Эксперимент #1

Всё началось в конце семнадцатилетнего возраста. Тогда я уже заканчивал школу и после экзаменов должен был поступить в университет. Вопрос с армией тогда не рассматривался, но необходимыми параметрами для службы природа меня не обделила. Моя конституция была довольно астеничной: у меня преобладали черты хорошо сложенных мышц и отчётливо проступающих мускулов, а с ростом под сто восемьдесят пять сантиметров такое сочетание создавало образ молодого человека в рассвете юности. Не смотря на облик Аполлона, меня не тянуло растрачивать свои силы на армейские упражнения, но я не пренебрегал ими на свободе. Ежедневно я занимал себя велосипедными поездками, походами на близлежащие горы или простыми пробежками. Юность звала меня использовать врученные мне дарования по максимуму, чем я, собственно, и занимался.

Радости странничества по горам в отдалении от шумного города не могли не выйти мне боком. Одиннадцатый класс далеко не шестой, когда единство однокашников начинает разделяться на маленькие группки, каждая из которых обращается оплотом какого-то типа мышления, а все входящие в него становятся отрезанными от остальных и ублажавшими себя родством мысли с такими же, как и ты сам. Последний школьный год отходит от подросткового влечения к индивидуальности — одноклассники вновь начинают активно общаться и строить планы на будущее. Отщепенцев или, попросту говоря, «белых ворон» в последний год почти не сыскать, однако не везде устанавливается такая идиллия и где-нибудь, да найдётся такой вот «особенный», встающий единству поперёк дороги. Таким вот «особым» кадром был я, но не потому, что был ведом детской страстью показать свою непохожесть на остальных, напротив, зачастую я как раз стоял на общении, но кое-какая отталкивающая от меня всех особенность раскрывалась именно в самом характере моей общительности. Манера не только беседы, но и поведения напоминала ребячливого, впервые выбравшегося в горы, сайгака. Пока все спокойно шли, мне хотелось бежать. Если мои друзья старались оставаться незаметными, я же не прятался и поражал прохожих своей открытостью, приветствовав каждого встречного. Попытки моих одноклассников казаться серьёзными воспринимались мною не только немым протестом, но и с демонстрацией того в моём поведении — по-детски наивном, распоясанном и смешным. Кому-то такая активность покажется не совсем «нормальной», но именно в противовес этой никудышной нормальности я и вёл себя таким образом. Все пестрили деловитостью и взрослостью, что оказывались откровенным притворством. Своими повадками мне хотелось вновь пробудить в моих друзьях дух детской открытости: той лучезарности, которую, как казалось, удавалось поддерживать моими действиями. Однако попытки оказались тщетными.

В один момент я забросил эту затею, но не потому, что сам отчаялся, а из-за отношения, которое сложилось обо мне у окружающих. Меня стали использовать как средство для развлечения и заставляли делать вещи, которые сами приказчики ни за что не решились. Я только и слышал: «Посмотри какая девка. Спорим наш чудак с лёгкостью с ней заговорит» или «Погляди-ка чем они занимаются: расспроси их». Мне оставалось лишь спрашивать: «Но зачем, что вам это даст?», а в ответ: «Не важно, просто… Иди и сделай это — вот и всё». А я шёл и делал, причём ясно понимал, что меня используют как куклу, однако останавливаться и не делать тоже не мог. Нравилось само чувство открытости и отсутствие зажатости, чего как раз и не ощущалось в моих приказчиках. Однажды, когда я решил более не потакать низким желаниям моих «друзей», мне всё равно не удалось избавиться от своей ребячливости. Что-то продолжало поддерживать убеждённость, будто с окружающими должны создаваться не те же отношения, как в детстве, а какие-то совершенно иные. И с этой задумчивости началось то, что повлекло за собой превращение пышущего энергией мальчугана в скелетообразное и изнемождённое нечто.

