Часть 2

Имение Басмановых под Переяславлем-Рязанским.

Сентябрь 1564 года.

— Скажи ещё про Полоцкую победу! — Федька обернулся к отцу, приподнявшись на локте.

День клонился к вечеру, костерок прогорел добела, в его лёгком мареве дрожал воздух, начинающий заметно свежеть к середине сентября.

— Ну, чисто, дитятко. Одну и ту ж сказку ему по сто раз сказывают, а всё мало, — воевода принял из его руки ковшик с водой, напился, — Доехать завтра надобно до Шиловского. Ты Михайло Тимофеича помнишь? Должен. Бывал он у нас как-то. Сказал, заставы свои объезжать будет на днях, так на Берегу с ним и встретимся. Ему одному только здесь доверие есть. Прочие черти, вишь ли, нос дерут, знаться не желают. Да ничо, ради дела государева Басманову не зазорно до них самому прокатиться.

Оттенок злорадства в голосе Алексея Даниловича явился неспроста. Перемены в том, что допрежь виделось незыблемым, родовитое боярство принять не хотело, на самого Иоанна роптали в открытую многие, а уж о том, чтоб с выборным дворянством** добром мириться, и речи не было. Но воевода Басманов имел свои виды на грядущее, долготерпеливо выношенные и талантами ратными, и кровью боевых ран заслуженные уже, по совести, не единожды. Федька так же недобро усмехнулся, покивал. Да уж, за пределами родной вотчины всё показалось куда интереснее, чем наивно мечталось. Тогда, в первых походных мытарствах на пути к Полоцку, паче всех чаяний ожидая побыть в сражении, да так и не сподобившись, он мало что успел разглядеть толком, и ещё меньше — понять. Год с лишним миновал. За это время успелось увидеть и узнать больше, чем за всю прежнюю жизнь.

Воевода, казалось, задремал. Кони их помахивали богатыми хвостами, рассёдланные на отдыхе, в отдалении, и Ока внизу плыла себе неспешно, изрядно обмелевши за жаркое лето. Федька погрыз травинку, уже вдоволь натешившись бездельем и ленью, равно как послеобеденным самозабвенным сном на приволье. Во снах этих, коротких и глубоких, в отличие от ночных, полных здоровой полнокровной усталости, всегда было что-то томительное, бредовое, и часто они оканчивались непотребством со стороны грешного тела его, причиною для коего могло послужить пустячное видение, вроде нитки стеклянных бус на шее Дуняшки. Или венка из васильков, которыми в конце сенокоса, почитаемого как праздник, медовым августом, украшаются девки, и который однажды выторговал у них за пригоршню леденцов неугомонный Захар, а после взял да и возложил ему на голову, прям посреди луга, и поклонился жениховским чином. Тогда он смутился, хоть и виду не подал, в смех обратив своё украшение и повелев девкам наплести венков побольше, а после дотемна гуляли по окрестностям и пели, и встречным венки раздаривали. А вот во сне смущения и в помине не было… И уж вовсе не к чему приписать недавнее: рука, сильная и красивая, вся в цветных тяжёлых каменьях, перстнях чистого золота, сжимает рукоять благородного кинжала-домаска, припустив его узорное лезвие на три пальца из тиснённых червонной кожи ножен, прямо перед взором его, от невыразимой неги любования и трепетного вожделения на колени павшего перед силой неведомой. Такое оружие, да и перстни такие вот он бы и сам примерил, чего уж! Но что за страсть то была, сильнее всех, прежде на себя примеренных?.. Наваждение ли лисьих глаз, сверкающих из чащи, или горящих ягодами опушек, или переливчатое ожерелье солнечных капель в каждом ручье и озере соткали такую дивную грёзу, облачили в неё, как в драгоценный оклад, самое заветное из желаний — обнажить доброе оружие в смертельной схватке, и самому стать таким, каким видится ему каждый, кто через это прошёл? А что до попутных… странностей, то, верно, батюшкиного совета будет достаточно. ( "Что, Федя, сладкий сон увидал? — заставши его тогда врасплох, открыто рассмеялся воевода. — Ничего, трижды на ночь прочти "Избави мя от лукавого". А ещё лучше, с забавницей одной тебя сведу. Чего улыбаешься? Или одной с тебя не достанет?&quot. И молитвы читал, и от забавниц не отказывался, только напасть не убывала что-то.

