Прочь из Торрингейм-Хиллз

Страсти — ветер, наполняющий паруса корабля.

Вольтер

Моя мать покинула эту бренную обитель ровно три года назад. Тогда стоял солнечный, что поистине редкость в наших сумрачных краях, май; терпкий аромат весны, свободы, новой, жадной до солнечного света жизни разносился ласковым ветром над вересковыми полями вокруг нашего замка. Дети наших слуг вовсю носились друг за другом по изумрудной траве, валялись на лугу, в воздухе звенел и обречённо таял их звонкий смех, а я ничего этого себе позволить не мог: лорду не пристало играть с простолюдинами. У лорда нет и не может быть детства. Впрочем, в четырнадцать лет редко кто думает о весёлых детских играх на свежем воздухе. В четырнадцать ты начинаешь думать о любви и только о ней. Я часто спрашивал маму, какая она — любовь, любит ли она папу и почему часто плачет ночами. Матушка ничего не отвечала мне, отмахивалась, как от ненужной игрушки. Всегда занятая важным разговором со своими подружками, она не обращала на меня никакого внимания. Она была простым человеком. Нет, безусловно, происхождения она была самого аристократичного (иначе бы мой сноб-отец даже не посмотрел в её сторону), но было в ней что-то, выгодно отличающее её от прочих благородных семейств. Может быть, чистота горного ручья, что плескалась в её прозрачных глазах, может быть, ласковое солнце, что пряталось в медовом шёлке её локонов, может быть, сладкая вишня её мягких губ, иногда касающихся моего лба… Ко мне она всегда относилась, как к красивой, но порядком надоевшей игрушке. Ей гораздо интереснее было выслушать новые сплетни от миссис Хардингтон или помочь госпоже Бируанк смастерить поилку для коллекции живых голубей, или измучить Адель, свою личную портниху, примеркой нового платья, чем присесть рядом со мной, поговорить, просто подержать за руку. Своим материнским долгом она наивно считала пожелать мне доброго утра и спокойной ночи перед тем, как отойти ко сну. Вот этими двумя фразами моё общение с матерью и ограничивалось.

Умерла матушка нелепо и страшно. Она всегда любила лошадей. Любовь эта доходила до маниакальных проявлений. Матушка часами могла проводить в загоне. Выглаживать лошадей, кормить их сахаром с рук… И лошади отвечали ей тем же — они обожали её. Больше всех она любила тонконогую дерзкую кобылу по кличке Звезда. Кроме матери к ней никто не мог подойти. Из-за неё мы меняли уже третьего конюха. Первому она откусила палец, другому раскроила копытом череп, третьего сбросила с себя, да так неудачно, что несчастный на всю жизнь остался калекой. Её просто умоляли отказаться от прогулок на Звезде, но матушка была неумолима.

В то майское туманное утро (они такими и бывают здесь в северной оконечности Шотландии) миссис Хатчинсон в конном костюме вышла на прогулку. Она вела под уздцы Звезду. Лошадь вела себя неспокойно: прядала ушами, всхрапывала, била копытом по земле. Матушка пыталась её успокоить, поглаживала свободной рукой, скармливала лошади припасённый сахар, что-то шептала, приговаривала. Казалось, Звезда успокоилась, расслабилась, вошла в привычный для миссис Хатчинсон настрой. Мама успела только вставить ногу в стремя, когда раздавшийся вдали хлопок выстрела (как потом выяснилось, лорд Хатчинсон именно в ту минуту охотился на уток в лесу, прилегающем к нашим владениям) напугал животное. Звезда понесла. За несколько мгновений она ушла в аллюр. Остановить лошадь смогла только винтовка Ли Джеральда, нашего егеря. Мать хоронили в закрытом гробу. В порыве ярости отец приказал запереть животных в конюшне и поджечь её. Я никогда не забуду крик сгорающих заживо лошадей и взгляд отца, испытывающего мстительное наслаждение от боли живых существ. «Око за око, зуб за зуб, — цедил он холодным ядовитым голосом сквозь зубы, стискивая мою голову, заставляя смотреть, как обезумевшие животные вырывались из пламени и умирали в жутких мучениях на засыпанном солью дворе. — Помни, сынок. Прав только сильный. Прав тот, кто жив».

Эту истину я усвоил на все сто. В семнадцать лет я справедливо пришёл к заключению, что проживаю жизнь зря, что томлюсь в собственноручно созданном узилище, что задыхаюсь в этом холодном замке, некогда бывшим моим домом. Отсюда был один выход. Смерть. Мне решительно были нужны союзники.

Круг моих друзей всегда был сформирован и ограничен гением моего отца — он решал, с кем мне стоит продолжать отношения, а от кого держаться подальше. Мало того, он активно участвовал в выдаче волчьих билетов и изысканных приглашений в круг. Мои друзья сейчас — это сэр Кантерби и Милли Эванс. Первый — один из величайших хирургов современности, на его вытянутом и словно бы выстиранном лице (слишком бледная кожа, сэр Кантерби — истинный англичанин) никогда не появляется улыбка, тонкие, едва различимые губы сомкнуты в напряжённую нить, а блеск полуживых, линяющих глаз опасен, как холодная сила ланцета (когда доктор Кантерби смотрит на вас, кажется, что он, как мясник, выбирает, какой кусок туши лучше всего сегодня подать к столу). Вторая — девчушка лет восьми в строгом платье с воротничком-стойкой, застёгнутом до последней пуговицы, рядом с ней всегда бледной молью крутится мисс Арбенгейм, её гувернантка, лица этой старой женщины я запомнить не могу, зато при одном упоминании этого имени слышу звук шлепка или пощёчины, мы с Милли так её и называем — госпожа Пощёчина, что, безусловно, крайне злит мисс Арбингейм и моего отца. Милли прочат мне в невесты. Семья Хатчинсонов должна объединиться с семьёй Эвансов, поскольку Эвансы могут значительно улучшить весьма пошатнувшиеся после смерти матери финансовые дела нашего рода.

