Начало

Часть третья. Командировка.

Для многих командировка стала событием; люди увидели настоящий стройбат. Оказалось, что до этого был курорт.

Для Андрюши командировка прошла легко – по той причине, что он был из неблагополучного города, неблагополучной семьи – и, кратко сказать — неблагополучного прошлого. Москвичи и питерцы, киевляне и прочие тепличные растения прямо-таки терялись в стройбате; по крайней мере, на первых порах. Казахстанцев же удивить чем-либо было трудно. Судите сами.

Андрюша был родом из маленького нефтяного кишлака размером в 50 тысяч особей. С виду… с самолетного вида кишлак напоминал набор четырехэтажных коробок на песке. Между коробками не было ничего – ни рек, ни рощ, ни оврагов. Все ровное; песок, бетон и асфальт.

Между коробками бродили люди. Самые здравомыслящие – старшее поколение — шли строго или на работу или с работы. Менее умные, или помладше – искали приключений. Их было легко найти даже среди дня – особенно подросткам. Обычным развлечением было бить толпой незнакомую жертву; бить потому, что не бить не имелось никакой возможности. Бить, пить и анашу курить – вот что выгодно отличало людей от животных; животные этого не умели. Они — (верблюды, ишаки и коровы) — только бродили по помойкам и ели картон – за неимением в городе травы; кошки прятались от озлобленных на жизнь детишек – детишки кошек иногда убивали; собаки научились от людей сбиваться в стаи и гонять по городу все остальные виды особей – кошек, одиноких собак, верблюдов, поджарых коров и ишаков; а ночами – и не сбившихся в стайку прохожих.

Разумеется, советская власть в городе была; партийно-трудовые плакаты были прибиты, прикручены и приварены ко всем поверхностям обильно. Именно они, эти огромные в стиле кубизма плакаты и вызывали у Андрюши наибольшую ненависть к советской власти.

Милиция сбивалась с ног; город был крайне криминогенный. Были, конечно же, секции спортивные, ДОСААФ, музыкальная школа, два духовых оркестра… кратко сказать – была вся возможность подросткам эволюционировать в сторону плакатных парней – и вырастать квадратными и правильными. И хотеть работать ударно, а анашу курить не хотеть. Но город, построенный зеками из известняка, впитал блатной дух зоны всеми своими известковыми порами; впитал неистребимо. Подростки хотели ударно совсем не того, чего хотели плакатные парни. Подростки игнорировали плакатных парней: во-первых, те были нарисованными, и нарисованными в дурном вкусе; во-вторых, подруги их были всегда в рабочей одежде и с серпами какими-нибудь в руках. Такую на «дискач» не поведешь.

И жили подростки своей жизнью, а парни плакатные – своей; и смотрели они друг на друга с неприязнью, и общих устремлений не имели.

Андрюша же пошел дальше и нарисованным считал весь город – нарисованным крайне дурно; он ненавидел в своем городе каждый дом, в доме – каждый кирпич; каждого встреченного казаха и каждого даже не встреченного чеченца. Те платили Андрюше взаимностью – и как он добрался до армии с целыми зубами – осталось непонятным.

Здесь для полноты картины добавим, что город был молодым; в нем не было местных жителей. Национально-социальный состав этих собравшихся в полупустыне людей был таков.

Основной состав – казахи. Жили казахи своей спокойной жизнью; управляли городом, ели по всем национальным и семейным событиям баранину. Прямо во дворах, между коробками четырехэтажек ставили юрты и разводили костры. Если событие не было похоронами, то звучала домбра – иногда через усилители и колонки. Были дружелюбны и угощали детишек пончиками – «баурсаками». Молодежь их сбивалась в банды, курила анашу и была опасна только подросткам.

Чеченцев было поменьше; они так же жили своей жизнью. Работали, торговали; молодежь их дралась с казахами, курила анашу да портила русских девок.

Русских было мало, и своей национальной жизни они не имели. Взрослые – техническая интеллигенция, врачи и учителя. Сами казахи признавали, что на них держится город. Русская молодежь жила несколько потерянно, деморализовано; только дети благополучных родителей хорошо учились, ходили по секциям и готовились в институты. «Упущенные» бродили по подъездам, курили анашу да дралась с казахами и чеченцами. Боевые подвиги да девки были обычными темами разговоров. Летом ездили на море, зимой «кочевали по хатам»; вечеринки были единственным развлечением в этом тягостном городе…

Да, еще один ингредиент этой гремучей смеси: в городе стояло несколько общежитий «химиков». «Химики» — это зычки с возможностью жить в общаге и ходить на работу, как люди. Вели они себя тихо, и скромненько так несли свою общественную нагрузку: вместо презренных плакатных парней зычки учили жизни казахскую, чеченскую и русскую молодежь.

Для «обученных» за городом стояло несколько зон; черные страшные колонны, под конвоем бредущие на стройки, часто были видны играющим в степи детишкам…

Никакой межнациональной розни в городе не было, особенно среди интеллигенции; дрались и убивали строго по причине того, что не драться и не убивать в этом городе духовной смерти — не было никакой возможности. Город являл пример полной победы коммунизма над живыми существами.