Протяжный условный посвист и топот издалека. Воевода вмиг оказался на ногах, и опоясанный саблею. Поднялся и Федька, узнавая во всаднике Митрия Буслаева из отцовских ратников.

— Снова без броньки катаешься, — вполголоса ворчливо бросил сыну воевода, направляясь к спешивающемуся Буслаеву.

— Не купаться же в колонтаре! От дому в двух шагах, — Федька притоптал угли и отошёл за конями.

— Поговори ещё.

— Алексей Данилыч, дозор твой с юга вернулся, и человек Шиловских с ними, говорят, степняки объявились на Тульской заставе! Вёрст за шестьдесят, говорят, будто бы.

— То-то давно их, собак, не было. Поехали… А где Одоевского люди?! Чего переславские молчат! И Сидоров — ни звука. Они первыми должны бы узнать! Дозор на дворе?

— В приказной твоей, Алексей Данилыч. Еле живы, полдня гнали.

До двора воеводы домчались за полчаса. За это время Федька успел не один раз возликовать и расстроиться. То, что ногайцев и прочую нечисть то и дело видели по всей юго-западной околичности, по степям за последними заставами не только Тулы, но и Беляева, и Козельска, с тех пор как сошло весеннее половодье, было не новостью, и само по себе ничего ещё не значило. Хан и прежде пережидал, пока отступит разлив Оки, Трубежа и Лыбеди, преображающий Рязанский крепостной холм в неприступный остров, и отрезающий все возможные пути через него к Московскому тракту, высылал свои разведывательные отряды, а покуда грабил запорожские или польские уделы… Непроходимые леса и болота севернее Переяславля вставали на пути любой орды таким же неодолимым заслоном. И зимою ханская конница вряд ли ушла бы дальше Рязани вглубь, к вожделенной Москве. Здешней зимой даже сами рязанцы не особо-то куда шастали, а только по хорошо проторенным накатам да торговым дорогам, где лошади не увязали по пузо, а волки и морозы, не известно, кто лютее, не успевали зажрать обозных путников. Так что по всем расчётам ожидать набега стоило летом, но лето прошло… Было уже немало раз, когда он с охотниками или разведчиками отцовыми летали по лесостепи крымской стороны вдоль засечных пределов, но напасть на живых степняков так и не получилось, только следы их и видали. Одно тешило ещё надежду, — шёл разговор пришлых, чумаков и купцов астраханских и вольных людей с Дона, что виднелись по степи огни, и пыли великие, как от несметного табуна. Стало быть, стоило ожидать всё же обещанного Давлет-Гиреем, озверевшим после утраты Казани с Астраханью, возмездия. Наконец-то! А то время проносится понапрасну, а ему и похвалиться толком нечем.

Воевода велел позвать писаря, подробно расспросил дозор и отпустил отдыхать. До сумерек было составлено с десяток приказных писем по имению и стражам звеньев вверенной ему засечной полосы, и столько же — для соседей, с предписанием произвести немедля полный смотр всего, необходимого к успешному оборонительному делу ( исправности заграждений, мостов и гатей, оружия и доспеха, конского убора, провизии, тайников для сохранения самого ценного — хлеба, большая часть которого была сжата и убрана с полей, но много оставалось и на ниве...), и, конечно же, людей. По опыту и предчувствию почитая за благо лучше стребовать с земских вдесятеро, чтобы получить хоть половину, Басманов не стал сомневаться в размере опасности, а, напротив, настоятельно советовал князьям-воеводам приокским собирать ополчение, дабы быть в готовности всяческой, не дожидаясь, пока гром грянет. С первым светом назначено было отправить гонцов по порубежному соседству. Сам же воевода с ближайшими людьми поутру готовился в Переяславль, а пока отбыл от него в город гонец с именной грамотой, упредить о том же государева наместника, князя Одоевского, а также чтоб ключник приготовил воеводское подворье к его прибытию.

— Фёдор, ты б ложился, — уже в третьем часу ночи, услыхав скрип половицы в открытых сенях, позвал воевода. Ветер ходил по верхам чернолесья, порывами острого свежего холодка проносился по раскрытым пока ещё по-летнему ставням. Грибной сыростью и болотной еле слышной гарью всё ещё пахло с запада, с обширных каширских торфяников. Ночь шла, тёмная, удивительно тихая, полная как бы чуть печальных вздохов. Кони взмахивали головами, дремали под навесами во дворе, и тогда к постаныванию древесному и шорохам усталой листвы приплеталось глуховатое звякание бубенцов.