Моя жизнь была расписана по минутам. В шесть утра подъём, полседьмого — завтрак, опоздания не прощались и наказывались строго. В зависимости от настроения отца меня могли вытянуть ивовой лозой вдоль белоснежной спины, поставить на горох в самый тёмный угол, заставить читать заупокойную службу по себе. При этом он всегда утверждал, что бесконечно любит меня, и наказания идут во благо, закаляют мой дух. Имею ли я право не соглашаться с ним? И есть ли хоть кто-нибудь в этом холодном замке, способный услышать мой слабый голос, мою осторожную мольбу о помощи? Смерть действительно была единственным выходом. Оставалось выяснить, чья.

Первым я посвятил в свой план доктора Кантерби, затем Милли. Десять дней кряду мы обсуждали мельчайшие детали. Я вдруг заметил, что Кантерби вовсе не стар и бездушен, как казалось мне ранее, что взгляд его выражает лишь истинное любопытство, бесконечное стремление познать окружающий мир, а Милли уже вовсе не казалась мне миленькой восьмилетней девочкой. Не ошибусь, если скажу, что она была самой жестокой из нас троих, её мыслей иногда пугался даже я.

Первой нашей жертвой стала ненавистная мисс Арбенгейм, госпожа Пощёчина. Милли заманила её в лабиринт, доктор напал сзади, прижал к лицу старухи платок, пропитанный хлороформом. Она даже пикнуть не успела, как уже лежала на газоне. Здесь на авансцену вышел я с кувалдой, которую еле вытащил из сарая с инструментами. Размах. Удар. Слабый. Она только пришла в себя. Кантерби забрал у меня кувалду и, размахнувшись, вбил зубы ей в глотку, прежде чем она успела закричать.

— Тебе ещё рано, — спокойным тоном сказал врач. — С завтрашнего дня займёмся твоим телом.

— Да-да, обязательно займётесь. А сегодня я займусь этой дрянной старой шлюхой.

— Милли, что за выражения?!

— Брось! Если эта дрянь каждый вечер заходила в спальню к моему отцу, кто она после этого?

— А твоя мать в это время была в комнате?

— И что с того, что была? Может быть, они, — девочка сделала неприличный жест, означающий половой акт, — делали это втроём?

Доктор упал на газон, не в силах сдержать смех. Милли покраснела, затем побледнела, затем бросилась на доктора с зажатым в хрупкой руке шилом, я еле успел её оттащить.

— Больше никогда! Ты слышишь?! Никогда! Не смей надо мной смеяться! Я не позволю! Я оторву твои жирные яйца, сварю в крутую, нашинкую в салат и скормлю его свиньям. А тебя заставлю есть их дерьмо! Дерьмо с яйцами! Классно я придумала? Ну, скажи, классно?! — Милли невинно заглянула мне в глаза, рассмеялась, а через секунду пронзила шилом мою ладонь.

— Маленькая дрянь, — сквозь зубы процедил я (кричать побоялся — нельзя, чтобы нас услышали).

Медленно вытянул шило из раны, до крови закусил губу, услышал, как игла скребётся о кость. Глубоко засадила, стерва. Раскачал рукоять из стороны в сторону, что есть мочи рванул на себя и, наконец, достал его из раны. Изувеченной рукой ударил Милли наотмашь. На щеке девочки появилось кровавое пятно. Она провела по нему рукой и облизала пальцы.

— У тебя очень вкусная кровь. А теперь, может быть, займемся делом? Давайте отрубим ей голову!

— Зачем? — спокойно бросил Кантерби, — Я размозжил ей череп. Если не видишь, поясню — там просто нечего отрубать. Можно собрать её зубы и подбросить сэру Хатчинсону. Тогда его точно заподозрят в убийстве. Не этого ли мы с вами добиваемся?

— Не этого, — промолвил я, едва не теряя сознание от страха и отвращения к окружающим меня людям, жутко саднила рука, тошнота подступала к горлу, взгляд постоянно упирался в окровавленную кувалду, на которой остались клочки волос, куски кожи. — Мы добиваемся вовсе не этого.

— Поясни тогда, зачем мы здесь собрались? — скрывая злость за щитом сарказма, поинтересовалась Милли.

— Вы, что, всерьёз верите, что люди примут моего отца за убийцу?! Да этот, с позволения сказать, аристократ в руках ничего тяжелее серебряной вилки не держал. И об этом знает вся округа. Мой отец не знает даже, как кувалда выглядит. В его словаре такого понятия не существует! Тем более, он никак не мог себе позволить убить мисс Арбенгейм: она гувернантка Милли, которую прочат мне в невесты. Это сверхвыгодный брак для нашего древнего, но забытого рода, а интересы рода отец всегда ставил превыше…

— Довольно слов, Эдвард. К делу. Помогите мне собрать зубы госпожи Пощёчины в этот полотняный мешочек. Уже слишком темно, посветите мне, пожалуйста. Только не грохнитесь в обморок, Хатчинсон! Вы всё-таки не кисейная барышня.

