Человеческий батут

Их было трое. Выбритые до глянцевого блеска черепа наводили ужас на окрестных бродяг и отражали мертвенный свет едва горящих фонарей. Тёртые косухи блестели хромированными шипами, цепями и были испещрены малограмотными надписями: «впирёд расыя», «чьерти — протщь»… На бритых затылках красовалась вытатуированная свастика. Все трое носили знаменитые «мартинсы» с хромированными носами. Двое поигрывали солдатскими ремнями с широкими бронзовыми пряжками, к обратной стороне которых щедрой рукой был припаян свинец. Третий держал в руках гладкую, вычищенную до блеска бейсбольную биту. Они шли убивать. Такие вылазки они совершали едва ли не каждый вечер. Бритый — их самопровозглашённый лидер (тот самый, что с битой) — говорил, что они не просто тупые «скины», у которых кулаки чешутся, не мелкая дворовая шпана, отжимающая бабки и цацки у запоздалых прохожих, а выполняющие сверхважную задачу святые воины Господа — санитары каменного леса. Он, правда, так и не удосужился объяснить, почему святым воинам всегда приходится обирать своих жертв до нитки. Впрочем, Колу и Губе ничего объяснять было не нужно — когда Бритого пробивало на идеологические спичи, они слушали его в пол уха и обычно занимались тем, что смаковали детали последней акции. Им хотелось убивать, превращать людей в едва дышащее, кровавое месиво, оставляющее за собой широкий алый след в заранее обречённой на провал попытке спастись от своих мучителей. Как правило, Бритый оглушал жертву ударом биты по голове и оттаскивал в какое-нибудь укромное место неподалёку (вы удивитесь сколько в России открытых чердаков, подвалов, коллекторов, зияющих чёрными дырами, часто прямо в центре двора), а дальше в дело вступали Кол и Губа. И поверьте, граждане Менгеле и Канарис по сравнению с ними — просто небесные ангелы.

В этот вечер всё началось как всегда.

Серый был бомжом. Обычным бомжом. Пыльным, грязным, воняющим мочой, с засохшей рвотой в спутанной бороде. Одет был всегда в продранную фуфайку одновременно служащую ему одеялом, мятую кепку, лоснящиеся на коленях, протёртые до дыр брюки и неопределённого вида сапоги, забрызганные грязью настолько, что невозможно было разобрать даже их цвет. Этим вечером Серый спокойно сидел на лавочке, потягивал раздобытый где-то портвейн — жуткое пойло, по вкусу больше всего напоминающее компот из сгнивших яблок и чумных крысиных голов. Пойло обжигало горло, напрочь отрубало сознание, затягивая всё глубже в липкую муть алкогольного сна. Реальность ускользала от Серого, смеялась ему в лицо. Он тянул к ней руки, пытался ей что-то сказать, умолял вернуться, сплёвывал тягучей, жёлтой слюной и снова прикладывался к спасительной бутылке.

Серый сделал последний глоток и, недоумённо хмыкнув, перевернул бутылку. Из неё не вылилось ни капли. Разочарованно пожав плечами, он выбросил сосуд за спину и тут же получил оглушающий удар по голове.

Бита с глухим хлюпающим звуком опустилась на затылок бродяги. Бритый почувствовал привычную отдачу в правой руке. Бродяга кулём свалился на скамейку. Из рваной раны тяжёлыми каплями на асфальт заструилась кровь.

— Чётко ты его, Бритый! — ухмыляясь и похлопывая по плечу, просвистел на ухо Кол.

— Красава! — поддержал товарища Губа.

— Чё застыли? Тащим эту шваль отсюда, пока он не очухался.

Покряхтывая и воровато озираясь по сторонам, Кол и Губа потащили тело. Бритый лишь покрикивал на своих бойцов да указывал окровавленной битой дорогу. Он давно заприметил заброшенный детский домик, словно бы заблудившийся на старой стройке за оврагом.

— Долго нам его ещё тащить? — недовольно проныл Губа, — Почему его прямо здесь в овраге порешить нельзя?

— Потому что нельзя, придурок. Овраг грязен, порочен, вонюч. Мы же призваны спасти душу этого несчастного. Он должен умереть в чистоте…

— Кончай свою демагогию, Бритый, — просипел Кол, — достал уже. Слышь, Губа, бросай этого ханурика здесь. Ща перекурим и гасить начнём.