— И тьма же тут зверья! Поболе даже, чем у нас, будет, — он вошёл со свечой в руке, поставил в плошку на угол печной полки, и приблизился к столу, поправляя накинутый на плечи щегольской терлик малинового тонкого сукна. — Теперь самая охота начинается...

— Знаю, о каком зверье мечтаешь! Что там в чашке-то у тебя? Опять травить меня явился. Ну, давай уж, — воевода отпил поднесённый тёплый травяной настой и поморщился. — Вот злое зелье!

— Это от полыни. И чаги. И белая ива здесь, как матушка советовала. Позволь, я тут лягу, ни к чему уж постель разбирать, — он скинул терлик на высокую резную спинку стула, отошёл к застеленной шубой лавке у стены.

Никогда воевода не жаловался на здоровье, хоть сурово смолоду проводил годы свои, вырастая и мужая без отцовского совета и помощи, в одиночку пробиваясь там, где множество гибло бесследно и безвестно, в непрестанных трудах, походах, тяготах и аскезах. Неиссякаемым казалось его упорство, терпение и мужество. Но старые и новые раны всё крепче стали ныть к холодам, да и просто так, без причины, всё тяжельче были ночи бессонные, и годы как-то нежданно сгрудились на его плечах всегдашней теперь тяжестью. Всё, что выстрадано и возжаждано было, что утешило бы его гордость жизни, умалило бы горечь несправедливостей и дало бы вознаграждение за несчётные обиды судьбы, заключено сейчас было в устроившемся напротив позднем его счастье.

Воевода спал, но спал тяжело, и иногда тихо стонал во сне. Федька, упавши без задних ног, полежал с полчаса, но сон не шёл почему-то. Дикое возбуждение от близости желанного испытания, переполнявшее его тем более, чем ближе был час отъезда, внезапно сменилось на один укол беспокойства. Точно не сделал он что-то важное.

Ещё вчера ему бы и на ум не пришло такое — зашивать щепоть русалочьей травы в край подклада отцова поддоспешника, и ещё одну — в мешок его седельный походный, с которым воевода не расставался никогда вне дома, будучи верхом, а верхом он был всегда. Вечные матушкины страхи и опасения, им несть числа, и на каждое — своя присказка и причет. Все эти гадания, толкование примет и поводов пустячных — заботы девчоночьи. Слушал он её, то смеясь, то о своём размышляя, вполуха, не особенно веря, но всё же… Всё же матушкины снадобья своё дело делали, а потому, троекратно осенясь крестным знамением перед образом, и устыдясь себе, и удивляясь, он коснулся берестяной ладанки на груди, и заветные слова полились сами, непрошенные, с детства так и запавшие в память вместе с её глубоким мягким проникновенным голосом, покрепче иных молитв: " Еду я в чистом поле, а в чистом поле растёт одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливал, не я тебя породил, породила тебя мать-сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы — самокрутки. Одолей ты злых людей, лиха бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса тёмные. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке".

— Пресвятая Богородица, прости меня, грешного!.. — прошептал Федька, кинув взгляд в красный угол, и возвращая кафтан подкольчужный батюшкин на место. Чудно природа задумала — сотворила кувшинку озёрную прекраснее всех цветов земных, а поди нарви её, постарайся, да и не живёт ни часу после, в тину обращается… А ведь какую силу имеет! Колдовская краса, болотная, древняя, одним словом — русалочья...

Но утром, вскакивая по отцовскому голосу, он уже и думать забыл о ночном прегрешении. Азарт с удвоенной силой объял его, и никогда ещё не сожалел он так жестоко о том, что ни кони, ни люди не летают. А до рязанской крепости придётся тащиться весь день.

На подъезде к городу задержались в Борисоглебской обители, испросить благословения отца-игумена и честных старцев.