Несколько слов о пьянстве. Представь, читатель дорогой, жисть русского мужика в этом городишке. Особенно – во времена Андрюшиного детства. Ну, сходил на работу мужик, повкалывал. (Атмосфера на производствах была очень хорошая, люди дружили семьями и бригадами). Но работа закончилась. И идет он, мужик наш среднестатистический, между одинаковыми коробками в свою коробку. Нет у него печки, которую нужно топить; нет у него огорода, который нужно полоть. Нет у него бычка, которого нужно с луга пригнать. Нет у него «Москвича», который нужно облюбовать.

А есть у него только телевизор, в котором Володя Высоцкий появляется крайне редко. Да кухня, да жена безрадостная. «Тут за день так накувыркаешься! Придешь домой – там ты сидишь»… И заходит от этого всего мужик наш усредненный в магазин, где много стоит хорошей пшеничной водки. И вливает он за углом, с первым встречным, в глотку в свою в луженую столько, сколько получится. Большая его тоска требует широко распахивать рот, и вливать потоками бурными; пили часто до упаду, ползли домой с ошибкой в ориентации. Казахи водку переносили гораздо хуже остальных; иногда можно было увидеть детишек, весело кидающих камни в мычащие тела. Народ, приехавший на заработки, спивался. В замкнутом круге жизни было ограниченное количество интересных пунктов: работа, хорошая зарплата, хорошая водка, дома-коробки, плакат «пьянству бой», кладбище. Продвинутая молодежь, смотря на пьющих «предков», гнушалась «шмурдячниками» и благородно курила анашу. Спиртное пили только на вечеринках – из уважения к дамам.

Лирическое это отступление, по нашей мысли, должно было бы показать читателю наглядно, почему именно казахстанские призывники оказались в стройбате наиболее стрессоустойчивыми. К тому же они были чаще всего потомками репрессированных казаков, ссыльных немцев, жертв карагандинских лагерей. Или детьми родителей предприимчивых, поехавших в полупустыню на заработки. В общем, тертые калачи.

Эстонцы, москвичи и питерцы, привыкшие к человеческой культуре общежития – терялись несколько, увидев звериный лик стройбата. «Казахи» же присматривались, как выбить лику зуб. Это – общее наблюдение; в частностях же подвиги отстаивания чести проявлялись у солдат из всех культур и народов.

Итак, командировка. В «учебке» сержантский взвод был как бы изолирован от дедов; до роты было всего десять метров, и даже видны были сутулые спины загнанных духов; но «учебка» относилась к особому виду и жила самостоятельно.

Теперь же взвод ехал в неизвестную роту. Плохие предчувствия умеющих предчувствовать оправдались полностью.

Андрюша же предчувствовать не умел – по крайней мере в области забот об условиях службы; он ни разу не позаботился об устройстве своей армейской карьеры. Стройбат он видел, как броуновское движение зеленых молекул — и на все взирал равно. Сейчас тридцать молекул ломанулись в сторону города Ахтырки; они ударятся об стройку, об казарму с дедами, разбегутся по лазаретам, вернутся и снова прилипнут к своим койкам, и к своей каше. В общем хаосе мироздания рывок в Ахтырку и обратно куска зеленой каши – не стоил бы и упоминания; но в поезде Андрюша пережил действие, не вписывающееся в материалистическую антропологию. Уставшая от армейского быта душа несколько вырвалась наружу.

Здесь нужно сказать, что Андрюша был меломан – хотя бы потому, что ему больше и быть-то было некем. Все, что он услышал когда-нибудь даже мельком, но принял сердцем, – он запоминал навсегда. Память музыкальная обычно срабатывала у него без никакой связи с действительностью – и выбивала из адекватности.

И вот – в попрание тезиса о бытии и сознании… ни в малейшей мере никакими внешними событиями не определяемое, в одной из зеленых частиц, сидящих в вагоне «на Ахтырку»… отрешившись от консервы на липком столике, от бычка «Примы» в тамбуре, от шуток и говора других зеленых частиц – начинало торжественно свою поступь сознание человека.

Шаги его были плавны и величавы. Андрюше пришел на память двадцать первый концерт для фортепиано с оркестром. Мягкая, добрая глубина – такая долгожданная среди убожества солдатского быта!

Не скоро развернется музыкальная фраза. Она готовит подарок, эта добрая глубина; она как женщина-врач сначала улыбнется, потом успокоит, потом пригласит в свой мир.

В нем, в этом настоящем, реальном, великом и праведном мире — нет хаоса; в нем абсолютный, гармоничный порядок. И вместе – в нем загадка, игривая непредсказуемость… и бесконечно желанная тайна. И такая простая, такая детская она, эта тайна – что от прикосновения ее видит сердце простые, только детям принадлежащие вещи.

И сердце раскрывает свои же шкатулки.

Вот – засыпающие сослуживцы. В каждом – сокровище личности. Сейчас оно заметно только отчасти.

Вот – прапор. Он несет ответственность; он суров. Он знает, что завтра в роте вас окружат кавказцы-звери. А еще у него есть дочь. Она маленькая. Она остроумна, и блещет чувствами. Она очень редко, но все же любит порядок. И сама его наводит. После его навождения в комнате воцаряется хаос.

Она маленькая. Но она – уже загадка; она вся – игривая непредсказуемость. Она для него – всегда желанная тайна; и такая простая, такая вся детская она, эта тайна – что от прикосновения ее видит прапор все только детям принадлежащие вещи.

Она для него – Моцарт.

Часть четвертая. Часть.

