Начало

Миша и ротный.

Лишь только потому, что все земное имеет конец, закончилась когда-то и Ахтырская командировка. Андрюша вернулся в часть и попал сразу в два места: в «инструменталку» при автобазе, и в духовой оркестр при полке.

На автобазе Андрюша молотил кувалдой уголки, лежащие на «Камазовских» колесах. (Так начинали бортировать в те древние времена).

В духовом оркестре Андрюша дул в тенор.

Когда-то в отрочестве Андрюшу заманили друзья в Дом Культуры – и убедили начать дуть в трубу. Андрюша в трубу дул неудачно – у трубы много сольных партий; – но он смог сносно дуть в альт, дуть в корнет, дуть в тенор, и немного – в валторну. В армии это единственное Андрюшино умение целиком пошло на благо народу. Ну, и Андрюше на благо, наверное.

У «музыкантов» были те привилегии, что они могли бывать не на всех поверках. И вообще – в армии всякая отдаленность от общего строя есть благо; быть в толпе круглосуточно – есть, несомненно, особый вид каторги.

В «репетиловке» солдаты музицировали, курили, философствовали; бренчали на фортепиано, вспоминая джазовые и роковые композиции. Те, кто не желал утратить навыков, дорывались до своих инструментов. Так дорвался до фортепиано и Миша.

Мишу описывать легко: пусть благосклонный читатель представит себе выбраковку переходной формы от синантропа к человеку. Маленькое, сутуленькое существо, не способное ни буйвола забить, ни огня добыть, ни в стройбате адаптироваться. Руки – чуть не до земли, и значительную часть длинны их составляют пальцы; весь всегда потерянный, осторожный; в пешем строю смешон – великоватые кирзаки двигаются не вместе с ногами, а как-то асинхронно, с запаздыванием. Полшага Миша делал внутри неподвижного кирзака; – затем срывался сам кирзак, перелетал вперед и падал, придавливаемый ногою в прилучившемся месте. Случаи совпадения шага общего с шагом Мишиным были редки; рота ориентировалась на размер 2/4; при ритме примерно «ста ударов в минуту» — а Миша на 3/4, и без ритма, а просто по возможностям.

— Раз! Раз! Раз, два, три! Левой! Левой! Урод задний, в ногу!

Миша, самый последний в строю, изо всех сил старался выполнять рекомендации строевого — но совладать с инерцией и траекторией воздвигнутых в воздух сапог поспевал не часто.

В стройбат он загудел с четвертого курса Ленинградской консерватории – (сложившийся пианист, как называл Миша всякого студента четвертого курса) – и чувствовал себя в стройбате не комфортно.

Здесь все оказалось по-другому. Совсем другое оказалось все. Все два года Миша озирался на это все и ни к чему из увиденного не привык.

Миша не был в жизни неумехой; он хорошо умел делать два дела: залазить на стул перед фортепиано – и играть на фортепиано. Миша не был лишен и дара речи: он умел говорить об игре на фортепиано, а так же о музыке вообще. Здесь же все оказалось другое, и нужно было двигать сапоги.

Начальство части сразу же определило Мишу вечным дежурным на КПП; определило именно с целью сохранить его пальцы от лопат и носилок. У Миши появилась возможность бегать в «репетиловку» — и играть, играть, играть… Он боялся потерять навыки.

По национальности он был азербайджанец, а по менталитету – нежный питерский интеллигент.

— Офицер в штабе назвал меня дебилом — тихо возмущался Миша – а между тем профессорский состав консерватории дебилом меня отнюдь не считал…

В «репетиловке» Мишу за дебила считать и не начинали. У всех «музыкантов» с Мишей возникла сразу же полная гармония отношений: едва Миша входил, ему говорили: «Миша, играй»! – и Миша сразу же начинал играть, потому что хотел играть. Играл он только то, что требовало высокой техники; он пользовался каждым случаем, дающим ему возможность поддерживать беглость пальцев.