На переправе через Трубеж, против Тайницких ворот кремля, среди множества баркасов, стругов, ладей, плотов больших и малых, снующих мимо и у причалов, он всматривался в башни, купола и шпили узорчатых кровель большого города перед ними, ясно прорисованного на сияющем вечернем небе, в высоте, над крутым обрывистым берегом. Встречный посадский люд, отличающийся необычайным разнообразием, заприметив боярский хорошо вооружённый отряд, истово кланялся им, но без особенного подобострастия, а с живейшим интересом скорее, и тотчас возвращался к деловой суете.

Но уже к ночи вся Рязань гудела, что воевода государев Басманов, тот самый, что при Судьбищах, десяток лет тому, задал хану знатную трёпку, с сыном приехал, и с сотней бойцов, и что не иначе ждать скоро большого набега.

Переяславль-Рязанский.

Неделей позже.

Федька с Буслаевым и Задорожным возвращался из Разрядного приказа, где второй день шла вёрстка служилых. Смотр людям, к охране крепости приспособленным, коням и снаряжению, и выдача арсенального оружия пищальникам и лучникам велись приказным дьяком с подьячими и помощниками, на площади перед самыми Глебовскими воротами, и копии разрядных записей в конце каждого дня велено было доставлять на рассмотрение наместнику, а также Басманову, вызвавшемуся добровольно всему способствовать.

Во дворе было полно народу. В просторной приёмной воеводских покоев слышался рокот повышенных голосов. Объехав сразу же по прибытии всех из боярства, кто оказался в городе, и явившись на непременный поклон к епископу Рязанскому и Муромскому Филофею, воевода теперь принимал гостей у себя.

Поклонившись собранию, восседающему после угощения вкруг широкого длинного стола, Федька прошёл степенно к воеводе, и, став за его правым плечом, придержав саблю у бедра, церемонно возложил перед ним отчётные бумаги.

— Сказывай, что там, — пролистывая цепким взглядом ведомость, Басманов чуть нахмурился.

Наклонясь к нему, Федька негромко отвечал:

— Всё идёт порядком, батюшка, только вот многих что-то не досчитываются, в сравнении с заявленным.

— По отечеству, или по прибору? ***— воевода и сам уже видел изрядное число "нетства" в обеих статьях расчёта.

— По прибору-то понятно — половина посадских хлеба и огороды убирает, время-то какое. Ещё явятся! — не сдержался купец Строганов, более прочих, кажется, переживающий за порядок во вверенной ему слободе.

— Думаешь, Иван Николаич, татарин ждать будет, покуда мы с урожаем управимся? А по твоему ведомству как раз добор, — покачал головою Басманов, поглядывая из-под густых чёрных бровей на мигом взволновавшихся гостей, почуявших угрозу от начатого проклятым воеводой разбирательства, и наперебой вступающихся за детей дворянских и боярских, по первому зову являться к воинской службе обязанных. Стоя рядом за ним, Федька с видом безучастного внимания наблюдал исподволь за каждым, примечая. Снова склонился к отцу, покуда шумели:

— Из дозора утром завернули в Стрелецкую слободу, и через Затинную тоже проехали. По дворам посчитать — так неоткуда взяться там трём тысячам. А в расчёте за печатью князя Одоевского заявлено было. Остальные проверить?

Воевода кивнул: — Ступай не медля, да возьми ещё людей. Чтоб к завтрему у меня всё на руках было. Что ещё?

Федька усмехнулся, и заговорил совсем тихо, заметив внимание кое-кого к их беседе: — На стрельцов и пушкарей с затинщиками приписано казённого жалования по два рубля, а сами они промеж себя сетуют, что было обещано, да не выдано до сейчас.

— Сам слышал?

— Самолично.

— Добро… Ну, ступай.

Поклонившись ему, а после — собранию, под подозрительные проводы пристальных взглядов он вышел.

— Ишь, не сидится старому чёрту в своих озёрах, не отдыхается. И щенка приволок! — говорил, выходя в обширные сени крыльца, боярин Волков давнему приятелю Сидорову, чьи земли пролегали по Оке южнее. — И каков стервец! С виду к тебе почтителен, а смотрит змеёй. А за что мы перед ним отчёт держать обязаны?! Верно, уж государь прислал бы кого познатнее.

— Зазнался воевода. Выше положенного берёт! — отирая пот с дородного лица, соглашался Сидоров. — Да и где я ему сейчас вдруг дружину добуду?! Ежели даже всех оторвать от работы, сотни три от силы наберётся. Народ хитрый пошёл, довольство и послабления ему подавай, а чуть что — в болотах хоронится, а воевать никому не охота.