Доктор, как всегда, был прав. Я был на тонкой грани между сознанием и бессознательным, однако, не в силах противиться властному тону Кантерби, направил дрожащий луч света туда, где по всем законам логики и строения человеческого тела должна была быть голова старухи. Её не было. Луч выхватывал то чудом уцелевший фрагмент челюсти, то безвольно свесившийся гигантским лиловым слизнем язык, осколки черепа, розоватое вещество (наверное, мозг)…

— Скоро вы там? Я уже продрог!

— А меня скоро потеряют родители!

— Будьте покойны — мне остался последний зуб. Светите ровнее, Эдвард, вы же не грот-мачта во время девятибалльного шторма! Вот и всё. Теперь, Хатчинсон, ваш выход. Вы должны пробраться в спальню отца и подложить этот мешочек ему под подушку.

— Я не буду этого делать!

— Ты сделаешь это, — медленно, проговаривая каждую букву, пристально вглядываясь в мою переносицу, отрубил доктор. — Похоже, ты ещё не совсем понимаешь, во что ввязался — пути назад нет. Эта кувалда, — Кантерби кивнул на орудие убийства. — связала нас прочнее, чем тюремные кандалы. Если полетит один, за ним и другие. А светит нам с вами не меньше виселицы. Болтаться тебе, Эдвард, в Тибурне, смотреть на мир с высоты птичьего полёта. А рядом с тобой в петле будет корчиться твоя наречённая невеста. Вот потеха-то, да?..

— Я не хочу на виселицу! — едва не плача, выкрикнула Милли и убежала, продираясь сквозь яростные клыки кустов шиповника.

— Добились своего, Кантерби? Ваш план летит к чертям! Ваш план летит к чертям! — я кричал и смеялся, кричал и смеялся и не мог остановиться, пока Кантерби не сгрёб меня в охапку и змеиным шёпотом просвистел мне в ухо:

— Будет вам, Хатчинсон. Посмеялись и хватит. Мисс Эванс сейчас приведёт сюда людей. Бегите. Это лучший момент. Я задержу их здесь. Никто не заметит вашего отсутствия. Да и кто поверит восьмилетней девчонке? Давайте, Эдвард, это ваш шанс. Выживает только сильнейший!

Его рука, затянутая в лайковую перчатку, протягивала мне уже пропитавшийся кровью полотняный мешочек. На моём лице отразилась вся гамма чувств от отвращения до обречённого отчаяния, когда уже ничего не изменить, и я схватил мешочек с зубами мисс Арбенгейм. Бежать было недалеко. Тем более, я знал короткий путь. В детстве лабиринт был моим любимым местом для игр. Я представлял себя то Тезеем, то Минотавром. Слышал плеск волн о Критское побережье, видел вереницу греческих юношей и девушек в белоснежных платьях с низко опущенными головами. Только один из них смотрел прямо перед собой, только один резко выделялся широтой плеч, медовым золотом волос, мрачной решительностью лика. Здесь моё сознание раздваивалось: одна половина оставалась на берегу, изучала отстранённым, ледяным взглядом процессию на побережье, а другая выла от боли и крушила каменные стены лабиринта в слепой попытке освободиться. Эта половина жаждала меча Тезея, всех своих жертв чудовище умоляло: «Убей меня! Убей!» и, не получая желаемого, разрывало несчастного на части, горько плача над телом очередного поверженного. Я приносил себе долгожданное избавление. Холодная сталь перерубала упругую шею, фонтан крови взрывал мир безумным алым, а я проваливался в ненавистную реальность.

Подбегая к замку, я нос к носу столкнулся с отцом. Его ястребиный профиль и холодный, прожигающий насквозь взгляд всегда вызывали во мне едва ли не сакральный трепет.

— Что ты здесь делаешь, Эдвард?

— А ты? — бросил с вызовом, дерзко, трусливо пряча мешочек за спиной.

— Имей почтение к старшим, сынок. Нет, манерам тебя ещё стоит поучить, — разочарованно покачал головой отец. — Меня разбудили слуги. Милли что-то нашла в саду. Ей давно пора спать… Это ты вывел её в сад? Как безответственно с твоей стороны! А если бы с ней что-нибудь…

— Хватит, отец! Я не трёхлетний мальчишка! Я ненавижу тебя! Иди, посмотри, что нашла моя наречённая! Спокойной ночи!

Рывком я распахнул входную дверь и влетел в темень залы, едва рассеиваемую огнём камина. Чуть не поскользнувшись на блистательно отполированном полу, я взлетел по лестнице, нашёл спальню отца и, не зажигая света, стыдясь собственных действий, подложил мешочек под подушку.