Поезд мягко катил в Ахтырку, Андрюша мягко приходил в себя. Армия избавила его от многих комплексов и смущений; он начинал чувствовать полноценным человеком. В стройбате, где некоторые получили серьезные психотравмы, Андрюша от своих травм избавлялся. И первое, что ему помогало в этой психотерапии – военная форма.

Там, на отошедшей в нереальность гражданке, Андрюша от бедности одевался не то чтобы хуже всех – но не так, как бы хотелось. Мало того, что по городу стыдно было ходить с дамой – Андрюша стыдился своего города, как постыдного явления – так еще и одет он был без блеска, скажем так помягче. Одежда из магазинов была одинаковой – и очень стыдно бывало Андрюше, когда между одинаковыми домами встречал он прохожего в одинаковой куртке. Одинаковыми имели право быть только джинсы; это не являлось позором; все остальное, купленное в магазине, приравнивалось к выданному в ГПТУшном складе обмундированию. (Подростки выбрасывали почти все и сразу).

А сейчас Андрюша был в форме, для всех обязательной. И чувствовать себя ущербным понемногу переставал. Заслужить авторитет у сослуживцев было легко; он давался в обмен на зубы; к тому же Андрюша, впервые видящий такое множество людей со всех концов страны, стал искренне интересоваться, что сейчас называется, менталитетами. Мало того, что каждый сослуживец был уникально-замороченным типом; так еще и каждый являл собой часть того мира, из которого загудел в стройбат.

Сам же Андрюша, являясь представителем самого уникального в мире менталитета… (а ведь действительно это так! Точного аналога жаргона, бытовавшего в их городке, в мире нет. Даже в соседнем Шевченко имелись отличия в манере речи, жестах, походке, речевых оборотах – поскольку кругозор приморских шевченковцев был шире, и все они были всесторонне более продвинуты). – Сам же Андрюша представителем своей среды не был. Он ее не принял органически, и постоянно находился в поиске иной, максимально благородной манеры общения. Пока учиться было не у кого. Но Андрюша впитывал все. Сослуживцы откровенничали, и багаж знаний у Андрюши повышался ежедневно.

Так же благотворно влияли на Андрюшу виды за окном. Спокойная, зеленая Украина. Все цветет, кругом фрукты – страшный дефицит Андрюшиного кишлака.

Люди здешние и не ведают, что родились они на курорте; и жизнь их – сплошная спелая малина.

Автобусом приехали в «часть». Номер неизвестен, форма жизни – тоже. К военной форме жизни все увиденное относилось мало; ученые-популяционисты, изучающие жизнь стай – крыс, волков, пираний – нашли бы в явлении этом многие сходные черты с поведением изучаемых объектов.

Внешне часть была похожа на брошенное после скиновского нашествия цыганское гетто. Заборы с дырами и поломками; туалеты с дырами и поломками; бараки рот – с дырами и поломками; баня с дырами и поломками; психика аборигенов с дырами и поломками.

Как демоны в аду, рыскали в этом мареве беспредела и страданий дембеля-кавказцы. Хорошо ухоженные, сытые и блестящие, они были гарантом локальной победы зла. От них шло дыхание опасного чужеродного холода. Всякий поворот головы этих монстров нес горе попавшим в область взгляда духам и черпакам. Все живое расползалось, не смея думать о пище и отдыхе. Борьба за существование, этот научно доказанный двигатель совершенствования живых организмов — дал сбой. В части под Ахтыркой сильнейшие зеленые особи искали лишь только садистких услаждений, а слабейшие – только способ укрыться. Эволюция дала крен. Это был не прогресс, а бесполезная мутация.

Духи жалели, что они имеют плоть и попадают-таки в красные дембельские мониторы. Что с ними делали демоны – неизвестно; но Андрюша в «бане»…

«Баня» выглядела как холодный темный склеп; тонкая струя холодной воды текла из согнутой трубы-полдюймовки – текла не переставая, как символ вечности. Это был местный душ.

Оборудования вообще никакого – ни скамейки, ни вешалки. Стены склепа видны впотьмах плохо, но понятно, что масляная краска облезла пластами.

Погнали духов в баню. «Сержанты» отказались мыться с аристократической непринужденностью; настаивать никто не стал. Но местным дембелям втемяшилось, что такой-то дух должен омыть свою плоть.

Так, в «бане», Андрюша и увидел этого духа. Коричневый брюнет с не то полным, не то опухшим лицом. Форма засалена, торчит во все стороны. Внешне дух был похож на сплошную гематому. Движения его были мешковаты, неуверенны, заторможены. Он привык все делать после пинка – до пинка сделанное лишало его бонусов. Он всегда ждал команды, и боялся команды; и боялся выполнить команду, и боялся не выполнить команду; и боялся бояться, и боялся не бояться. Он всегда со страхом ждал пинка — и боялся пинок не получить.

— Мойся! – говорили ему дембеля и лениво подпинывали. Он долго и робко раздевался; он путался в одежде и куда ее положить – без пинка не определялся; – и как он мылся в холодной воде, Андрюша не увидел.

Почему бы ему просто не уйти через дырявый забор – никто не понимал.

Но не так страшен черт, как его малюют. В ад части пришел взвод ангелов.

— Короче, братва – открыл всевзводный собор чей-то голос – спим в сапогах. Сапоги воруют. Если к кому пристали – все встаем!