— Да ведь что делать, Фома Ильич. Однако, нарочного послать по имению надобно, а там — как уж вывезет. Государь, верно, нас не оставит.

Настоятельному совету Басманова тотчас разослать по всем засечным звеньям приказы о спешной проверке тем не менее последовали. Немало тому способствовал слух, что Басманов привёз с собой тайный указ от самого царя, по которому впредь за небрежение к службе и даже малую провинность полагалось лишение имущества, земли, всех привилегий, и наказание публичное вплоть до смертной казни. Возмущению неслыханному зверству такому предела не было, многие не верили, но проверять не рискнули всё же.

— Ах ты мать моя, а у меня мужичьё, бестии окаянные, все ведь заслоны на избы порастаскали! — причитая и бранясь, требовал засечный голова приказчиков, а те — бежали к сторожам, а уж те, грозясь всеми карами небесными, выгоняли ночами измученных страдой жителей валить лес и чинить заслоны.

Кто распустил сей слух, как и тот, что воевода близко знается с нынешним владыкой Филофеем, взамен прежнему этой весной из Московской митрополии назначенным, осталось неизвестно, но, несомненно, делу помогло немало. А между тем зачинщик беспокойства как в воду смотрел. Не пройдёт и года, как всякое движение, оборону великого московского княжества подрывающее, будет прировнено к государевой измене. А хуже этой вины будет только анафема.

Однако хозяйничанье Басманова в городе и окрестностях всерьёз задевало наместника, который явственно ощущал умаление своего влияния и ущерб своему имени, по мере того, как не оставалось ни одной застрехи, куда бы не сунулся Басманов или его "щенок". Добро бы ещё проверки свои он чинил государевым поручением. Но стерпеть указания себе от выскочки, забывшегося в полномочиях, князь Одоевский не мог. На очередное требование Басманова объявить сбор земского ополчения по разряду военного времени он вскипел. Оба давно уже говорили в голос, утратив всякую дипломатию. Федька, свалившийся в соседней горнице спать после нескольких дней непрерывной деятельности и скачки по ближним и дальним пределам, преисполненный бездны впечатлений, чрезвычайно довольный своей миссией, пробудился от их спора. Накинул терлик, вышел на цыпочках в квадрат лунного света, в открытую дверь гульбища, что широким крытым кольцом огибало весь верхний теремный покой. Красота далей заокских, видимая отсюда до самого горизонта, до тёмного зубчатого края лесов, всякий раз заставляла его остановиться. Дух перехватывало. А днём, наблюдая бескрайнюю небесную битву облаков, он забывал даже и о земле внизу. Сейчас там, в чистоте звёздной глубокой синевы, висела и изливала белый свет на всё Луна.

Он пробрался до окна, откуда слышались гневные голоса.

—… Не ты здесь порядки учиняешь, Алексей Данилыч!

— Смотри, Василий Сергеич, сам. Дело твоё, а только служилым положенное надо выплатить, и не медля! Или тебе смуты в урочный час надобно? Знаешь ведь народ здешний!

— Ты меня не стращай, ты сперва добудь известий кроме одних только слов! Видели там татар где-то, а я сорву сейчас всех трудников, поля неубранными брошу, купцов с товарами поворочу, ополчение на прокорм возьму, а кто после убытки покроет?! Твоя, что ли, казна?

— Моя казна — кровь красна! Я своё выплачу! А вот ты, коли сжадничаешь сейчас, князь, всё потеряешь.

Плюнув с досады, Басманов с ненавистью смотрел в спину уходящему без прощания Одоевскому.

Ещё три дня прошло в неустанных вылазках в Дикое поле. Басманов сам командовал дозорами, в этом ему никто не мешал. Разведку вели с величайшей осторожностью, и далеко в степь не забирались, — излишнее геройство было неразумно, да и каждый человек теперь на счету.

Наткнулись на свежую стоянку, по приметам поняли, что это свой дозорный отряд, коней в десяток, отобедал тут не ранее часа назад. Решено было догнать и потолковать о новостях. Не проехали и пяти вёрст, как из-за холма в редколесье донеслись звуки схватки и конское ржание. Случилось всё очень быстро, так что Федька толком не успел разогнаться среди просвистевших стрел отступивших спешно ногайцев. В короткой схватке, благодаря подоспевшей помощи, серьёзно пострадавших среди дозорных не было, зато удалось выбить из сёдел и схватить троих вражеских разведчиков. Скрутив и кинув поперёк трофейных коней, их повлекли в город, на допрос к воеводе, поскольку на месте отвечать пленники отказались.