— Вот это дело. Вот это я понимаю.

Бойцы бросили тело, закурили, начали что-то рассказывать друг другу, заржали как кони. Бритый смотрел на своих бывших друзей исподлобья, играл желваками, раздувал ноздри, а потом просто сжал покрепче биту и с диким криком бросился на них. Силы, увы, были неравны. С тугим свистом рассекая воздух, свинцовые пряжки дробили кости, крошили зубы. Уже была отброшена бита, крики ярости превратились в беспомощные хрипы.

— Ладно, хватит с него. Бритый — правильный пацан. Загоняется просто.

— Ага, хватит, — легко согласился Губа, отвесив прощальный пинок по почкам скулящему от боли Бритому, — Если правильный — оклемается. На нас ведь всё, как на собаках.

— Точняк. Смотри, наш бомжара ожил. А так даже интереснее…

— Эй, мужики, вы чё? Вы чё? Я ж ни хера вам не сделал. Я…

Мощный пинок в лицо отбросил Серого на пару метров. Рот наполнился липкой кашей из крови и выбитых зубов. Серый сплюнул, помотал головой, стараясь хоть немного прийти в себя, попытался встать. Неожиданный удар пряжкой раздробил колено. Бродяга тяжело завалился на правый бок. От резкой боли Серый чуть не потерял сознание. На краю реальности удержало то, что он безумно хотел жить — сосать портвейн или политуру, спать на лавочках в парке, приманивать голубей лежалым хлебом с помойки, а потом с диким удовольствием охотника сворачивать их тонкие шеи. И жрать. Сырыми. Вгрызаясь в ещё тёплое тело, сплёвывая пух, жадно глотая чуть солоноватую кровь… Жажда жизни, желание уцелеть любой ценой заставляли его ползти по оврагу, подволакивая перебитую ногу. В отчаянные моменты жизни мы склонны верить в то, что все люди на земле — братья. А особенно братья те, кто оказался в схожей ситуации. Поэтому полз Серый на перемежаемые отборным матом вопли Бритого. Он надеялся в его лице заполучить союзника, который сможет вытащить их обоих отсюда. Кол и Губа неторопливо шли за своей жертвой. Им было просто интересно. Они ждали, чем закончится это зрелище. В конце концов, убить бомжа они всегда успеют.

Серый наконец-то добрался до Бритого. Голова была будто не своя, язык ворочался с трудом, он протянул парню руку, попытался что-то сказать, но вместо слов вышло какое-то неразборчивое мычание.

— Отвали от меня, мразь! — выдавил из себя Бритый, — отвали, говорю, на хер!

Серьёзность своих слов Бритый подтвердил увесистым, яростным пинком рифлёной подошвой «мартинса». Удар получился смачным. Хрустнула переносица, и кровь неудержимой рекой хлынула на землю. Серый завопил от боли. Он уже ничего не понимал, ничего не хотел, только молил Бога, чтобы эти нелюди оставили его в покое. Просто взяли и ушли. Оставили его здесь. Земля добрая. Она укроет. Она спасёт…

Почувствовав кровь, Кол и Губа, словно гиены, набросились на свою жертву. Они, как заправские молотильщики зерна, ритмично опускали свои импровизированные цепа на орущее, хрипящее, молящее о пощаде тело. Однако избивать бомжа им быстро надоело. Они притащили два широких листа фанеры, на один из которых положили окровавленное тело, а другим прикрыли.

— Слышь, а нехилый батут получился. Опробовать надо.