Из комнаты я выходил не торопясь, словно бы сгорбившись под грузом прожитых лет. Всю ночь я не мог уснуть. Отчасти из-за кошмарной суеты, вызванной внезапно открывшейся смертью госпожи Пощёчины, отчасти из-за угрызений совести и неуправляемой подсознательной тоски от невозможности ничего изменить. Я начинал жить. Я попробовал жизнь на вкус. Больше всего в ту ночь мне хотелось умереть, ибо только мертвец не видит обезумевший мир, не слышит вопль раздираемой на части души, но время упорно двигалось к рассвету, и бег стрелок был не остановим.

Утро ворвалось в мою спальню яростным ветром, неожиданно холодным и злым. Я открыл глаза. Внутри что-то оборвалось. Я понял, что совершил что-то непоправимое. Нечто, выходящее за грань нормальной жизни, нечто, обрубившее все связи с прошлым. В дверь робко постучали, я выдохнул: «Войдите».

В комнату вошёл Кантерби. Его лицо мертвенным шрамом, гноящейся раной рассекала чёрная улыбка.

— Вы свободны, Эдвард! Ваш отец застрелился вчера ночью. Согласно его последней воле, вы остаётесь его правопреемником, имеете годовое содержание в десять тысяч фунтов и вольны делать всё, что вам заблагорассудится. Единственным условием остаётся свадьба на Милли Эванс в момент достижения ею двенадцати лет. Наш план удался. Отчего вы не рады, Эдвард?

— Это ваш план удался, Кантерби. Слабый, но молодой паук сожрал сильного, но потерявшего реакцию в борьбе со старостью. Вы провели своё исследование, поставили эксперимент. Вы настоящий учёный, доктор. Просчитать всё до малейших деталей — это ли не истинный талант подлинного исследователя? А мою реакцию вы просчитать сможете?

— В этом нет ничего сложного, мой друг. Вами сейчас движет ложное чувство вины. Поверьте, вы ни в чём не виноваты. Старик Хатчинсон должен был умереть рано или поздно. И лучше рано. Он узурпировал Торрингейм-Хиллз. Дошло до абсурда — никто не мог вздохнуть без ведома великого и ужасного Мортингейла Хатчинсона! А его непомерные налоги, которыми он обложил местные сёла! Такого не было даже при британской оккупации! Ваш папаша, Эдвард, был настоящим вампиром. На его руках жизни сотен детей, умерших от голода в разваливающихся бараках, которые у кого-то поворачивался язык называть домами, и отцов, покончивших с собой от невозможности хотя бы чем-то помочь своей семье! Эти семьи проходили через мои руки, Хатчинсон, через вот эти самые руки! Я чувствовал их боль, впитывал их страх, отчаянье, звериную безысходность. Моё чёрное сердце наполнялось ненавистью, словно хрустальный бокал молодым вином, и, в конце концов, оказалось переполненным. Объектом ненависти стал ваш отец. Убить его своими руками я не мог — слишком многое бы указывало на меня, а болтаться на виселице за свои убеждения я не готов — циничен от рождения. Долгое время я выстраивал планы и рушил их в следующее же мгновение. Вдруг на моём небосводе загорелась звезда по имени Эдвард Хатчинсон, отпрыск, ненавидящий своего отца всею душой. Если честно, мне было абсолютно наплевать, что стало причиной вашей размолвки, но вы могли выполнить мою месть, даже не подозревая о том.

— Замолчите, Кантерби! Хватит! Я не хочу более вас видеть. Ни в этом доме, ни в прилегающих городах и деревеньках.

— Но у меня здесь практика!

— Незаменимых нет. Найдём другого врача! Убирайтесь! Убирайтесь прочь! Иначе я за себя не ручаюсь!

Кантерби разочарованно цокнул языком, нахлобучил свою чёрную фетровую шляпу с широкими краями и вышел вон. Я остался один. Один навсегда. Скрипнула, открываясь, дверь, я обернулся на звук. В проёме стояла Милли. Её серые глаза смотрели на меня с вызовом и потаённым, тщательно скрываемым чувством. Может быть, любовью.

— Мне очень жаль, Эдвард. Я не хотела. Так не должно было…

— Брось, Милли. Всё случилось, как случилось. Я не виню никого, кроме себя.

— А давай сбежим! Ты теперь лорд. Тебе всё можно. И… Кажется, я тебя люблю.

— Милли, ты ещё слишком мала для любви. И куда мы с тобой сможем сбежать? Надо похоронить отца.

— Этого старого пентюха и без тебя похоронят, а я и дня не намерена проводить в опостылевшем мне замке. Нам пора в путешествие. Ты идёшь?

— Иду, — ответил я и покорно последовал за девочкой. Прочь из Торрингейм-Хиллз.

Как всегда, подобные планы рушит какая-нибудь безобидная мелочь. В нашем случае этой мелочью оказался Луис, наш дворецкий. Верный пёс отца. Старик Луис жил с нами всегда. Он нянчил моего отца, играл со мной, читал мне сказки. Луис был замечательным рассказчиком, который заставлял поверить в рассказываемые истории. Всегда добродушный малый, свой парень, сейчас он встал на нашем с Милли пути и властно поднял холёную руку, приказывая нам остановиться.

— Куда направляется юный сэр и его прелестная спутница? Помнит ли сэр, что потерял отца прошлой ночью?

— Я всё помню, Луис, но давай оставим беспричинный спор. Отпусти меня. Я…

— Вы должны остаться, сэр. Этого требует ваш статус. И просто сыновний долг.