Взвод сидел на кроватях и хотел спать; все ждали бедствий; как спать – решили не сразу. Андрюша уснул спокойно, как пастушок в греческих идиллиях; все, что могло случиться, ему было известно. Нужно просто угрохать дембеля табуреткой – и все станет мирно. Мертвый дембель – хороший дембель. Табуретки в роте были – и это было странно.

Потому что в роте не было окон. Потому что каждое двадцатое утро начиналось примерно так:

— Рота, подъем! – каркал дежурный по роте и убегал. В него метали тапок.

— Рота, вставай! Сейчас лейтенант придет! – в него метали ненужный сапог.

— Рота, уже восемь! Вставайте!

Но уморенные ночными сменами, авралом на стройке и взаимными истязаниями солдаты не шевелились. Приходил лейтенант. Посылали и лейтенанта. Автобус «до стройки» ждал…

И тогда случалось то, что называлось «разогнать роту». В казарму врывался командир части. Врывался – как ураган. И были метаемые им в солдат табуреты – как метеориты. Рота в ужасе выпрыгивала в окна; от того оконные проемы в казарме были завешены одеялами. Только такой лев, как командир части, был здесь абсолютным авторитетом; только он держал аморфную злобную биомассу в трудоспособных формах.

«Сержанты» избежали почти всех прелестей части. Во-первых, они были желанны; их пригнали помочь сдать объект – жилой дом с магазином, который часть никак не могла сдать. Аборигенам стало легче.

Во-вторых, сержанты показали себя биомассой не аморфной, а собранной; они приготовились биться, как буйволы против хищников – став в кружок и выпустив рога. Хищники побродили вокруг да около, попытались укусить, получили удар копытом и отползли.

В-третьих, общий физический износ от стройки отбирал у тел старых ту энергию, которую они могли бы направить на мучение духов молодых. Привозились со стройки усталые, отработанные, апатичные тела; народ ломился к койкам и пинал приглянувшиеся туловища вяло. Все хотели есть и спать, и спать и спать — прямо как в ГУЛАГе; а бить – и жизнь бьет…

— Духи, вешайтесь! – крикнул обычное восклицание какой-то демон из тьмы.

— И тебе спокойной ночи – ответствовали «сержанты». Взвод засыпал в новых условиях. Андрюшу надолго оставил Моцарт.

Часть пятая. Первый день работы.

Начался первый день работы неплохо. Потолкались в умывальнике, отыскали источники воды для увлажнения лиц – кранов было на роту два-три – и пошли к автобусу.

Зарядки, строевой подготовки, политинформации, строя с песней, телевизора, красного уголка, человеческой еды и человеческих отношений – в части не заводили. Людей сюда возили с работы поспать. Был плац, конечно, но он был с асфальтом условным – и рота на нем никогда не строилась. Во всяком случае, во время исторического посещения Андрюшей этой Ахтырской части.

Поехали на объект. Семиэтажный дом в городе Ахтырке. Но сначала – приятное происшествие. Оказывается, солдат в рабочие дни кормили в городской столовой. Еда там была – еда для людей. Маловатые порции, конечно; солдаты обгладывали и кости и посуду; но все же – хорошая человеческая еда. Спасибо мудрому начальству.

Солдат привезли задолго до открытия столовой. Они мерзли в подъезде здания – было похолодание — курили, шутили. Андрюша, начиная тосковать от общей неуютности, смотрел на просыпающийся город. Незнакомый город Ахтырка был ничем не похож на Андрюшин кишлак – хотя мог и совпадать по количеству населения. Непуганые битвами «двести казахов с палками на пятьдесят чеченов с ножами» горожане были для Андрюши европейцами. Беспечными голландцами. Швейцарами-цветоводами во время второй мировой.

Они просто жили. Радуясь солнцу. Их город строили не зеки, и молодежь их курила марихуану «беспонтовую». Солнце вставало над Ахтыркой…

И вдруг… во дела! Андрюша открыл рот…

По площади перед столовой… И это не было галлюцинацией! По площади перед столовой на велосипеде «Урал» ехала бабка! Да! Бабка на велосипеде! И к багажнику была привязана банка с молоком!

— Смотрите, сюда – призывал засвидетельствовать НЛО Андрюша – скорей! Уедет! Бабка на велике!

Привыкшие к странностям Андрюши солдаты не проявили на выходку внимания. Вяло бросили взгляд на бабку и углубились в свои разговоры.

Андрюша в свою очередь так же не понял реакции солдат на бабку. «Стройбат – мог подумать он – здесь, если и тираннозавр курить попросит – скажут «нэмае» и отвернутся».

Но вот новое чудо! Другая бабка на велике – опять с банкой – проехала по площади… В Андрюшином городе и двадцатилетней-то за велик сесть было позором; разве что на спортивный – а тут бабка… Это было именно немыслимо. Не укладывалось в воображение; воображение же Андрюши было и гипертрофированным, и абсурдным; и все равно не укладывалось.

Через пять минут город наполнился бабками на велосипедах; они ехали в разные стороны с банками и сумками на багажниках. Никого кроме бабок.

Фантасмагория Иеронимуса Босха.

После завтрака уверовавших в людскую доброту солдат повезли на стройку.

