Родные

У меня осталось сорок минут до поезда. Поговорим? Нет, правда, мы очень давно с тобой не говорили. Ну что, дед, дед?.. Я уж скоро сто лет дед, а ума не нажил. Ну, наливай, чего застыл? Во-от. Видишь? Хоть чему-то тебя научил. Отцу-то тоже подлей. Да кто ж так льёт?! Эх, ты! Голова — два уха! А ты чего головой трясёшь? За рулём он, видите ли! Отец в кои-то веки приехал сына с внуком навестить, а его и проводить по-человечески не могут! Дожили…

Помню… Да не перебивай ты! Старику уж и слова сказать нельзя… Торопятся они… А деда послушать? До поезда ещё долго. Может, последний раз видимся. Старость — не радость. О чём я, бишь? Ах, да… Помню на этом самом вокзале я и сидел. Давно-давно. Вас всех ещё в помине не было. А я пятнадцатилетним мальчишкой был. Дурной. Шило в одном месте зудело. В том самом, о котором в приличных обществах говорить нельзя. На войну, понимаешь, хотел. Доказать чего-то, кому-то. Фашистского гада найти и голыми руками напополам! Силу чувствовал, злобой горел, а крови-то ещё не видел и пороху не нюхал. Зелёный был, что с меня возьмёшь?..

Так долго сидел. Всё поезд ждал. На Брест. Пачпорт выправил. Ну, как вроде, мне осьмнадцатый годок идёт. А чего? Все тогда так делали. Мать руки заламывала, плакала, брат меньшой за рукав дёргал… Да ты его и не знаешь. Умер он. В эвакуации. Не доехал. Поезд бомбили. Мать тогда поседела. Все глаза выплакала. Чудом выжила. Помог кто-то. В тридцать лет — старуха. Но тогда многие так… А я-то молодой, сильный… Сижу, поезд жду. Сорок первый год идёт. В Брест хочу. А поезда-то нет и нет, нет и нет. Я в кассу. «Где, — говорю, — поезд? На Брест. Надо мне туда. Очень». А кассирша и отвечает: «Нет на Брест поезда. И не будет, — а потом ласково так, — Чего тебе не живётся-то? Что ж ты так помереть рвешьси?» «А я билет купил», — сурово отвечаю и билетом-то трясу у неё перед лицом, дурень. Она руку протягивает, билет у меня вырывает да и на мелкие клочки… Я аж с лица сошёл, побелел от злости, слова в горле кипят, а выплюнуть не могу! А кассирша мягонько так улыбается, очёчками поблёскивает и по-змеиному шепчет: «Потом благодарить будешь...» Бросил я тогда кепку оземь, сплюнул под ноги, да и ушёл. Теперь только понимаю, что права она была, кассирша-то. Матери с братишкой я нужнее был. Отец на фронт ушёл. Добровольцем. Я единственным мужчиной в семье остался. Может, и скажу я слова неправильные, а только мать с братом — вот и вся моя родина. Такая же необъятная и глубокая. И за неё последней капли крови не жалко, но она её никогда не попросит, потому как ты ей живой нужен.

Скажу я вам так, братцы, ничего страшнее войны нет — она умирать учит, а надо жить. Просто всё, родные мои, просто очень. Жизнь она, как травинка тонкая, — к небу тянется, солнышку радуется. Сорвал её смеха ради, в руках помял, пожевал да и выплюнул, а она, может, дубом бы стала и однажды в знойный полдень спасла бы тебя от марева, прохладу бы подарила… Что-то меня на хвилосовию потянуло… Давайте ещё по одной да и сворачиваться будем. Поезд скоро.

А вон уже и едет, касатик. Эх! Разливай, что ли, на посошок! Негоже зло в бутылке оставлять. В Бресте я всё-таки оказался. В сорок третьем. Партизанил. Уж там я крови хлебнул, дай Боже. Врагу не пожелаю. Убивать научился, но это дело нехитрое. Привыкаешь даже. Как к любой работе. Вот только кровь с рук не смывается. Она в сердце остаётся. Камнем. И камень этот ворочается. Сердце болит сначала, а потом само в камень превращается и ты уже ничем не отличаешься от тех, кого убиваешь. Страшно это всё, страшно. Но и любовь там честнее, что ли, отчаяннее — уж слишком тепла хочется. Пусть самую чуточку. Этой чуточкой для меня Любаша и стала. Да-да. Твоя бабушка.

Да что ж такое творится! Когда надо, этот поезд проклятый не едет, а когда не нужен — мчится на всех парах. Ну, прощевайте, хорошие! Лихом не поминайте. Приезжайте лучше. Любанька драников напечёт, я рыбы наловлю… Хорошо будет…

Ну, летом, так летом… Вы пишите хоть… Позванивайте иногда… Родные же всё-таки!..

Эх!..