Бал Победы

1

Мертвецы ухмыляются на Балу Победы.

Бал Победы – что это?

Не знаю. Не знаю. Знаю только, что не знаю ничего.

Так сказал Сократ.

Или нет?

2

Всё путается. Мысли. Постоянно пытаюсь собрать их в стройный ряд. Не выходит. Они танцуют как мёртвые на Балу Победы. Чёрт, всё время лезет на ум это словосочетание: «Бал Победы». Что это? Ежегодный праздник в каком-нибудь захолустье?

Говорят, что я сошёл с ума. Рехнулся. А кто говорит-то? Я вроде не разговариваю ни с кем в последнее время. Чёрт, как много вопросов, на которые нельзя ответить. Но кто бы не говорил, это неправда. Я не псих, я здоров, здоров, здоров. Как ребёнок на качелях. Какие к чёрту качели? На них сидит ребёнок, мальчик лет семи, я не вижу лица, но он поворачивается ко мне и я вижу…а что вижу? Не помню. Или не знаю. Но я не сумасшедший, нет. Я соображаю ясно, я всё понимаю, во всём разбираюсь, всё помню.

Как же меня зовут…

3

Я повторяю себе, что я не псих, но так говорят все психи. Разумеется, те, которые могут говорить.

Я иногда утрачиваю чувство реальности, но кто сказал, что реальность – настоящая?

Те миры, что вокруг настолько чудовищные и страшные, что только один взгляд на них способен свести с ума. Спятить не так-то сложно. Сложнее сохранить рассудок. Совсем немногим это удаётся. А я вот не знаю: мне говорят, что я сошёл с ума, я сам думаю, что не сошёл, но кто прав?

4

Что-то я писал о безумии. Не помню. И писал ли вообще? Как я могу писать – здесь ни компьютера, ни машинки, ни ручки с блокнотом, дьявол его дери. Углём на стенке? Угля здесь тоже нет. Да и насчёт стен я не уверен. Хотя если бы не было стен, я бы давно сбежал. Я не могу в этом месте – где нет возможности даже писать. Чёрт, я хочу писать! Хочу написать обо всём этом, рассказать о людях, которых я убил, зачем я это сделал, о призраках, о драконах с крыльями птицы, о кораблях, плывущих ко мне на картинах, нарисованных какой-то девушкой, об этой девушке, о стёклах, о любви…Я хочу написать обо всём этом, но не могу, потому что здесь нет ничего.

Чёрт, вырубили свет, и компьютер погас, а я не успел сохранить текст. Ничего, Word восстановит.

5

Что это за место? Не могу ничего понять. Просторное помещение, светлые стены, обитые чем-то мягким, окно на уровне потолка, чтобы я не мог до него дотянуться, и дверь. Дверь иногда открывается и кто-то заходит. Кто же? Я постоянно нахожусь здесь, значит это не я. Наверное, мне приносят еду, потому что если бы я не ел, то давно бы умер. С другой стороны, я не помню, чтобы я ел. Я приблизительно представляю, что еда – это то, что засовывают в рот и жуют, но зачем? Я прекрасно обхожусь без этой самой еды, мне она не нужна.

Мне кажется, что я ел людей.

6

Я вот думаю, что за одежда на мне? Белые бесформенные штаны, белая рубашка. Почему у рубашки такие длинные рукава? Очень длинные, руки гораздо короче. Иногда ловлю себя на мысли, что ползаю по полу, как гусеница, а руки связаны за спиной. Я продолжаю ползать по полу, грызу пол, который тоже обит чем-то мягким и пытаюсь подпрыгнуть до окна, но не могу, потому что оно, чёрт побери, под потолком. А я связан, я в смирительной рубашке, я не могу ничего сделать, потому что я чёртов псих, который даже не знает в чём выражается его безумие.

Бал Победы. Я хочу танцевать на Балу Победы, я хочу обнимать костлявую талию смерти своими волосатыми руками, и смотреть на мертвецов. Одни стоят у стенок и ухмыляются, потому что им не нашлось пары, или ещё почему-нибудь, а другие танцуют друг с другом и этот ужасный вальс не прекращается. Не замедляется. Он становится всё быстрее. Быстрее. Безумнее.

Я только недавно заметил какие у меня волосатые руки. Ужас. Как у обезьяны. Глядя на них, я готов забыть о божественном происхождении человека. По крайней мере, мой предок – точно горилла. Хотя Сэнди всегда говорила….Так, стоп, кто такая Сэнди? Почему я знаю её имя, но не знаю её саму?

Странно. Надо будет спросить у тех людей, которые приходят иногда в мою палату. Они очень странные, эти люди. Очень худые, с большими глазами без зрачков. Лица белые-белые. Иногда я думаю, что это и не люди вовсе. Но они разговаривают, а разве не-человек может разговаривать? Нет, конечно же нет.

Они рассказывают разные истории. Рты у них не шевелятся, остаются неподвижными как всегда, но я слышу, что они говорят. Иногда кажется, что они твердят свои истории на чужом языке, но так это или нет – я понимаю. Всё, до единого слова.

Наверное их рассказы и вынудили записывать всё это. Если бы я не мог рассказать, сошёл бы с ума окончательно. В мозгу случилось бы окончательное и бесповоротное падение дома Ашеров.

«Спрашивай», — говорят мертвецы, стоящие у стенок. Я смотрю туда, на стенки, а не на мертвецов, и первое время не могу решить, что хочу узнать. Потом в сознании начинают крутиться картинки, и я задаю первый вопрос: «Ребёнок на качелях. Мальчик. Кто он?».

