе ко мне обратилась женщина с вопросом, как к завсегдатаю.

— Как пройти в библиотеку? — его дамы прыснули смехом.

— Почти. Как музей найти. Я даже растерялся на мгновение, думал, мы же вроде на балет пришли. Тут есть музей? — уже под хохот папа смущенно развел руками.

— Не расстраивайся, мы тебе его в антракте покажем.

Все вышло лучше, чем она могла мечтать. Вера заворожено смотрела на сцену, не отвлеклась ни на мгновение. Знакомая ей с пеленок музыка Чайковского влекла за собой и раскрывалась новыми гранями, так, как она была задумана. Мать искоса краешком глаза наблюдала за девочкой, и сердце ее пело. Прямая спина, идеальной формы голова, увенчанная пучком, который горделиво чуть оттягивал ее назад, полуоткрытые пухлые губы. Но главным было не это. Горящий взгляд и прижатая во время знаменитого «Адажио» к груди ручонка — вот чего она желала всеми закоулками своей души, волнуясь и замирая. Во время антракта они разглядывали оркестровую яму, вспоминали названия инструментов, заглядывали в партитуры. Вера была великолепна. Она оперлась на ограждение оркестровой ямы, положив на сжатый кулачок свой милый подбородок. Задумчиво разглядывала ударные инструменты. Ею любовались все вокруг, столько гармонии и красоты было в этой девочке, врожденного изящества движений. Конечно, на фоне детей, тянущих родителей из зала в буфет, она выглядела, по меньшей мере, дочкой призрака оперы. Но детей было много, и только она одна ходила вдоль оркестровой ямы самостоятельно, когда родители остановились пошептаться о своих впечатлениях по поводу дочери. Потом они поднялись в театральный музей, заглянули в ложи, побродили по галерке, рассматривая гигантскую переливающуюся люстру.

— Мама, я хочу остаться здесь

— Но наши места внизу, в партере. Отсюда все будет казаться очень маленьким.

— Правильно, как и положено в этой сказке. Это же Маша уменьшилась до размера мышки, а не мыши выросли до размера Маши, — весомо сказала Вера.

— Знаешь, я никогда не думала о месте в театре с этой стороны. Ты умница. Но только на первом ряду, я не люблю, когда что-то перед глазами мешает.

Благополучно поменявшись местами со слегка недоумевающими молодыми девушками, по виду студентками, они уселись на места в галерее.

И снова Чайковский, и снова сказка и чудеса.

Отгремели последние аплодисменты. Мать, отец и дочь еще сидели в своих креслах, ожидая пока рассеется толпа, двинувшаяся в гардероб.

— Мне не хочется уходить, — девочка возбужденно болтала ногами, затянутыми в белые колготки.

— Это лучший ответ на вопрос, понравилось ли тебе, — улыбнулась мама.

— Очень. И знаешь что? — торжественно и чуть хитро спросила Вера.

— Не знаю. Расскажи.

— Купи мне барабан! — уверенно и в то же время с надеждой выпалила она.

— Барабан? Зачем? — мать пораженно вытаращила глаза.

— Я сегодня точно поняла. Спасибо, мама, что привела сюда. Я хочу играть на вот таком барабане, — и она указала на оркестровую яму.

— На барабане? Не на скрипке, не на арфе, не на флейте, в конце концов. На барабане? Как Ринго Старр?

— Неа, как тот лысый дядька, у него отсюда сверху так лысина сверкала.

— Эти барабаны называются литавры, мы говорили об этом, — тянула время растерянная мама.

Как часто матери не верят в детские желания, считают их сиюминутной блажью, не принимают всерьез. И так же часто они оказываются правы. Восьмидесятая по счету кукла не может быть мечтой. Четвертое по счету мороженное не может быть заветным желанием. Платье «как у Леры» редко становится по-настоящему необходимым. Мы отвлекаем, предлагаем альтернативу, убеждаем в бессмысленности того или иного желания. В крайних случаях говорим уклончиво: «Я подумаю». А ребенку нужна определенность, ребенок жаждет конкретики — когда именно, во сколько часов, где он получит желаемое. И часто забывает о том, чего так сильно хотел вчера. Но иногда… Иногда мечта становится целью.