— Подлинный лорд ничего и никому не должен! Пропусти нас, дряхлый мешок с дерьмом! — вмешалась в разговор Милли.

— Останьтесь хотя бы на ночь. Вы должны проститься с отцом, чтобы его душа в покое отошла в мир иной.

— Увы, Луис, я не могу этого сделать. Пропусти нас и, умоляю, не спрашивай ни о чём…

— Я был о вас лучшего мнения, сэр. Мне не остаётся ничего, кроме как заключить вас под домашний арест. Вы не выйдете из дома, пока я жив.

— Луис! Сзади!

Старик обернулся, его глаза расширились от ужаса. Он до последнего не мог поверить, что тяжёлое гранитное пресс-папье в тонкой детской руке через мгновение с глухим стуком опустится на его голову чуть выше правового уха. Удар был такой силы, что брызги крови попали даже на мой выходной костюм, состоящий из ночной сорочки и пижамных штанов. Луис свалился как подкошенный. Милли легко спрыгнула со стола, подошла к трупу.

— Помоги мне, — прошептала она

— Зачем ты это сделала, Милли?

— Затем, что мой кучер уже ждёт нас.

— Но… — я развёл руками, словно бы показывая девочке свой окровавленный гардероб.

— Ничего. Поверь, кучеру глубоко наплевать. Он даже не посмотрит в твою сторону. Кстати, в карете тебя будет ждать новое платье. Если начинать жизнь, то с чистого листа. А сейчас хватит болтать и помоги, наконец, мне сдвинуть этого мертвяка с дороги. Просто доверься мне, Эдвард, — последняя фраза была сказана тонко и тихо, с интонациями не восьмилетнего ребёнка, но зрелой женщины.

Эта девчонка творила со мной нечто невообразимое, я ровным счётом не понимал, как ей удавалось помыкать мной, но… Не помня себя, я подошёл к телу Луиса и совместными усилиями мы затащили его на второй этаж.

— Теперь толкай, — озорно проворковала Милли, и во взгляде её заметались стаи огненных бесенят.

Говорят, безумие заразительно. Я проверил это на собственной шкуре. Как ещё можно объяснить то, что я поддался на уговоры девчонки и, что было мочи, толкнул своё детство вниз. В толчок я вложил всю ненависть к отцу, прошлому образу жизни. Тем самым я, словно бы отрекался от прошлого, переворачивал страницу.

Труп дворецкого легко пробил перильца площадки второго этажа и рухнул на хрупкий ломберный столик, украшающий нашу гостиную. На столике всегда стоял графинчик с виски и четыре стаканчика. Всё это превратилось в мелкое стеклянное крошево, а несколько осколков вонзились в горло и лицо несчастного. На грохот сбежались слуги. Заспанные горничные тёрли глаза, кто-то ошарашенно вскрикнул. Десятки взглядов переметнулись на нас. Моя окровавленная одежда не оставляла сомнений в том, кто повинен в смерти старика.

— Зачем ты убил его?! — нарочито громко произнесла Милли, украдкой подмигнув мне.

Я не в силах был ничего ответить, язык будто прирос к нёбу. На самом деле, я просто опешил от подобной наглости. Краем глаза заметил, что слуги, ещё вчера беспрекословно подчиняющиеся мне, готовые выполнить любой мой каприз, молча надвигались на меня, словно Эринии — воплощения высшей справедливости. Они приближались к лестнице, Милли что-то увлечённо бормотала себе под нос. В её руке откуда-то появилась керосиновая лампа. Она зажгла её и бросила вниз. Пропитанный виски ковёр вспыхнул мгновенно. По зале заметались обезумевшие от дикой боли люди, горящая кожа ошмётками падала с тел. Они тянули ко мне руки то ли в надежде на спасение, то ли обвиняя, указывая на убийцу. Огонь делал свою работу, а я, как заворожённый, обхватив голову руками, следил за ней. Видел я, однако, не умирающих в страшных муках человеческих существ, а лошадей, сожжённых в день смерти моей матери. Они кричали тогда ровно также как эти живые факелы, как я. Единственной нотой, выбивающейся из этой симфонии ужаса, был звонкий, детский смех.

— Ну что ты расселся? Нам пора бежать!

Дорога до Бёрклай-Роуз, предместья Рэйвенклифф, родовой усадьбы Эвансов стёрлась начисто из моей памяти. В карете не чувствовалось тряски. Для вящего удовольствия салон был украшен обитой нежнейшей белоснежной кожей скамьёй с ярко-розовыми подушками, наполненными мягким лебяжьим пухом, на которую так и тянуло прилечь. Бессонная ночь также давала о себе знать. Я провалился в глухой колодец абсолютного сна и чувствовал только мягкую ладонь Милли, неожиданно тёплую, родную, то взбивающую мои локоны, то мерно поглаживающую меня по голове. Мой дух разрывался между ужасом от нелепой, бессмысленной смерти Луиса, произошедшей на моих глазах, и наслаждением от томных прикосновений слишком рано повзрослевшей маленькой девочки.

Очнулся я только, когда карета остановилась, и Милли оживлённо начала объяснять что-то кучеру, не стесняясь в формулировках. Кучер тоже не лез за словом в карман. Их брань разбудила меня, но смысл разговора никак не мог прорваться сквозь полусонное сознание. Единственное, что смог разобрать, это слова «лошадь», «трактир», «дом».