Чаще всего Миша играл «Турецкий марш» Моцарта, — да «Каприз», (кажется, тринадцатый), Николо Паганини – в переложении для фортепиано. Миша расщеперивал свои клешни сразу на всю клавиатуру и наяривал лавинообразно. Андрюша стоял завороженный.

И случился день, когда в «репетиловку» вошел ротный. Описывать ротного легко: пусть благосклонный читатель представит себе Киану Ривз усатого, офицера стройбата второй год изо дня в день играющего, и от того отупевшего безвозвратно.

Несомненно, что ротный был когда-то человеком живым и умным; но он озирался в стройбате не как Миша – а недолго; ротный быстро адаптировался – и, следственно, отупел. Разговорная его речь состояла строго из канцеляризмов Устава, и изрыгал он однотипные свои фразы – рыча. Но в целом – красавец мужчина, молод и бодр.

Ротный зашел в «репетиловку» в поисках какого-то наглого дедка. Устало сел на стул, огляделся. Увидел Мишу. Прервавшись от цепи служебных размышлений, что-то вспомнил.

— Рядовой «такой-то»?

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Ты пианист, что ли?

— Да, товарищ лейтенант.

— Играй.

В таких случаях Миша исполнял «Турецкий марш». «Пальцы вывихнуть можно» — сказал об этой вещи современник великого австрийца. Ротный своим немигающим, вечно возмущенным взглядом возмущенно следил за пальцами Миши. Придя, однако, к выводу, что таковое поведение пальцев солдата является нарушением устава условным, он перевел взгляд на всех нас – и на «репетиловку» в общем. Миша наяривал, вкладывая свое видение в шедевр. Андрюша тайком смотрел на ротного.

Всегда грозноватые черты лица его чуть подобрели. Ротный… не то заскучал, не то задумался о чем-то, никак не связанным с воинским долгом. ( У других людей такое состояние называется уходом в трансцендентальное, «свободным разумом»). Он поводил взглядом вокруг… А потом возвел его на небо!

Андрюша с волнением всматривался в его суровое лицо…

— Что-то я смотрю, товарищи солдаты… потолок у вас облезлый. Не побеленный.

Ротный был добродушен. Но он не заметил, что звучал Моцарт.

Часть последняя. Автобус.

Андрюша – дембель ехал на вокзал. И все вокруг было каким-то летне-радостным; цвели сады, цвели надежды, цвели дивчины. Их было много – садов, надежд и дивчин; но дивчин – больше всего. И если Ахтырка есть город бабок на велосипедах, то Чернигов – город дивчин на стройных ногах.

Мало того, что в Чернигове в 1988 году на одного парня приходилось три прекрасных дивчины – так еще и озабоченный Андрюша видел только их. Кругом, кругом цветущие дивчины; даже на бабку брось взгляд – так ее сразу закроют вошедшие в автобус жизнебьющие красавицы. Они щебечут в автобусе, бросая украдкой взгляды на очкарика-сержанта; они плывут по тротуарам в ароматах яблонь.

Куда, куда ты едешь, очкарик-сержант? На полуостров Мангышлак, в плешивую свою полупустыню? Вести свою тоскливую полу-жизнь среди полу-людей-полу-зверей? Русские уже начали свой исход на историческую Родину; они уезжают, бросая все, в такие вот места – где вместо пылевых бурь цветут сады, где вместо бесполых аборигенок цветут дивчины; и щебечут птицы, и щебечут попутчицы… И плывут по тротуарам фигурки; и спускаются на стройные станы роскошные волосы; и глубоки взгляды красавиц; в них – печаль одинокой юности. На три надежды – одна удача; а ты уезжаешь! Ты обреченно волочешься туда, где любовь к жизни будет быстро выдавлена неприязнью к ней; вместо того, чтобы вить с кем-то гнездышко, ты будешь глушить тоску всеми способами – да думать над своей проклятой эволюцией… Сойди с автобуса «до вокзала»; порви билет на сеанс суицида!

Посмотри за окно – не они ли приходили к тебе в бесплодных твоих грезах?