В детстве Андрюша имел стройки областью мальчишеских подвигов; там было и интересно и опасно. Высыплют карбид из бочки в воду, подожгут и радуются. «Сторож»! И прыгают детишки со второго этажа, и боятся простого сторожа пуще смерти. К стройкам привычка у Андрюши была, и это ему помогло.

Первым заданием взвода было такое дело: нужно было кучи песка, насыпанные за домом, перекидать в подъезд. Классика стройбата. И даже гармония с представлениями о нем всех слоев общества. Выдали новые лопаты. Ребята распределились и стали бросать песок.

Здоровый труд на свежем воздухе, все прекрасно. Андрюша был согласен в этом режиме провести всю службу; песочек мягонький, мышцы бодренькие, девки по тротуарам идут блондинистые. С шутками и прибаутками «сержанты» перебросали горы песка; все всем были довольны. Свозили на обед; после него дали новое дело – таскать женщинам-штукатурам раствор. (На объекте половина народу были гражданские). Солдаты бегали с носилками – только успевай – и оценивали дородные женские фигуры на «козлах». Все шло хорошо.

После ужина сил не было. И, чтобы служба медом не казалась, «сержантам» показали стройбат настоящий.

Из столовой взвод не в часть спать направился, а снова на стройку. Вяло подошли солдаты к чану с раствором. И слушали приказ так, как слушают приговор невинно осужденные.

Вечерним заданием взвода было помочь доделать подъезд. Впрочем, слов «помочь» не было; были слова «служить Родине»; «отдавать воинский долг». Долг так долг. А вот формы отдачи долга оказались веселыми.

Солдатам раздали носилки – тяжеленные от присохшего слоя раствора. Понятное дело, что каждую ночь после работы носилки были бросаемы с ненавистью, как оковы; их никто не «выбивал». Через неделю носилки становились невидимы под слоями раствора и бетона; они становились куском бетона в форме носилок.

Углубление, в которое нужно было влагать раствор, было уже небольшим – ведро-полтора; и похожим оно было на высеченное в камне углубление для стока крови – на языческий жертвенник. Лопата, при посредстве которой нужно было влагать, стилистически соответствовала носилкам; они были как бы в «наборе». Раствора на ней удерживалось мало, зато оглушить жертву удалось бы сразу.

— Э, духи! (Сквернословие). Быстро раствор на седьмой!

Оказалось, что дембеля делают стяжку на лестничной площадке седьмого этажа. Возможно, у дембелей этот подъезд был «аккордом» — последним заданием, после которого их выпустят из стройбата. Дембеля работали мастеровито, четко и быстро.

Дабы избежать побоев, пришлось шустро вспорхнуть с носилками на седьмой. Лишь спускаясь, Андрюша оценил пережитую атаку.

На улице темновато. В подъезде на все этажи – три лампочки; и болтаются эти лампочки на перемотанных проводах, свисающих с седьмого на первый. Вдоль всех стен на лестнице стоят дембеля со шпателями и сосредоточенно шпаклюют. Нужно было пройти с носилками мимо них; нужно было не задеть провода; нужно было отыскать площадку, чтобы передохнуть; нужно было не залить раствор к заднему в сапоги. Сзади идущий получал сразу же весь вес раствора на свою сторону носилок – из-за лестничного уклона; он умолял впереди грядущего согнуть горб – но впереди грядущий и не слушал. Выпученными от перенапряжения глазами он созерцал путь – пропадающий в брошенных кем-то тенях; смятенным умом он обдумывал действия – и извинялся, прося прохода.

Выход был прост – носить ведрами; но было бы это не в стиле стройбата. Слишком разумно.

Спать приехали около двух. Интересно – во сколько ложился Моцарт?

Часть шестая. Великолепный казах.

Встали с трудом. Построились на «остановке» — за воротами части, где забирали солдат на работу. Пересчитались. Все были на месте и как бы живы.

Снова автобус, снова подмерзание около столовой; снова плоские армейские шуточки, снова Босх со своими бабками. Не выспавшаяся голова соображает туго; желание одно – улизнуть и уснуть. Началось практическое исполнение воинского устава – «солдат обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы».

Снова таскание штукатурщицам раствора. На пленительные их формы не выспавшаяся голова смотрит как на статуи – без живого интереса. Улизнуть некуда. Нужно таскать раствор. Снова вчерашние носилки; брошенные ночью без «выбивания», они снова потяжелели. Снова избегания дембелей; поймают – сразу запрягут отнести на седьмой этаж баллон кислорода. Андрюша уже научился различать намерения дембелей по обращению. – «Эй, воин»! – означало, что запрягут без унижений и армейских заморочек; просто по рабочему делу; — «эй, душара»! – или – «дух рядового такого-то, ко мне»! – означало начало измывательств на стандартную тему. Например: «сколько дней до приказа»? И дух должен мгновенно напомнить деду точное число. Задержка ответа каралась какими-нибудь тумаками; в каждой части – свои традиции тумаков.

Но вот подошел к Андрюше прапор и дал приказ – скорее в форме предложения. Нужно было ехать в часть, «дневалить». Мыть пол, за чем-то следить. Андрюша согласился в надежде на близость коек; может, удастся прикорнуть. Погрузились в бортовой «газон» — пять-шесть незнакомых казахов, два деда-кавказца, сержант-одессит, невзрачный мелкий славянин и Андрюша.

Поездка до части получилась не без приключений. Это – кроме того, что стройбат есть вообще одно сплошное приключение.