Ровно год Вера с методичной настойчивостью вспоминала сверкающую лысину так поразившего ее музыканта. Льстиво напоминала матери о том, что необычная челеста, которую использовал в своей музыке Чайковский, тоже в своем роде ударный инструмент. А мать пыталась представить себе огромный барабан в детской и первобытный ужас охватывал ее. Где учат игре на ударных? В суматохе рабочих будней и множества бытовых и прочих забот этот вопрос легкой дымкой висел над остальными мыслями, не оформляясь во что-то четкое, но и не спеша растаять без следа. Были беседы о душевном здоровье соседей, были резонные замечания «А если тебе через неделю разонравится, то куда мы денем этот барабанище?». Но заветный блеск оркестровых тарелок и лысины ударника путеводной звездой сияли перед Верой.

Однажды, вернувшись домой с работы, мама застала ее за увлеченной игрой на ударной установке, собранной из кастрюль и крышек. И сдалась. И оказалось, что найти преподавателя очень просто. Первый же запрос поисковику выдал множество вариантов. А ударные установки давно перестали быть только акустическими. Первые несколько уроков у преподавателя в широких джинсовых шортах и бейсболке, надетой задом наперед, показали родителям, что им еще придется расстаться с определенной суммой денег для покупки не только барабанных палочек, но и электронной ударной установки.

Что выколачивала девочка из рабочего барабана на занятиях? Переполнявшую ее энергию? Признание в любви Музыке? Обиду и страх, поселившиеся в ее детской душе после развода родителей? Мало кто мог понять, о чем действительно думала улыбчивая и изяшно-смешная Вера. Но через полгода она вполне уверенно управлялась с палочками и обожала своего преподавателя, который называл ее принцессой барабанного королевства.

— Поиграй для меня.

— Мне иногда кажется, что ты гитару любишь больше чем меня.

— Гитара без твоих рук немая. Хотя твоя очень красивая. Смотреть на нее тоже приятно. Мне всегда очень навилось смотреть, как ты играешь. Так я в тебя и влюбилась. В мальчика с фингалом и гитарой в руках.

— А я в тебя в тот же самый день. Рыжая девочка, которая роется в моих книжных полках.

— Полки твои, а книги папины.

— Это неважно. Важно то, что ты стояла на стуле, чтобы до верхних полок добраться, а я смотрел на твои ноги и думал, что хочу стянуть с них штаны.

— Балбес. Чтобы стянуть их, ты зачем-то ждал 15 лет. Поиграй для меня.

— Все та же любовь? Сейчас, руки только помою.

В каждом классе есть свой клоун. У нашей псевдоинтеллектуалки был Илюша. Как он кричал! Он кричал всегда и везде, на уроке, на переменах, в столовой, на улице. Он кричал когда шутил, когда злился, когда радовался, когда стеснялся. После уроков у нее долго гудела голова от его воплей. Как она только не пыталась успокоить его мощный звук. Если она от беспомощности и отчаяния начинала повышать голос, Илюшу охватывал азарт и тогда его голосище взлетал к потолку, ударялся там об лампу и после этого рассыпался на тысячи шаров, которые потом долго отскакивали от стен школы и бились внутри ее черепа. Игнорирование давало точно такой же результат. Жаловаться родителям она не решалась. После первого же разговора с мамой она поняла, что Илюшин папа не церемонился с детьми, мальчик запросто мог прийти с синяком на следующий день.

Однажды на уроке Илюша, выполняя упражнение, комментировал каждое слово. Ему хотелось быть остроумным. Она ходила между парт, проверяя ход работы. Дойдя до Ильи, она машинально успокаивающе погладила его по плечу. Плечо недовольно дернулось. Из вредности она погладила еще раз, и еще, и еще, пока с удивлением не заметила, что дергаться мальчик перестал и незаметно затих. "Как вам удалось, Филипп Филиппыч, подманить такого нервного пса? — Лаской, лаской, единственным способом, который возможен в обращении с живым существом."

"Спасибо, профессор," — подумала она.

И для верности взяв мальчишку за ухо, тихонько его повернула.

Илья удивленно поднял глаза:

— А это зачем?

— А это у тебя, оказывается, здесь громкость выключается.