7

Они рассказывают. Всё, до мельчайших подробностей. Я кричу им, что я не хочу знать больше, я уже узнал, узнал больше, чем достаточно, но они продолжают говорить, твердят как заученное стихотворение, говорят все вместе, голоса звучат, словно чудовищный хор, на концерт которого я бы ни за что не пошёл. И я узнаю всю правду.

Мальчик на качелях наконец-то показывает своё лицо. У него светлые глаза, не знаю точно какие, я дальтоник, но точно светлые, но почему-то из глаз текут слёзы. Сначала тихонько, капельки, а потом больше и больше. А потом слёзы начинают краснеть и это уже не слёзы, а кровь льётся у него из глаз, да что там кровь, целые кровавые реки, багровые ручьи.

Кровь льётся из глаз, прожигает полосы на щеках, и он скоро превращается в какого-то уродливого шута, долбаного Джокера, и я хочу это прекратить, но не могу, он расплывается, растворяется, плавится, и скоро исчезает совсем. И я знаю, что я тому причиной, я убил его, и я даже знаю, кто он такой. И как я его убил.

8

Мне наконец-то удаётся заставить их замолчать. Они теперь просто стоят и вроде как улыбаются. А может мне кажется, ведь я вижу только кости, они не обтянуты кожей.

Я забыл, когда последний раз спал, но всё же мне снятся сны. В последнее время повторяется один сон – синее бескрайнее небо. Только небо, ни единого облака, и нет этого раздражающего, слепящего фонаря. Из-за спины появляется тень, я не могу понять, что это такое, а потом вижу – дракон. Гигантский, какой-то непонятной расцветки. Но что-то ещё в драконе не так. Я всматриваюсь и только потом понимаю. Крылья птицы. Минуту мозг отказывается воспринимать такой непорядок – дракона с крыльями птицы, будто бы сам дракон является такой обыденной вещью. Он размахивает крыльями, они гигантские, как и он, и летит всё дальше. Я не могу понять, как я сам держусь в воздухе, но это не важно, я только смотрю вслед улетающему дракону с необычными крыльями, и понимаю, что не могу сдвинуться с места.

9

«Расскажите о девушке, — говорю я, — художнице. Которая рисует корабли, лошадей и драконов».

Они молчат. Когда нужно, они не желают вымолвить ни слова.

«Пожалуйста, — говорю я, — мне нужно это знать. Иначе вы не сможете попасть на Бал Победы».

Это действует. Ведь для того они здесь и собрались, эти костяшки, чтобы я помог им добраться до Бала Победы. Я для них как чёртов Харон.

То есть я так думал.

Я ещё не знал, что должен буду отправиться с ними.

10

Она всегда рисовала для того, чтобы отдохнуть. Так ей казалось. В те минуты, когда усталость разрывала мозг, она брала бумагу, карандаши, так остро заточенные, что ими можно убить, и начинала рисовать. Она выплёскивала свои эмоции на бумагу, и там они находили жизнь, принимали форму, так ей было легче с ними справиться. Легче убить.

Как-то она заметила, что нарисованные лошади так сильно напоминают настоящих, что вот-вот услышишь ржание и стук копыт. Картины стали порталом, проходом в нарисованный мир.

Рисовать стало страшно. Стали часто мерещиться демоны, разные мелкие рогатые существа, которые истошно что-то кричали, и она боялась, что будет рисовать это, чтобы избавиться. А если это перейдёт на бумагу, то скоро ворвётся в настоящий мир.

Всю жизнь её преследовало безумие.

11

«Что с ней стало?» — спросил я, хотя уже знал ответ.

Умерла. Убита собственным мужем, который расчленил её, сварил и скормил бродячим собакам.

Это Жёлтый дом, это палата, на мне смирительная рубашка, я катаюсь по полу, я грызу ткань, я пытаюсь кричать и не могу, потому что мертвецы, проклятые мертвецы душат меня.

Я вспоминаю Сэнди, свою обожаемую Сэнди, которая просто попала под горячую руку и Бена, своего сына, которому я ещё живому вырвал глаза, а потом…я не хочу вспоминать, что было потом, потому что так люди не делают, такого не должно происходить, однако я это сделал, на мне две загубленные души, причём тех людей, которые были мне дороги больше всего. А теперь они гниют неизвестно где.

Я встал посередине палаты и огляделся. Мертвецов стало больше. Они почти закрыли собой стену. Пустые глазницы, черепа, лохмотья одежды, гнилые зубы и они все что-то начали говорить. Или петь. Я не понимал, но это было неважно. Я знал, что они хотят сказать. Всегда есть шанс всё исправить. Пусть и ценой собственной жизни. Вот это они мне говорили.

«Ведите меня, — сказал я и мой голос перекрыл их голоса, — ведите меня на Бал Победы».

И ухмыляющиеся мертвецы побрели ко мне. Они тянули костлявые лапы и я не сопротивлялся. Я не хотел. Они приблизились, стали рвать одежду, вместе с ней отрывались куски мяса, хлестала кровь, поливала пол, стены, и кучу скелетов. Они вгрызались сгнившими зубами мне в тело, ещё и ещё, а я не чувствовал боли. А потом стал смеяться. И чем безумнее они рвали меня на части, тем безумнее хохотал я. Потому что видел – по мере того, как куски плоти отрывались от меня, снова соединялись вместе кости моего сына и жены, снова обрастали плотью, и чем мертвее становился я, тем живее становились они, и когда я рухнул вниз, они снова ожили.

А я очутился на Балу Победы, и сейчас танцую, обнимаю костлявую талию Смерти, и смеюсь над ней, потому что знаю – я победил. Это мой Бал Победы, и пусть я умер – победа за мной. Потому что Смерть не вырвется из моих объятий.

А музыка вокруг становится громче и безумнее, и танцующие пары мертвецов кружатся всё быстрее.