Ехали быстро. Андрюше досталось место у заднего борта; он сидел прямо на полу, среди алюминиевых фляг, и пытался найти положение безболезненное и комфортное. Прислонялся спиной к борту, сидел на корточках, поправлял пилотку… и вообще, кратко сказать, вяло кривлялся всеми способами. Найденные положения казались удачными недолго; зад «газона» жестко трясло на ямах – и у Андрюши лязгали оставшиеся зубы. Очки сползали на нос. Из головы вытрясалась способность держать реальность в объективе сознания. Все казалось нехорошим сном.

Полную противоположность Андрюшиной деморализованности являли деды-кавказцы и сержант-одессит. Они сидели на лавках, как в карете. Сержант уже вошел в контакт с дедами – и до Андрюши доносились знакомые слова – «Одесса» и «фарцовка». Каждый раз, когда сержант пребывал в состоянии благодушном, он вводил всех окружающих в прекрасный мир Одессы и фарцовки. Он произносил слова эти как-то масляно; и даже в них он умудрялся немного картавить. При собеседнике, гнушающемся фарцовкой, сержант криво улыбался и переходил к апологетике. Улыбался сержант всегда кривенько; и губа его нижняя всегда была обиженная; и глазки были у него нахальненькие, с выкатом.

Казалось, что они трое, на лучших местах сидящие, могут быть бодры и веселы – не смотря ни на что. Казалось, что они, как демоны, вообще не устают; они не едят, не пьют и не спят – только действуют.

Правда, деды заскучали. До Андрюши они дотянуться не смогли, а вот мелкий солдатик-славянин в лапы их попал.

Как-то привычно, играясь, они подхватили солдатика и перевернули. У каждого деда оказалось по ноге на плечах; деды пощелкали по заду солдатика какими-то особыми щелчками, что-то повосклицали на своем наречии и отбросили игрушку обратно. Сержант смущенно лыбился – он должен был за солдатика заступиться. Это был его солдатик.

А солдатик должен был обнять деда и выпрыгнуть с ним за борт – такое оскорбление чести на виду у всех было смерти подобно; но солдатик только сконфузился и поправлял форму. Андрюшу мутило.

Не успел сержантик наш начать новый разговор о фарцовке – как новое событие.

Мало того, что торчащие в синее небо ноги солдатика, темные лики демонов, скачущие фляги да глумливое рыльце сержантика – делали для Андрюши реальность фантасмагорией, – так еще и бабка на велосипеде внесла свой мазок.

Внесла изящно, вильнув на дороге перед «газоном». «Газон» шарахнулся от нее на «встречку». По «встречке» летел другой «газон», он сместился; «газоны» в общих чертах разошлись, только бортами «теранулись» – но вот зеркалом встречный «газон» прошелся по зеленой солдатской массе.

Зеркало крепилось на прочном кронштейне из трех железных прутков; они-то и нанесли урон личному составу левого борта.

Крики, стуки кулаков по кабине. «Газоны» остановились. Андрюша заторможено догонял реальность.

Казах окровавленный слегка бил по щекам казаха с проломленным черепом. Тормошил, звал, приводил в чувство. Последний не подавал признаков жизни. Остальные казахи вынимали осколки зеркала из лиц и голов; зеркало было обычным, стеклянным – и разлетелось в дребезги. Поступила идея сгружаться и идти в часть пешком – а раненых на «газоне» везти в больницу. Андрюша спрыгнул на асфальт.

Перед ним спокойно стоял казах с чуть отведенной в сторону правой рукой – чтобы кровь из руки не текла на сапоги. Это был истинный казах; он нехотя водил взглядом вокруг – и как-то скромно, как-то брезгливо терпел происходящее. Он имел вид интеллигента, на брюки которого вдруг попали брызги из лужи – от случайно проехавшей машины. Сам не замечает неприятности – и других к этому невольно призывает. Тыльная часть его ладони была глубоко проломлена – и из нее текла густая кровь. Это-то и смущало чистюлю; этой-то физиологической своей слабости он и стеснялся. Нежного Андрюшу, засмотревшегося в темную рану, стало рвать – может быть, его укачало; он отошел в сторону.

«Газон» развернулся и уехал обратно в Ахтырку; Андрюша «щелкал клювом» и дышал; он едва заметил, что «целые» солдаты разом ушли в лес. Оказывается, часть была совсем рядом – километра три. Андрюша и догнал группу, и сторонился всех.

Демоны были вполне удовлетворены событием; жажда зрения страданий была на полчаса насыщена; никто не трогал Андрюшу. Все говорили о своем и пробитоголового казаха не вспоминали.

У Андрюши, по хвойному лесу идущего – нет сейчас ну никакой способности переключиться на созерцание мира, не стройбатом построенного. Он и видит лес, и леса не видит. Только тропинка, только спины демонов ему и служат ориентиром в буреломе новых впечатлений. Он наивно надеется, что где-нибудь в казарме, на неприметной койке он завалится спать – или, что более уместно, потеряет сознание. Он не знает, что его ждет и мытье полов, и отбивание атак демонов казарменных, пробитым черепом злобу свою не насытивших. Пусть идет, наивный; ему многое нужно пережить; ему нужно найти тот стержень, который даст ему невозмутимость в несчастиях большую, чем он увидел у великолепного казаха.