— Что случилось, Милли, — высунул я голову из окошка кареты, вставать было лень.

— Ничего. Спи. Сейчас снова поедем.

— Нет, не поедем, — настойчиво вклинился в наш диалог кучер. — Лошадь голодна, измучена. Ей отдых нужен! Мы просто не доедем до Рэйвенклифф — она сдохнет по дороге. Может, вы, барышня, впряжётесь вместо моей Звёздочки или ваш кавалер?!

— Я не вижу здесь проблемы, мистер…

— Мистер Каннингем, — кучер посмотрел на меня оценивающим взглядом, хмыкнул и сплюнул чёрный табак в придорожную пыль. Я упоминал, что Каннингем всю дорогу не прекращал жевать табак с непривычно сладковатым запахом? Если нет, прошу прощения. Запах опия узнаю за несколько миль, мой дядя — величайший путешественник (немного безумный, как и все гении) очень любил его курить; затянется сигареткой, скрученной длинными желтоватыми пальцами, выпустит приторный дым из алых, словно бы напомаженных, губ и начнёт рассказывать невиданные истории о неведомых странах.

— Так вот, мистер Каннингем, никакой проблемы здесь нет. Мы находим ближайший трактир и останавливаемся там на ночь.

— Спятил? — зашипела на меня Милли, — Мы во владениях моего отца, Монтгомери Эванса. Да меня здесь каждая собака знает! Донесут родителям, что я сплю в одной комнате с незнакомым мужиком, и наше приключение закончится, не успев начаться. Ты этого хочешь?

— У тебя есть другие предложения? — пропустив мимо ушей выпад девчонки, спросил я.

— Есть. Сесть в кэб и продолжить путь. До Рэйвенклифф каких-то жалких два часа ходу!

— Но Звёздочка уже проскакала шесть часов без остановки! — снова вклинился кучер.

— Милли, ты католичка?

— Я не верю в доброго, милого Бога, если ты об этом.

— Нет, не об этом. Просто для праведных католичек слово мужа — закон.

— Ты мне пока что не муж, а я — не праведная католичка, — с этими словами Милли сорвала с шеи деревянный крест и втоптала его в грязь. И я, и Каннингем потеряли дар речи от удивления и отвращения к её поступку.

— Я старше тебя, Милли Эванс, и я отвечаю за тебя!

— Перед кем?

— Так вы спите?! — рассмеялся кучер. Зря он это сделал.

— Никто не смеет смеяться надо мной! А тем более над моим выбором!

Я даже не заметил, как в её руках оказалось шило. То самое шило, которым она проткнула насквозь мою руку. Вдвоём с Каннингемом мы кое-как усмирили несчастную. Благо, в столь поздний час на улочках этого сверхспокойного городка не было ни души.

— Где мы, Каннингем?

— В Бёрклай-Роуз, сэр, — насмешливо поглядывая на меня из-под кустистых бровей, ответил кучер. — Ну и как госпожа Эванс в постели?

В детстве я занимался боксом. Отец считал, что гармония духа невозможна без гармонии тела и учил меня самодисциплине, трудолюбию, движению к цели без оглядки на встающие передо мной препятствия. Прямым джебом в челюсть, без замаха, с правой руки, я отправил Каннингема в глубокий нокдаун. Он ударился лбом о стальной обод колеса кареты и потерял сознание. Что было дальше, помню смутно. Вроде бы отвязал Звёздочку, усадил кое-как на неё Милли и повёл в поводу на поиски ночлега.

— Ну и зачем ты его оставил? — голос Милли был обречённо-усталым, разочарованным.

— А что, по-твоему, я должен был сделать? Вспороть ему брюхо твоим шилом?

— Неплохая мысль, — усмехнулась Милли, — Пойми, Эдвард, оставлять раненое животное нельзя. Его надо добивать. Ты думаешь, Каннингем оставит тебя в покое? Да он разнесёт по всему городу, что лорд Хатчинсон спит с юной госпожой Эванс! Ты хочешь прослыть растлителем детей?

— Ты не ребёнок, ты — исчадие Ада! — вскричал я в отчаянном бессилии. Девчонка в который раз оказывалась права.

— Я просто женщина, глупыш, — Милли звонко рассмеялась и снисходительно улыбнулась мне, — Отпусти Звёздочку, я сделаю всё сама.

Рука мягко отпустила поводья, и Милли, ударив лошадь пяткой по взмыленным бокам, унеслась вдаль, словно жаждущая крови ночная тень. Влекомый извечным грехом всех народов — любопытством, я осторожно отправился следом. Мне кажется, она знала, что я иду за ней, иногда оглядывалась, буравила взглядом ночную тьму, кивала чему-то и улыбалась. От этой улыбки у меня всё холодело внутри. Я прятался за каким-нибудь деревом или валуном, тщетно пытаясь унять взбесившееся сердце.

За несколько футов до места, где мы оставили кучера Милли, спешилась, привязала Звёздочку к ближайшему дереву и не спеша, срывая по пути цветочки, что-то напевая себе под нос, вышла к карете.

Каннингем сидел, прислонившись к колесу спиной, и рукавом рубахи утирал кровь с рассечённого лба. Он не сразу увидел Милли, но как только взгляд сфокусировался на хрупкой девичьей фигурке, выхаркнул из горла вместе с очередной порцией опийной слюны грубый, грязный смех.