Федька видел врагов так близко впервые. Приглядываясь и невольно принюхиваясь, со смешанным чувством омерзения и интереса, он наблюдал за их резкими грубыми повадками, прислушивался к ругани на жуткой помеси басурманских и русских наречий, изливающейся всякий раз в ответ на тычки и затрещины от нетерпеливый рязанцев, у которых явно руки чесались посворачивать нехристям шеи.

На допросе, бывшем для воеводы делом привычным и утомительным до однообразия, Федька испытывал сперва неловкость за своё неуместное волнение. Изо всех сил стараясь не подавать виду, он изумлялся упорству, с которым пленные под непрерывным свистом плетей сквозь вопли продолжали поносить и проклинать "начар урус", и делать вид, что по-русски не понимают ни слова. Воевода велел пороть их дальше, а сам отошёл пока по делам. Наконец, один из пленных не выдержал, стал клясться всё выложить, удары плетей и визг прекратились, воеводу позвали. Татарин показал, что войско хана на подходе числом в шестьдесят тысяч всадников, что великий хан Давлет-Гирей твёрдо намерен взять Рязань и идти дальше на Москву, и уверял, что может показать воеводе, где сейчас передовые части. "Смотри, собака, коли врёшь, живьём закопаю," — пообещал воевода. И приказал собираться отряду, чтобы немедля проверить сведения.

В Приказном подворье было суетно. То и дело прибывали не только служилые, но

и жалобщики, и челобитчики, и торговые люди, желающие не упустить случая, — всех всколыхнуло беспокойство последней недели, привычная размеренность нарушилась, а за одним потянулось другое-третье, как это всегда случается при больших авралах. Нижний посад оказался запружен подводами с поселенцами, прослышавшими о нашествии от тульских сторожей и решившими укрыться в стенах крепости со скарбом и скотом. С пристаней через ворота проходных башен непрерывно тащились местные слободские и приезжие, спеша пристроить под роспись на сохранение в каменных княжеских, монастырских и посольских амбарах самое ценное из товаров и имущества. По всем церквям отзвонили вечерню, настала ночь, но город и не думал утихать. Не оглядываясь более ни на кого и не дожидаясь, заручившись поддержкой Строганова с его купеческой артелью, и пользуясь вовсю расторопностью приказных дьяков, которых Одоевский всё же передал воеводе в полное распоряжение, строчивших ведомости и указы без устали, Басманов повёл дела по-своему.

Федька заскочил к себе переодеться в свежее после целого дня беготни по поручениям. Казалось, не осталось уже никого из горожан ни в одной подворотне, кто бы издали не узнавал его высокую стройную фигуру и приметное платье. Воевода требовал полного порядка всегда и во всём, вплоть до каждого двора, и каждому, кроме самых малых и старых, было определено его наказом своё место и поручение. Досадно, конечно, что приходилось возиться с городским хозяйством, тогда как хотелось совсем иного, но Федька исполнял отцовскую волю беспрекословно, с видом и словом строгим и надменным даже, так что кое-где его стали величать "батюшка боярин Фёдор Алексеевич", что льстило ему, признаться, хоть очень веселило и смущало девушек и молодиц. Ликом "батюшка боярин" был пресветел и нежен, и кудри его тёмные длинные вились из-под соболиного околыша точно девичьи.

Встретился с воеводой перед дверьми Приказа. Здесь же, в сенях, дожидались разрешения своих вопросов ещё люди по делам к князю Одоевскому.

— Так будет осада, батюшка? — видя, что воевода чем-то как будто расстроен, спросил Федька, снимая надоевшую шапку.

— Что будет, это не сомневайся. Не сегодня-завтра ждать. Как бы не припозднились мы...

— Так дозор не возвращался пока?

— И хорошо, что не возвращался. Успеем как следует наряды стеновые проверить. А может и вовсе пока пронесёт нелёгкая, успеем государево войско дождаться.