Кол прыгнул первым. С первым же прыжком фанера проломилась под тяжестью двухметрового дегенерата, Тонкие обломки дерева, словно десятки ножей, вонзились в тело Серого, изо рта вместе со сдавленным воплем вырвались брызги крови… А прыжки продолжались. Кол и Губа, как малые дети, взмывали в звёздное небо, заливисто гогоча, и опускались на землю под сбивчивую мелодию прерывающегося дыхания жертвы. Казалось, это будет длиться вечно, но Губе пришла весьма неудачная идея — удивить своего дружка акробатическим трюком: оттолкнувшись от своеобразного батута, он взмыл ввысь и попытался сделать сальто в прыжке, но, не рассчитав высоту, хлопнулся со всего размаху рожей прямо в кровавое месиво, растёкшееся неправильной формы пятном вокруг лобного места. Встать сразу он не смог — поскользнулся на вывалившихся от давления потрохах бомжа и оказался лицом к лицу со своей жертвой. В крике Губы в равной степени отразилось безграничное отвращение и животный ужас. А Кол, хохоча во всё горло, продолжал, словно взбесившаяся лошадь, скакать на трупе. Неожиданно раздался страшный, хлюпкий звук, и широко распахнутый глаз, как окровавленный теннисный мячик, вылетел из глазницы под напором струи крови и мозгового вещества, безнадёжно заляпав «косуху» Губы. Батут опасно накренился и Кол, не удержав равновесия, рухнул в ту же дурнопахнущую жижу из крови, мочи и дерьма Серого. Грязно выругавшись и с трудом поднявшись на ноги, он обтёр руки об джинсы, усмехнулся и выдавил из себя глубокомысленную фразу, как нельзя более подходящую к случаю: «Нефигово повеселились!».

Несколько дней спустя Кол праздновал свой день рождения. Если говорить честно, он понятия не имел, когда появился на свет. Он даже мать свою никогда не видел. Как, впрочем, и отца. Истошно орущий, окровавленный кусок мяса нашли бомжи на одной из окрестных помоек. В коробке из-под обуви. В тридцатиградусный мороз. Бомжи попались добрые — кто-то завернул ребёнка в драное пальто, кто-то нашёл на помойке пакет молока и накормил Коленьку (в благодарность Коленька от души срыгнул и уснул со счастливой улыбкой на губах, впервые за свою короткую жизнь, согревшись в лохмотьях). Его отнесли в логово на теплотрассе. Все решили, что младенцу будет лучше всего на трубе. Туда и положили, а утром обнаружили, что пальчики на левой руке мальчика превратились в исходящие кровью и какой-то белёсой жидкостью угольки. Мальчик кричал, плакал, а пальцы продолжали тлеть, логово наполнил едкий запах горящего мяса…

Страшные картины детства снова пронеслись перед его взором. Он уже смутно помнил то, что происходило дальше — какие-то страшные люди пытаются оторвать его пальчики, хрустят ими на его глазах, смеются, просят добавки, предлагают вскрыть его брюшко и зажарить потрошка на ужин… Ему очень больно, он уже даже не может кричать, судорожно открывает и закрывает рот, дико вращает глазами… Затем чьи-то тёплые руки и снова уличный холод, скрип шагов по снегу, теснота всё той же обувной коробки, ослепительно яркий свет, страшное лицо в белой маске и боль…. Непрекращающаяся боль. Затем тьма.

Пальцы каким-то чудом удалось спасти, подвижность руки тоже вернулась со временем. Всё, что осталось от тех ужасающих мгновений — ненависть. Всепоглощающая, безумная, выжигающая дотла всё, что некогда было душой.

Кол сидел на скамейке под грибком на детской площадке и пил водку. У его ног стоял целый ящик. Кол брал одну бутылку, открывал её, бросал пробку за спину и пил, словно воду. Шумно выдохнув, он разбивал бутылку о скамью и тянулся за следующей. Улыбка забыла путь к его губам. Наоборот, после каждого глотка взгляд становился всё более холодным и злым.

Неожиданно что-то привлекло его внимание. Бледное, размытое пятно постепенно приближалось, всё больше приобретая человеческие очертания. Что-то во всём этом было не так. Необъяснимый страх из самой глубины души поднялся ядовитым облаком и затопил сознание Кола.

— Ну, здравствуй, Коленька. Не помнишь меня?

Крик ужаса застыл на губах именинника — на него смотрел, безмятежно улыбаясь, человек, левая часть головы которого была вдавлена внутрь черепа… Из пустой глазницы сочился желтоватый гной, в спутанной бороде копошились толстые черви, сквозь дыры в черепе был виден странным образом пульсирующий мозг. Его голова была похожа на сдувшийся резиновый мячик. Раздробленные зубы прорвали щёку и заставили кадавра искривлять лицо в вечной ухмылке, чёрный язык, испещрённый трофическими язвами, извивался во рту, словно ядовитая змея.