— Юная госпожа пришла насладиться триумфом?

— Нет, мой друг, я пришла помочь вам. Негоже господину оставлять своего слугу. Дайте мне осмотреть вашу рану.

— Если уж вы так настаиваете, — смягчился Каннингем.

Милли подошла к мужчине, брезгливо дотронулась до лба.

— Здесь мало света. У вас нет, случайно фонаря или хотя бы коробка спичек?

— Сейчас посмотрю, — кряхтя и опираясь на колесо, прохрипел кучер.

Он начал подниматься и повернулся к юной госпоже Эванс спиной. Это было его последней, роковой ошибкой. Милли как дикая кошка вспрыгнула ему на плечи, крепко обхватила ногами шею и, набросив на голову несчастного одну из своих бесчисленных юбок, стала вгонять шило в лицо Каннингема. Он поднялся в полный рост, пытался сбросить это маленькое чудовище со своих плеч, но Милли, как влитая сидела на шее кучера, смеялась и била, била, била шилом в лицо. Он долго кричал, крутился волчком, затем рухнул на колени, Милли размахнулась и вогнала шило прямо в подключичную ямку. Резко выдернув своё орудие из раны, она ловко спрыгнула на землю и слегка подтолкнула агонизирующее тело. Некоторое время кучер ещё бился в судорогах, хрипел, но постепенно затих. Милли склонилась над телом, протянула руку к луже крови, обмакнула палец, лизнула и брезгливо сплюнула.

— У него отравленная, горькая кровь. Не то, что у тебя, Эдвард. Выходи. Я знаю, что ты здесь. Эдвард, я очень устала и испортила своё любимое платье… Больше всего сейчас я хочу спать. Где-то здесь должен быть трактир…

Она упала бы на землю, если бы я вовремя не подоспел к ней на помощь. Её тело было почти невесомо, она спала и явно чему-то радовалась во сне — обычная восьмилетняя девочка. Если бы не всё то, что я видел, я, наверное, смог бы даже её полюбить.

Милли я усадил в седло Звёздочки, привязал поводьями, чтобы не упала, и отправился на поиски ночлега.

Поиски не заняли много времени. Это был тихий городок, и открытой дверью щеголяло только одно здание с приветливой вывеской «У седого холма». Там я и обрёл желанный покой на несколько часов до слепого рассвета. Помню, что у меня хватило ума заказать нам с Милли отдельные комнаты. Деньги я подло украл у восьмилетней девочки и, что самое страшное, не чувствовал при этом никаких угрызений совести.

Очнулся я от странного шороха. Лунный свет наполнял номер тёплым молоком, магическим, вязким серебром, мягким туманом. Туман скрадывал очертания предметов, и вот письменный стол, стоящий у самого окна, уже мнился мне каравеллой, океанским странником, чьи паруса были наполнены яростным и нежным ветром. Ветром новых надежд.

Желанный маяк становился всё ближе и ближе, рос в вышину, пока не коснулся мягкого неба, превратившись в стеариновую свечку на латунном подсвечнике в тонкой, белоснежной руке. Глаза постепенно привыкли к полумраку комнаты. Я различил лицо Милли. Оно было тревожно-решительным. Так птенец впервые неуверенно пробует крылом воздух или волчонок перед первой охотой демонстративно бежит впереди стаи, оглашая тявканьем всю округу, а при малейшем шорохе трусливо прижимается к матери и дрожит всем тельцем, словно какой-нибудь несмышлёныш. Багровые отсветы пламени придавали выражению лица девочки ещё больше таинственности и, может быть, обречённости. Мне долгое время казалось, что я всё ещё сплю, а во сне, как известно, человеку свойственно сбрасывать маски и не оглядываться на моральные устои.

— Как ты оказалась здесь?

— Молчи!

— Но я же заказал разные комнаты!

— Ты, верно, забыл, что я — Эванс. Кто посмеет отказать дочери Монтгомери Эванса, лорда этих земель, в самом её сумасбродном желании? Научи меня…

— Чему, Милли?

— Тому, что делают мужчина с женщиной, когда остаются одни. Я хочу знать это.

— Но…

— Никаких но! Я иду к тебе.

И она правда пошла. Освещая себе путь чёртовой свечкой. Только сейчас я заметил, что Милли абсолютно обнажена. Тело её меж тем не вызвало во мне ни капли желания — от мальчика её отличала разве только длина волос да отсутствие пениса между ног. Если быть уж совсем честным, я едва сдерживал рвущий горло сотнями стальных крючьев смех: слишком несовместимы были обнажённое детское тело — своеобразный символ непорочности, невинности — и отрешённо-задумчивое лицо с плотоядной улыбкой и стаями бесенят в глубоких серых глазах.

Она придвинулась ко мне вплотную, я сказал ей: «Затуши свечу». Как только тьма милосердным покрывалом опустилась на наши плечи, притянул девочку к себе и отходил по голой заднице свёрнутым одеялом. Ничего больше я ей предложить не мог. Стыдно признаться, но в свои семнадцать лет я ни разу не познал сладость плода любви, проще говоря, никогда не спал с женщиной. В одном я был уверен точно — в восемь лет не стоит искать ответа на подобный вопрос, поскольку всегда найдётся тот, кто ответит. Во всех подробностях, на наглядных примерах. И я сомневаюсь, что Милли понравится роль учебного пособия.