Федька был вынужден согласно промолчать. Оно, конечно, по всякому лучше, чтоб пронесло. Но… Он вздохнул, подумав вместе с тем, что обидно было бы не опробовать на деле сабли и новой кольчужки, так ладно обливающей сталью его стан, что сам невольно любовался, примеряя перед зеркалами.

— Одоевский всё злится?

— Да не поймёшь его. Вроде и не глуп человек, а спесь глаза застит. Твердит, что казна городская пуста, что жалование назначенное не из чего выдать.

— Врёт! Я же сам книги видел, да и ты тоже. Ежели нечем платить, зачем же прежде указывал, что выдано?!

— Да это теперь, видишь ли, не досуг доказывать. Пожар тут будто бы учинился, когда хранилище на ночь запирали. Махонький такой, сами тут же и потушили. Только вот незадача — книги расчётные возьми и сгори, и как на грех по росписи Одоевского и Сидорова! — воевода сжал в железном кулаке рукоять сабли, тяжко переводя гневное дыхание. — Не торопится, сскотина. Ждёт, что будет… Поеду я по кузням, пока спокойно. Ты тут побудь, скажешь, я наказал быть на случай какой надобности.

Поразмышляв немного, Федька потребовал от прислуги себе мёду, и, пока угощался, оттенки коварства и удовольствия каким-то замыслом осеняли его черты. У двери княжеской палаты он властно уведомил привратника, что имеет до наместника неотложное дело, требует, чтоб никто не побеспокоил, разве что набат забьют, и был тотчас пропущен.

Став спиной к двери, на полпути к столу, за которым восседал порядком утомившийся Одоевский, он поклонился, и выждал, пока наместник отложит бумагу и поинтересуется им.

— Князь, вели дьяку выйти на время. Есть дело к тебе, оборонного секрета касаемое, и надобно, чтобы нас никто не слышал.

Одоевский покосился на его руку, спокойно возлежащую на крыже сабли, но отбирать её постеснялся. Кивнул, и дьяк поспешно удалился, притворив за собой тяжёлую дверь.

— Говори, что у тебя.

Федька подошёл чуть ближе.

— Боярин Василий Сергеич, выслушай, да не спеши в ответом.

Предвидя недоброе, Одоевский откинулся, уперевшись руками в край стола.

— Прими сперва сожаления мои по утрате разрядных книг. Оно, конечно, дело поправимое, только времени требует. А времени у нас сейчас нет, ну да это не беда, когда мы, слуги государевы, заодно стоим.

Одоевский помолчал, пронзая взглядом нагловато-невинно улыбающегося Федьку.

— Ты издали не заходи. Если отец тебя послал, то времени терять нам не за чем.

— Сам я пришёл. Не спеши, князь. Ладно, давай сразу к делу. Послал сейчас батюшка гонца в Москву, доложить обо всём государю, и испросить помощи. Так там, в грамоте, сказано о твоих заслугах великих… Что не только стрельцам и приборным ты всё по чести наперёд выплатил, дабы люди служивые рвение к делу имели ввиду великой на нас опасности, но и прочим, кто себя не пощадит в сражении, или в других трудах ратных в тяжёлый час, положил ты наградные, товаром или монетами, по усмотрению. Не так ли есть, князь?

Одоевский стал подниматься из-за стола, не веря ушам.

— Да ты что, щенок, себе позволяешь? Это что за выдумки? Ты шутить со мной удумал?!

— Не кричи, боярин, а лучше дослушай, — ничуть не смутясь, перестав улыбаться и вынув немного саблю из ножен, отвечал Федька. — Ты сядь, сперва договорим.

Повесить я его всегда успею, подумалось побелевшему от негодования наместнику.

— Так вот, казна городская пуста, тут ты правду говоришь. Ну а твоя-то казна, князь, никуда покамест не делась. Так не лучше ли сделать благое дело, послужить государю и земле нашей ещё и так? Сколь почёта себе обретёшь этим, сколь доверия, ты подумай сам. Вон купец Строганов, своё подворье отдал под войсковое назначение, на свои кровные снаряжает конницу, да и Волков боярин не гнушается, лес готовый у купцов выкупил, сейчас разгружают, стены латать будем завтра же… Духов монастырь свои запасы полотна пожаловал на госпитальные и прочие нужды, при осаде необходимые. Что молчишь, разве я тебе нечестивое что предлагаю, преступное? Или, может, ты другое замыслил, боярин? Казну свою для другого дела бережёшь? Ты сядь, я окончу скоро. Ты не хана ли ожидаешь с поклоном и подношением? Думаешь откупиться от него, пока всё огнём гореть тут будет? Или ждёшь посчитать, сколько после битвы служилых останется, так тому и заплатишь?