— Нравлюсь я тебе, Коленька? Ну, скажи, нравлюсь?..

В воздухе запахло мочой и дерьмом — зловонное пятно растекалось на штанах Кола. Он, словно маленький мальчик, закрыл глаза и, отгородившись от страшного видения поднятыми руками, нет, не закричал — завыл тоненьким голоском. Слёзы брызнули из глаз.

— Не надо, дядя…

— Не надо, дядя? А когда я умолял вас выродков о пощаде, когда я подыхал, захлёбываясь своей кровью, когда рёбра, словно стая голодных псов, впивались в лёгкие и рвали их на части, когда от удара твоего сапога моя голова превратилась в размазанный по асфальту арбуз, что ты сказал? Молчи — я помню. «Нефигово повеселились!» Вы, вашу мать, так веселитесь! Вот и я сейчас повеселюсь!

Серый протянул свои переломанные руки к сжавшемуся в клубок Колу и, схватив его за отполированную голову, стал медленно поворачивать её вокруг оси. Где-то на втором обороте Кол перестал кричать, а Серый продолжал крутить и тянуть. С хлюпающим звуком рвались сухожилия, лопались артерии, словно штопор из винной бутылки по широкой спирали из тела вытягивался позвоночник. С диким, безумным смехом Серый вырвал хребет Кола и, как трофей, вознёс над головой. Фонтан крови забрызгал всё вокруг: и скамью, и землю, досталось даже грибку на детской площадке, а Серый и не думал останавливаться: он пнул, что есть сил, обмякшее тело и, размахнувшись, всадил костяной кол прямо в обтянутую тонкой джинсовой тканью задницу. Яростными пинками он вгонял хребет всё глубже в тело и не успокоился, пока окровавленный копчик не прогрыз себе путь между поникших плеч.

— Продолжаем вечеринку, — злорадно потирая руки, прохрипел Серый, сплюнув под ноги комок вязкой серой слизи, тут же превратившейся в пару отчаянно спаривающихся нематод.

Губа спал. Свернувшись калачиком, посасывая большой палец, упёршись лбом в жёсткую спинку дивана. Под закрытыми веками беспокойно бегали глазные яблоки — ему явно что-то снилось и это что-то ему, без сомнения, нравилось — безмятежная улыбка освящала его лицо. Неожиданно что-то сломалось в безупречном мире Губы — раздался мерзкий звук будильника. Пришлось открыть глаза.

Щёку холодила влажная, прелая земля, где-то вопил Бритый… Губа знал, что произойдёт в следующее мгновение, поэтому он вскочил и бросился бежать, куда глаза глядят. «Это сон. Просто долбаный сон. Сейчас я проснусь… Сейчас…»

— Почему ты не помог мне?

— Что? Кто ты?!

— Я тот, чья кровь застыла на твоей «косухе». Ты думаешь, что избавился от неё, бросив куртку в стиральную машину? Смотри!

Губа опустил глаза. На его плечах, груди, ладонях начала проступать свежая кровь. Она мгновенно застывала коркой, её невозможно было стряхнуть, оттереть… Губа чувствовал, что кровь жива — она сдавливала его рёбра, прожигала кожу, словно кислота, въедалась в кости, растворяя их без остатка, превращая в отвратительное желе…

— Спаси меня! Убери это…

— Ты сам можешь убрать её. Моя помощь тебе не нужна. Торопись — скоро она доберётся до сердца. Она ворвётся в него и взорвёт изнутри. И ты станешь частью меня. Ты станешь мной! Спаси своё сердце, спаси себя — доберись до него первым. Сдирай её! Сдирай мою кровь!

И Губа повиновался. Он начал сдирать кровь. Вместе с кровью сдиралась и кожа. Он вопил от боли, но продолжал раздирать себя в клочья. Он ломал ногти о рёбра, вгрызался зубами в собственные руки, перекусывал артерии и вены. Губа торопился — он чувствовал, что кровь Серого уже около сердца. Нужно было что-то делать! Нужно… Нужно ускориться! Нужно завершить… Завершить всё одним махом, одним прыжком, одним ударом… Губа очень устал. Кровь хлестала ручьём из разорванных рук. Ему было больно. Он плакал от боли. Плакал кровью. Губа поднял руки и вцепился в собственное горло. В яростном безумии он вырвал собственную гортань и отбросил её как можно дальше в хлюпкую грязь. Захлёбываясь собственной кровью, Губа упал на колени и рассмеялся…

… Где-то в другом мире с грохотом открылась снесённая с петель дверь. В комнату ввалились люди.