После подобной экзекуции я ожидал чего угодно, вплоть до собственного оскопления, но случилось самое невероятное — Милли свернулась клубочком на кровати, положила головку на мою грудь и преданно, благоговейно, словно на божество неизвестного пантеона уничтоженного на корню племени, заглянув мне в глаза, обессиленно прошептала: «Спасибо!».

Утро было словно бы продолжением сна. Как обычно бывает, пасторальная картинка сновидения скатывается в абсолютный кошмар. Меня разбудили сдавленные хрипы существа, отчаянно борющегося за жизнь, и яростный, глубокий мужской крик. Картина, представшая моему взору, напоминала живую иллюстрацию к одной из ставших столь популярными среди всех слоёв общества драм Томаса Кида, вновь вытащенными на свет из пыльной глубины веков. Изрыгающий проклятия, трясущий густой чёрной бородой смуглый человек средних лет сидел в сапогах на моей кровати верхом на девочке, что лежала рядом со мной. Огромные руки, усыпанные золотом блестящих в солнечном свете перстней, сжимали горло ребёнка, глаза незнакомца были налиты кровью, взгляд был безумен и дик. В девочке, извивающейся под спудом тела убийцы, хрипящей и осатанело бьющей пятками по матрацу, я узнал Милли. Её личико уже начало синеть, вывалился язык, выкатившиеся глаза затравленно перемещались от меня к мужчине, властно лишающему её права на дыхание, и назад. Нужно было срочно что-то предпринимать. Спасать свою наречённую.

Я сделал единственное, на что был способен, — бросился на изверга, вкладывая в свой удар всю силу семнадцатилетнего юноши. Удара мужчина не ожидал. Отпустив шею Милли, он с диким грохотом свалился с кровати на пол, я, не удержав равновесия, по инерции отправился вслед за ним. Мы сцепились в жестокой схватке. Я чувствовал боль зуботычин, пинков. Незнакомец пытался выдавить мне глаза, я не оставался в долгу — кровь из его разбитого носа горной рекой залила мою сорочку. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы с кровати не раздался надтреснутый голос Милли.

— Хватит, папа. Это мой муж. Лорд Эдвард Хатчинсон.

— Лорд?

— Папа?

— Милли! — вскричали мы оба.

— Эх, мало я тебя порол в детстве, принцесса! — чуть позже за роскошно накрытым столом смеялся лорд Эванс, а миссис Эванс — тихое, почти незаметное создание — добавляла: «А я так и не смогла ничему тебя научить».

— Ты научила меня главному, мама, — отвечала ей с лукавой полуулыбкой Милли.

— Чему, дорогая?

— Выбирать мужей.

Только я собрался пригубить вино, как маленькая дрянь ощутимо врезала мне по ноге. Я едва сдержал крик.

— Это вино не для тебя, мой принц, — заговорщически шепнула мне Милли. — Папенька, что ж вы не пьёте? Или вино не по нраву?

— Вино отличное, моя девочка. Но расскажите же старику, как вы познакомились с лордом Хатчинсоном?

— Как же, папенька, вы разве не помните, что сосватали меня лорду ещё в младенчестве за весьма солидную сумму и право владения Торрингейм-Хиллз?

— Помню, помню. Но тебе всего лишь восемь. Ни один священник не согласится венчать вас. Почему же ты называешь этого юного отрока своим мужем?

— Потому что он и есть мой муж. Не в Боге, но на земле.

— Как ты смеешь, продажная девка?! Позорить древнейший род Эвансов?! Выносить ублюдка, смеющего претендовать на наш титул и Рэйвенклифф?! Не…

Лицо лорда Эванса сначала побагровело от прилившей к голове крови, затем посинело, он начал задыхаться, хрипеть, на губах появилась желтоватая пена, глаза, в которых застыл бескрайний ужас от осознания того, кто стал его убийцей, были обращены к дочери, которая безмятежно улыбалась, явно наслаждаясь зрелищем. Раздался глухой стук падающего тела. К супругу через несколько быстротечных мгновений присоединилась и миссис Эванс. Их агония продолжалась около получаса. И всё это время Милли спокойно поглощала рябчиков в апельсиновом кляре, запечённую кабанью ногу, с жуткими звуками высасывала кроличьи мозги из раскрытого при помощи ножа и вилки черепа и поминутно перегибалась через стол, чтобы не пропустить ни одного мгновения стремительно покидающей тела её родителей жизни.

— Что ты наделала, Милли? — спросил я, задыхаясь от ужаса.

— Всего лишь то же, что и ты, — невинно ответило мне чудовище, по странной случайности оказавшееся заточённым в тело восьмилетней девочки. — Начала жизнь с чистого листа. Собирайся. Этой ночью из Глазго уходит бриг «Бесконечность». Они отплывают в кругосветное путешествие. Собираются исследовать самые тёмные уголки нашего мира. У них весьма амбициозные цели. Капитан этого судна, Рэволви Брейн, по секрету, страстно влюблён в меня. И я его тоже любила. Мне так казалось. Пока я не встретила тебя. Поэтому мой отец спонсировал экспедицию Брейна. Карета стоит у ворот. Мы отправляемся. Ты со мной?

— А у меня есть выбор?..