Мы же, читатель дорогой, давай отрешимся от малоприметных, малоинтересных событий Андрюшиной службы – и перейдем к некоему обобщению… или, скорее, к прочувствованию одной понятной детали.

Вот, правдиво показаны два дня мирной солдатской службы. При хорошем питании, при заботливых командирах. И все же идет по лесу Андрюша наш уже полностью деморализованный; спать и есть, уйти от реальности мира – вот и все его заботы. Он увидел малую каплю живой крови – и сразу стошнило! И что же это за солдат? Попади Андрюша куда-нибудь, где стреляют – как бы он прятался от пуль? Как бы бежал в атаку? Как бы собирал фрагменты тел товарищей? Каково же будет через несколько лет таким как он в Чечне – а там и еды поменьше, и демонов побольше; да с автоматами демоны; и привычно, умело они солдатиками поиграются…

И поулыбаются смущенно свидетели игр, политики-одесситы; и кругом будет бардак и распад больший, чем в стройбате; и мало парней со стержнем – выдерживать вселенское зло, сфокусированное в одной горячей точке…

Здесь нужен стержень больший, чем Моцарт.

Часть седьмая. Зоопарк.

Андрюша вырождался в животное. Он научился во время работы увиливать за забор одного частного дома, прилегающего садом своим к стройке; дом был брошенный. Андрюша поедал в садочке яблочки.

Как хамелеон, он сливался формой своей с чахлой листвой яблоньки – и ел яблоки как верблюд. (Верблюды почитают яблоки великим лакомством – как Андрюша).

Яблоки были кисленькие – но заглушали металлический, горьковатый вкус во рту – может быть, еще до конца не прошла акклиматизация. В учебке многие тырили из столовой сахар по причине этого вкуса – или из желания сладкого; здесь же Андрюша хомячил один.

Постоянно хотелось спать; общая усталость накопилась во всем существе Андрюши – и эмоциональная, и физическая; он даже по дереву лазал медленно; но при этом он постоянно жевал – и смотрел вперед тупо, не мигая, как коала.

Неудобные положения мешали уснуть на дереве; Андрюша всяко искал позу слития с ветвями и стволом. При этом он не слышал со стройки криков солдат, его ищущих; он был глух; но хорошо чуял по вибрациям шаги подошедших к яблоне. Он смотрел из листвы тайно; смотрел глазками полуприкрывшимися, как у удава; и молчал…

Если же его обнаруживали – он старался переманить солдата в свой стан; он протягивал искушаемому яблоко – как древний змий.

По воскресениям кормили не в гражданской столовой, а в части. Столовую эту трудно было назвать помещением для людей. На полу лежали кучи опилок – прямо как подстилка; ими когда-то защитили от извести пол при побелке потолка.

Все – столы, скамьи, алюминиевая посуда – все было каким-то засаленным; но сама еда была как раз без животных жиров – и по виду напоминала добротный скотский корм. Свет тусклый; от загнивших опилок шла легкая силосная вонь – но никто не смущался и не отвлекался. Заходили стремительно – очереди в столовую ждало полчасти. Впотьмах не терялись, гаммой запахов с толку не сбивались и точно отнюхивали свои котлы. Смотрели только в котлы, смотрели с сосредоточенной тревогой. Ели торопливо. Андрюша ел – как корова.

В части офицеры были гарантом стабильности; но вот на стройке они невольно вырождались в надсмотрщиков. Своей заторможенностью, медлительностью и отлыниванием от труда солдаты приводили офицеров в ярость. Однажды полковник с разбегу пнул солдата, сидящего на куче песка; сидело человек пять, но досталось только одному. Полковника трясло от гнева; все испугались; так можно и болезнь на нервной почве заработать! Наверное, партия потребовала скорейшей сдачи объекта – может быть, к какому-нибудь своему съезду; а может быть, срочно нужно было дать людям жилье. И главным препятствием к сдаче дома была солдатская заторможенность. На нее, после совещания, пошли войной все офицеры. При первых же «выстрелах» Андрюша запрыгнул на яблоню, как гиббон.

Когда его оттуда сняли, то принудили таскать цемент на третий этаж. Там, на третьем этаже, среди взвинченной донельзя обстановки, ему пришлось стать свидетелем небольшого инцидента.

Сцепились славянин-офицер и кавказец-дедок. Дедку это грозило дисбатом, но вспышка ярости затмила у него осторожность. Офицер не ожидал такой агрессивной реакции на свою команду сделать то-то и то-то; он был растерян. Так иногда попадают в лапы хищников утратившие бдительность работники зоопарков.

Так же от общей усталости утратил осторожность и курсант учебки Сережа Лебедь. (У белорусов всегда такие милые фамилии: майор Зайчик, прапорщик Рыбка). К нему на стройке, в туалете подошел дедок-кавказец и между делом попробовал малость поизмываться. Андрюша был зело утешен беззаботностью Сережи. Тот как-то благостно, как-то любвеобильно стал предлагать альтернативу идее дедка; он уговаривал деда согласиться на следующее: Сережа ему втирает в рыло – всего один только раз; а дедок влетает в отверстие нужника и остается жить там. Сережа широко улыбался; он иронизировал; его веселила сама нерешительность деда соглашаться немедленно. Встретив полное бесстрашие, дед удалился с позором.