Тогда я не читал — да что там «не читал», даже не знал! — такого философа как Шопенгауэр. Со временем этот пробел хоть и заполнился, мне всё же было жаль, что произошло это довольно поздно. Тогда я совсем не любил читать, ведь кто будет предаваться смотрению на буковки, когда его тело взывает вырваться из затхлой квартирки и отправиться на поиски приключений? Тем не менее именно философия могла подарить мне ответы на то, почему я вёл себя как последний фигляр. Если и надо было от чего отталкиваться, то это следовало сделать от факта, рождающего в окружающих смех. Когда школьник становится студентом, изменяется не только его положение в обществе, изменяется и образ его личности. По окончании школы, в нас мало чего-то от себя: большинство преподносится родителями, друзьями и учителями. Но даже с их помощью, в ребёнке возделывается образ, обладающий своими индивидуальными особенностями. Грубо говоря, чем дольше человек получает какой-то опыт, тем больше он становится похож на что-то вроде сосуда. Единственное отличие сосуда-предмета и сосуда-человека в том, что содержимое первого всегда просто представить. Если утрировать, то для определения наполненности вещи нужно всего-то открыть крышку, заглянуть внутрь и готово: всё как на ладони. С человеком такое не получится: мало того, что «крышку» отвинтить не удастся, так ещё и не поймёшь, как правильно смотреть на этот самый «сосуд». И в непонимании, как именно взаимодействовать с содержимым другого человека как раз и кроется главная проблема общения. Прежде чем понять другого, сперва стоит понять самого себя. Меня постиг этот рок недопонимания, справиться с которым старался моим ребячливым поведением. От Шопенгауэра я узнал одну интересную идею. Если человека представить с каким-то неизвестным наполнением, то это ничем не отличимо от тех же слабо изученных понятий. Нам могут быть известны такие вещи как вселенная, добродетель, субстанция: их описывает не одна книга, поэтому стоит только взять томик «Этики» Спинозы или «Метафизику» Аристотеля, и ты тут же станешь всеведущим. Но с течением времени, среди старых заключений учёные стали находить чёрные пятна: какие-то вещи, которые пока нельзя описать, но возможно увидеть. Шопенгауэр высказал такую гипотезу, что, сталкиваясь с чем-то неизвестным, мы стараемся скрыть наше невежество либо смехом, либо страхом. К примеру, выступающий на сцене актёр, одетый в совершенно неподобающий его роли костюм, может ввести публику в смехотворное замешательство: «Словно циркач на праздничном балу», будут кричать зрители, но это если всё обстоит комедийно. Другое отношение будет при появлении фигуры, которая всем своим видом будет напоминать мрачного призрака. Поневоле сложится впечатление, будто в постановку закралось нечто, никак не прописанное в сценарии, однако оно всё же здесь, а значит, ошибки быть не может: всё идёт так, как задумывалось, а если у кого-то пробежит холодок по спине или кровь начнёт стыть от ужаса, значит и актёру, и постановщику всё же удалось достичь задуманного эффекта. Но что остаётся несчастному зрителю, кроме как не защищаться, пытаясь прикрыть свой страх маской смеха^[1]. Он попытается разбавить своё гнетущее состояние какой-то шуткой или надуманной улыбкой, но от правды ему уже никуда не деться. Желание скрыться за маской шутника будет лишь отсрочкой для чего-то такого, что уже начало зреть внутри зрителя.

Как я сказал ранее, меня даже под дулом пистолета было не заставить что-то прочесть, тем более такую философскую литературу. Мне хотелось настигать нужное мне знание своими силами и полагаться на собственный опыт. На подсознательном уровне я чувствовал в человеке тайну и хотел проявить её подобно комедийному актёру. Один из моих приёмов было совершение какого-то неуместного для ситуации дйствия. Такое поведение носило далеко не демонстративно характер: преследовалось как раз другое. Я хотел, чтобы окружающие, глядя на что-то выбивающееся из привычного, смогли заметить какой-то скрытый режиссёрский посыл: почувствовать задуманное невидимым сценаристом, ведь наша жизнь слабо отличается от фильма. Триллер будит волнение, драма — грусть, а комедия — смех. От последнего я и решил отталкиваться таким вот нетривиальным методом: через себя и свою ребячливость, постараться озарить в человеке что-то, чего сам он не видит, но хорошо ощущает.

К сожалению, на этом пути я повстречал лишь горе и разочарование. Люди как смеялись, так и продолжали относиться ко мне всё с тем же пренебрежением: выделявшийся из общей массы комедиант становился таким же привычным, как и многое другое. А если что-то становится частью повседневности, чем-то самим собой разумеющимся, то ни о какой тайне нельзя и думать.

Сейчас я просто диву дивлюсь: какие же люди слепцы! Появись перед нами сказочные персонажи и мифические герои, они покажутся чем-то непривычным. Мы будем благоговеть перед ними и уделять им куда больше внимания, чем всему остальному, ведь «остальное» — та же обыденность, которая имеет свойство приедаться. Надо признать, что от созерцания чего-то непосредственного нам становится хорошо. Однако есть одно «но», заключающееся в склонности человека облачать события в сансару повседневности. Здесь не может быть исключений и это, пожалуй, худшая из человеческих черт. Встань перед нами Ахилл, мы сразу же поймём, что это не просто человек, а богочеловек. Не без некоторых размышлений, мы придём к факту, что этот некто — выбивающийся из общепринятых рамок, а главное, таящий в себе секрет человеческой природы: ту самую тайну, позволяющую вновь почувствовать вкус жизни. Так отчего же тот, кто видел Ахилла подходит к прыгающей перед ним цирковой зверюшке с такой бессовестной слепостью, если она точно также отчуждает от злободневной обыденности? Почему так сложно сломать преграду между важностью одного и кажущейся никчёмностью другого? Велика ли разница между Христом и учёным; между философом Античности и схоластом Средневековья; в конце концов, между человеком и животным? Заметьте, как порой мы наделяем наших домашних любимцев какими-то человеческими чертами, иногда даже такими, которыми и сами бы мечтали обладать. Разве нет в этом доказательства о прозрачности всех воздвигнутых нами преград — тех преград, ответственных за разное отношение к вещам?

Возвращаясь к своей истории, могу сказать, что да, не спорю: не было в моих действиях величия, не было в них и героичности, но не каждое ведь явление должно быть столь возвышенным. Не всему, что проводит истину, уготовано являть себя как что-то прекрасное. Маленький человек способен донести столько же знаний, как и кто-то великий. Абсурдность и нелепость — вот верные спутники тех, кто чувствует в человеке глубину: сакральную сущность, которая пока не обнаружена, но готова вырваться. Нужно лишь верно подобрать инструмент и посмотреть под правильным ракурсом, а остальное пойдёт как по наитию.

Раздосадованный своим первым экспериментом, я впал в уныние и со временем, от некогда открытого и радующегося любой мелочи юнца осталась хладная, скупая на разговоры и радости, душа.

^[1] «Ты считаешь, человек этого времени, что смех ниже почитания? Где твоя мера, ложный измеритель?» (Карл Юнг. Красная книга. Liber Novus. — С. 3)