— В уме ли ты?! — задыхаясь, сдавленно вскричал Одоевский.

— В уме. Обидные слова я сейчас сказал, Василий Сергеич, и нижайше простить меня прошу, — тут Федька с вполне серьёзным видом покаянно поклонился, прижав к груди ладонь. — Не за себя, за отечество радею. Но ежели ты на своём стоишь, ежели тебе государева похвала не радостна будет, так не поздно ещё гонца вернуть, да в грамоте переправить… — и Федька отступил, и взялся за дверное кольцо, постучать дьяку, но тут Одоевский тяжело опустился в своё кресло и замер. Федька молча ждал со смиренным видом. И было понятно, что он не уйдёт без прямого доказательства победы.

— Дьяка позови, — глухо пророкотал наместник.

Пока он диктовал подробный указ, Федька стоял неподвижно, выпрямившись, как на смотру.

И удалился с низким поклоном, получив заверенную подписью и печатью наместника копию, с поручением передать воеводе.

Федька с добычей примчался уже глубокой ночью. Дождался воеводу, отдал грамоту. Алексей Данилович подивился, и подозрительно поинтересовался у через чур уж довольного Федьки, что его так радует.

— Радует то, батюшка, что люди внушаются ещё настоятельным увещеванием… Утомился я что-то. Разреши пойти отдохнуть!

— Ну иди. Завтра договорим.

На рассвете вернулась дозорная стража. Всё подтвердилось. Костры на дальнем горизонте растянулись на сколько хватало глаз. Ханская конница была на дальности одного дневного броска.

И по сигнальному костру на верхушке дозорной башни над городом зазвучал набатный колокол.

__________________________________________________________________________

*— “засечная черта” — рубеж, граница тогдашнего московского княжества, то есть нескольких княжеств, объединённых Иоанном Грозным под своим самодержавным правлением. Пограничные линии укреплялись порубленными полосами леса, валами, рвами, и деревянными щитовыми укреплениями-частоколами ( засеками), а также острожками, или засечными заставами, — малыми крепостными сооружениями в местах у открытых дорог, способными в случае вражеского набега какое-то время до прибытия основных воинских сил противостоять неприятелю или укрывать жителей окрестностей. Рязань, с центральной городом-крепостью Переяславлем-Рязанским, была Южным рубежом России, и первой принимала на себя удар главного на то время врага — крымского ханаства. Иоанном Грозным была создана и разработана, с помощью приближенных военачальников, по сути первая система регулярных пограничных войск России. Система строилась на чётко расписанном по должностям и обязанностям реестре населения приграничных мест, охватывающем все сословия, от поместных крестьян и ремесленников до высшего дворянства.

**-“ выборное дворянство” — люди из знатных семей, за заслуги приближенные Иоанном Грозным ко двору и пожалованные его “Выборным приказом” в дворянские думные чины, с причитающимися правами участия в управлении государственными делами и подаренными самим царём землями. Рязанские угодья Басмановых как раз были подарены семье ещё отцом Грозного, Великим князем Василием.

***— верстать " по отечеству, или по прибору "— набирать либо переписывать людей для военных нужд, в поход или для защиты крепости, города. "По отечеству&quot отчеству, т.е. роду) набирались люди дворянского и боярского сословия, присягающие на верность государю, и обязанные являться на службу по первому требованию воеводы. "По прибору" набирались люди из горожан, ремесленников и крестьян, специально обучались тому или иному виду военного дела, от конных и стрельцов, пушкарей, до обслуги всех категорий. В мирное время занимались каждый своим хозяйством. Все служивые получали из казны денежное довольство, порох и свинец, и освобождались от налогов и податей. В некоторый случаях добровольным пограничникам прощалась даже вина за убийство.

Колонтарь — кольчуга с крупными металлическими пластинками на области груди и живота.

Терлик — верхняя мужская одежда высшего сословия, разновидность короткого сильно раслешённого кафтана, отличающаяся приталенным кроем и особым изяществом проймы рукава.