— Сыночек, что же ты с собой сделал?!

— Ну и рожа, — прогундосил Бритый, глядя на своё отражение в зеркале, — здорово меня пацаны отделали. Ничё, я им ещё это припомню.

Где-то в квартире скрипнула половица. Бритый насторожился — он прекрасно знал, что здесь никого быть не может. Мать долго сопротивлялась. Не понимала, что сын вырос, что ему эта квартира нужнее, что он только начинает жизнь, в которой нет места прошлому. Он доходчиво объяснил ей свою точку зрения. Бритвой по горлу. Когда она спала. Несколько часов работы топором в ванной. Неделя разбрасывания по окрестным помойкам остатков тела. Доведения до блеска уборной. Долгая беседа с местным участковым… А бритвой он брился до сих пор. Её и сжал в руке, когда вышел из ванной. Рука потянулась к выключателю, но не обнаружила его на привычном месте. Вокруг Бритого вообще ничего не было. Абсолютная тьма. Тишина давила. Убивала. Скорее для того, чтобы убедиться, что всё ещё жив, чем от страха, он закричал в пустоту. Где вдали появилось небольшое белёсое пятно. Оно приближалось. Уже можно было различить черты…

— Мама?..

— Это я, Алёшенька… За что же ты со мной так? Знаешь, как мне было больно, когда ты рубил меня на части?.. А мою левую кисть грызли крысы, а мои ноги изрезали бутылочные стёкла, а мою грудь раздавили прессом мусоросборника… Видишь? Брось бритву, сынок, — голос матери неожиданно изменился, огрубел, да и черты её лица словно стаяли, разбились, сквозь них проявилось ужасающее обличье старика, — она тебе уже не поможет! Пора платить долги!

— Хрен тебе, мразь! Большой жирный хрен! Я тебя щас на ремни порежу, а потом жрать буду.

— Не подавись, ублюдок.

Серый просто взмахнул в воздухе рукой, и на груди Бритого вспух алым глубокий порез.

— Мне продолжать? — Серый занёс руку для нового удара.

— Твою мать, как ты это сделал? — в голосе не было страха, было лишь детское удивление, — а меня научишь?

— Если бросишь бритву и пойдёшь за мной.

— Ваще не вопрос.

— А куда мы идём?

— Туда, где ты всегда мечтал очутиться. В гости к твоему богу.

— К моему богу? Значит, он признал, что я его лучший архангел и призвал меня к себе? А ты мой проводник?

— Думай, что хочешь. Мы уже почти пришли.

Из окружающей тьмы медленно вырисовывались очертания замка. Двое карликов в шёлковых ливреях натужно улыбались и жестом предлагали войти. За распахнутыми воротами горел холодный, мёртвый электрический свет…

— И это обитель бога?

— А ты чего ждал? Лампад из черепов, окровавленных алтарей, гирлянд из кишок?

— О чём ты?.. Это же Бог. Добрый дядька из старых сказок. С бородой до пола…

— Пожирающий младенцев и вскрывающий девственные плевы огромным членом.

— Да что с тобой такое?! Я честно выполнял порученную мне миссию — очищал мир от швали и грязи… Я причащал адептов плотию и кровию жертвы, ибо в одиночку справиться с работой не мог…

— Заткнись. Я привёл тебя. Теперь я свободен.

Из распахнутых ворот вырвались два столпа пламени, охватили неожиданно тщедушную фигурку Бритого и мгновенно вернулись назад. Охваченный пламенем, он поднёс к вытекающим от нестерпимого жара глазам ладони, поднял опустошённый взгляд на начинающего исчезать Серого и спросил: «За что?».

Серый оставил его вопрос без ответа. Ему уже было всё равно. Он выполнил свою роль, он отомстил и всё, что его ждало теперь — забвение, абсолютный покой небытия.