Вся природа уверяет тебя – может, может найтись среди них и блондинка со вкусами настолько извращенными, что ты ей понравишься. Ты можешь увлечь даму разговором; не бойся; только забудь про Дарвина. И – Моцарта. Не морочь цветам голову. В них – только пестики и тычинки.

Автобус, везущий Андрюшу из армии, имел националистическую неприязнь к автобусу, в армию Андрюшу увезшего. И не желал иметь с ним ничего общего. Он был не пыльным и не скучным. Он был даже артистичен; он сам был театр – и развлекал Андрюшу на свой черниговский манер. Едва одна сцена Андрюшу насыщала, и он переводил взгляд с просвечивающихся платьиц в места более безопасные – как автобус впускал новую труппу. Бабки на сцену не допускались; веселый автобус брал только молодух!

— «Ну вот, и закончилось двухлетнее приключение» — только и подумал Андрюша, вспоминая себя восемнадцатилетнего. «Что же впереди? Типа новая жизнь начинается»,

А новая жизнь действительно начиналась. И всем своим больным воображением Андрюша все же не смог бы себе представить, в чем будут ее трудности и ее радости. Жизнь богаче представлений о ней.

Андрюша познакомится с интересными людьми – а интересные люди дадут ему хорошие книги. Перелопатив к тому времени пособия по основным религиозным доктринам, Андрюша увидит пренебрегаемое им ныне Православие — (бабки, свечки, «отстой», «загон») – в своей вечной силе. Срочного переосмысления, с полной заменой нынешнего материалистического мировоззрения как базы – потребует в Андрюшином сознании все. Весь жизненный и умозрительный опыт; все планы и надежды.

Пророчество офицера сбудется до мелочей.

Жизнь окажется действительно прекрасной и удивительной. Имеющей самое благородное происхождение. Теорию эволюции станет возможным терпеть только в том узком смысле, что от обезьяны произошли Ленин, Дарвин и члены политбюро. Во всем остальном – она полная и наглая ложь, и вера в эту ложь уродовала Андрюше жизнь не на шутку.

С радостью первооткрывателя Андрюша узнает самые простые вещи.

Что мир не есть случайное сцепление случайных форм случайно возникшей материи. Мир создан разумной Красотой и Любовью; Логосом; и то, что легко понимали Аристотель и Платон, стало труднодостижимым только в наши, апостасийные годы.

Что не нужно так любоваться фотографиями Луны и Марса. Там – пустыни, ничем среднеазиатских пустынь не лучшие. Красота мироздания – вся на земле.

И что высшие красоты земли – это человеческие отношения. Любовь и верность, достоинство и подвиг, забота и материнство.

И творчество – как Богоуподобление.

Что прекрасная и удивительная жизнь всегда, при любых наших познаниях останется загадкой; что не нужно пытаться ее, непостижимым Творцом созданную, разглядывать аналитически, атомарно; в ней каждый цветок всегда сложнее ракеты – и каждое движение сердца бесконечно глубоко и непредсказуемо.

Что уверенность в том, что что-то понял – принижает и явление, и тебя.

Что отвергнутая ныне Андрюшей история человечества — не есть броуновское движение толп и народов. Что она имеет в себе такую же бездну смысла, как и всякая человеческая судьба. И что всякий историк знает о человечестве так же мало, как и о себе самом.

Что в каждом народе, в каждом менталитете нужно видеть, во-первых, достоинства; и лишь во-вторых – национальные слабости. Так, нелюбимые Андрюшей кавказцы в революцию не предали Царя; не запятнала себя попранием присяги «Дикая дивизия». Этот факт научит Андрюшу многому.

Что рок, занимающий ныне все психические силы – гораздо бедней простых народных песен. Что…

Многое, многое так можно перечислить. Но не будем утомлять читателя. Скажем кратко: Андрюше предстояло с радостью первооткрывателя узнать, что он только начинает жизнь человека. Все свое прошлое он назовет кратко – духовная мука.

А пока… пока Андрюша ехал в автобусе – в настроении, само собой, возвышенном.

В нем снова звучал, неприметно и неотразимо, каким-то зовом вверх… звучал своими симфониями – сотворенный Богом Моцарт