Ночью Сережу подняли деды и увели за казарму. Там ему предложили отрапортовать – «сколько дней до приказа». Мудрый Сережа не стал быковать; он считал долго, но сосчитал, — и отрапортовал успешно. Порядок был наведен, все остались довольны. Сережа дедам понравился, и бит не был. Почему – неизвестно; но это факт.

Покорение ленивых зверей, принуждение их к полезному труду удалось у одного особенного офицера.

Он был во всем особенным. Во всем, увиденном Андрюшей в жизни до него – офицера этого сравнить с кем-то и чем-то не было никакой возможности. Он был полный оригинал.

Офицер был статен, высок; форма на нем сидела как влитая – и много потерял мировой кинематограф, упустив из виду его редкий благородный профиль.

Черты лица его были не вполне славянские; он был, наверное, гот. Или франк, или англ – в общем, потомок германских племен. Это предположение подтверждала и его форменная фуражка – она была с высоченным изгибом вверх; на такое не дерзали и офицеры вермахта.

Он был свеж; свеж не только чистым своим арийским лицом – свеж настроением, идеями, всей своей личностью. В нем не имелось ничего из стройбата; ничего из того, что окружало его ежедневно. Он жил не в СССР и служил не на пыльной ущербной стройке. Он был аристократ против всех условий, его окружавших. Он словно вышел из великосветского салона подышать в сад – и случайно попал на стройку.

В его устах был немыслим прапорщицкий юмор; он не рявкал на солдат, потому что не умел рявкать; он имел постоянный труд переводчика – фразу, взятую им из своего метафизического естества, он каждый раз переводил с языка Шекспира и Данте на язык, понятный окружавшим его особям. Но все равно: и после перевода, и после сострадательного снисхождения к происшедшим от обезьяны — язык его оставался поэтичен.

Теория эволюции дала новый сбой. Офицер не мог быть к ней причастен. Борьба за существование не имела к нему отношения; офицер ею гнушался. Он имел явно иное происхождение – и побрезговал бы удостоить и теорию, и носителей ее повествованием об этом происхождении. Андрюша был шокирован. Он видел в пяти метрах от себя, видел своими глазами – часть погубленного себя. Офицер явно имел с Андрюшей далекое духовное родство.

Условия, в которых офицер произнес свою речь, были тоже интересны – своим контрастом.

С одной стороны – взвод. Взвод построили в помещении будущего магазина; нужно было продолжать заливать бетоном пол. Взвод – это двадцать зеленошкурых особей, с ненавистью глядящих на серые стены помещения. Курсанты к тому времени уже приняли традиционный стройбатовский вид – сапоги разбухли от солей бетона; ремни висят; «лица стерты, краски тусклы»; и после завтрака все хотят – есть, и после сна все хотят спать!

И вот их-то, меньше всего в жизни желающих работать, стоящий на противоположной стороне контраста офицер – и должен был вдохновить на ударный труд.

И он это сделал блестяще.

Разумеется, никакого обращения к стандартным призывам «воинский долг, Родина, совесть, скоты ленивые» — не было и в помине. Офицер, видимо, никогда не обращался в своих рассуждениях к категориям мира сего.

Более того – он вообще со взводом как бы и не беседовал. Он просто из сострадания… не к физическим лишениям, нет; из искреннего сострадания к духовному нашему убожеству – просто поделился несколькими своими личными мыслями; мыслями, пришедшими ему в голову случайно, в данный момент. И поскольку перевод с языка высокохудожественного более трудоемок, чем с языка иностранного, говорил офицер с паузами.

Приветствия «Здравствуйте, товарищи солдаты!» — не было вообще. Видимо, не нашлось аналога к обращению «На землю, смерды»! — и офицер начал сразу с рассуждений.

— И вот стоите вы, всем на свете недовольные. И жалуетесь на все. Есть, есть и есть. Вам почему-то нужно есть. Немец… съедает одну сосиску с хлебушком и все! И едет на работу. И все у него нормально. А вы… ну от чего же вы такие… приземленные? Вы неправильно видите жизнь.

Жизнь – она прекрасна! И – удивительна.

На этом постановка задачи и была закончена. Все увиденное Андрюшей разбудило его. В этот день гиббон не полез на яблоню. У Андрюши даже немножко заболела душа – от осознания некрасивости своей личности. Случайно встреченный в зоопарке офицер чем-то задел Андрюшу; он как бы запустил программу поиска; поиска чего-то неведомого – того неизвестного пока стержня жизни, который давал бы человеку и в скотских условиях жить внутренним богатством. Это было достижимо; доказательство стояло в пяти метрах от Андрюши. Оставалось найти сам стержень. Мечтательные уходы в миры сладких грез им не являлись; они давали побег от реальности – но не победу над ней. Научная же картина мира, которую Андрюша по доверчивости принял на веру, оказалась недописанной. В ней был зоопарк, но не было этого офицера.

Не желая вступать в прения с ложной картиной мира, офицер ушел в свой великосветский салон. Взвод виновато разобрал лопаты и распределился – «кто таскает, кто грузит, кто равняет». День прошел по-человечески.

В армии и солдаты, и офицеры невольно тянулись к землякам; негласные, неприметные землячества были той средой, где они чувствовали себя – немножко уютней; уютней в каком-то таком… душевного комфорта смысле.

Земляком же этого офицера мог быть только Моцарт.