Der Kreismann

1.глава

Сгущенные, тёмные краски ночного неба нависали над головой, прохладный ветерок трепетал макушку. Огни ещё не закрывшихся магазинчиков уводили взгляд от узкого, сероватого и одновременно темно-синего асфальта. Он мог сказать, какие на ощупь все трещинки, ямки этой недлинной дорожки, ведущей неведомо куда. Почему-то ветерок постепенно начинал казаться жгучим, мешающим, ухо то и дело ловило писк комаров. Ему захотелось исчезнуть, убежать, сделать что угодно, лишь бы оказаться в покое. Кожа зудела, сводя с ума и в то же время приводя в чувство. Лунный свет ненадолго выглянул из-за сизых облачных комков. В какой-то момент он остановился с мыслью: больше не могу. Где-то там, глубоко внутри, теплилась надежда, что сейчас весь мир воспрянет от его слов. И что-нибудь да произойдёт. Конечно, никакого эффекта это не произвело. Ни дыхательная практика, ни успокаивающие самоубеждения не помогли избавиться от паскудного, противного, мерзкого до дрожи звука, который со временем казался воплощением тёмного пространства, окружающего его одинокую персону. Пережив приступ паники, он разочаровался. Ничего не изменилось. Ни капельки. Неужели ему нужно смириться с тем, что никогда ничего не закончиться? Почему-то он только сейчас задумался о том, кто он и зачем идёт по узкой дорожке. По широкой дороге не проезжало ни единой машины. Как же его зовут… Имеет ли это значение? Проще сдаться, чем усердствовать. В конце концов, даже если он и не вспомнит, ничего критичного. Было у него ощущение некой предопределенности. Он помнил, что все его знакомые постоянно удивлялись и не понимали, о чем он таком говорит. Ему на самом деле не было дела до того, счастливы они или нет, богаты, бедны, сыты, голодны. Подумывал о том, что в первую очередь они не такие как он. Может, это и не было настолько важно. Всё равно ведь все одинаковые. И понять можно кого угодно. При желании. Желания у него не имелось. Ни к чему пожалуй. Дали бы ему волшебную кнопку… И чтоб там было написано, напечатано — конец. Не антракт, а конец. Настоящий. Не иллюзорный. Ну, поскольку конца на самом деле не существовало, его история продолжалась. В лицо ударил нежданный порыв ветра, затрудняя вдох. Пережив атаку, юноша осмотрел себя. Лёгкая куртка, совсем не ощущавшаяся хоть сколько-нибудь весомой. Руки сами потянулись к застежке. К следующему потоку был готов. Тем не менее, холодный воздух задувал за шею. В ушах гудел промелькнувший комар. Странно, что они исчезли — только хотел подумать он. Ему захотелось вернуться в забвение, когда он отвлёкся на воздушного пастушка, столь увлекшего его. Хотелось ничего не знать про комаров. Почему знания — это хорошо? Понимал он, что это значит. Но только не сейчас. Возникло паническое чувство, желание спастись даже огромной ценой. В голове испуганно мельтешили кадры ампутирования заражённых, изьеденных гангреной конечностей. Понимал он, что лучше терпеть, чем испытать во сто раз сильнейшую боль. Наверное, нормальный человек бы сразу сравнил две ситуации, и сделал простейшие выводы, что стоит делать, а что — нет. Но нормальный человек не находился бы в такой обстановке, так что проедем эту тему. Юноша продолжал шаркать об слегка уже успевший подсохнуть асфальт. Брюки были немного великоваты, и края уже намокли, тяжко волочась за хозяином. Вдруг… а нет, не вдруг, юноша вяло узнал истину о том, что брюки серые. Рубашка под курткой — белая. Ну, он куртку застегивал же. Куртка тоже серая, невзрачная. Да и весь он из себя никакой. Странно, но раньше юноша не чувствовал такой тяжести на душе. И пейзажи уже совсем не захватывают сердце. По неимению критиков, юноша вполне обоснованно подумал, что проблема данной ситуации в мире, а не в нем. Конечно, второй вариант он тоже допускал… бррр, но он уже на прям экстренный случай. Неосознанно, юноша побаивался второго варианта. Очевидно, не может такого быть. В попытках скрыться от гнетущих мыслей, он обратил взор свой на заросли бурьянов за бордюром. Среди них смог он поймать взгляд маленького, нежного, грациозного и стройного цветочка, усеянного росой. Чем-то схож он был с человеческой женщиной. Хотя нет, это прозвучит слишком неуважительно для всех настоящих женщин. Была этот цветочек девушкой. Да, именно. Свеженькой, бодренькой, воспрянувшей в ожидании чьих-то комплиментов. В меру распущенной, в меру невинной. Даже в меру взрослой. Но! Дорогие читатели. Нашего юношу противоположный пол совсем не интересовал. Конечно, как любой уважающий себя мущщина, он бы хотел полистать в офисе журнальчик сомнительного с точки зрения морали, содержания, и потом отбиваться от просьб коллег одолжить "на пару минут". Но по неким, только ему известным принципам, он сторонился девушек. Вызывали они в нем одновременно отвращение и интерес, как у энтомолога-арахнофоба. Безусловно, он знал, что ничего такого страшного в них на самом деле нет, но легче не становилось. Не хотелось ему повторять судьбы товарищей, испытывавших неразделенную любовь. Хотя это уже вторичная причина. Настоящая скрывалась где-то в тёмных глубинах, явно не готовая открыться первому встречному. Да-да, речь про вас, так что не пугайте нашего главного героя. Кхм. Юноша хотел бы пройти мимо красавицы с невозмутимым видом, но положение не позволяло. Вновь обьявившийся ветерок поскубывал её лепестки, маленькое личико, обрамляемое ими, светилось от осознания своей прелестности. В груди у парня что-то громко стукнуло. Не бойтесь, читатели, это не любовь. Это учащенное сердцебиение и подскочившее давление. За восторженностью последовал тихий ужас.

— Ты чего?

Едва получилось сглотнуть у парня. Ответил:

— Да ничего.

Пошёл дальше. Хоть это и было сделано в лучших намерениях, все же он почувствовал лёгкий привкус разочарования. Даже проникли в голову мысли о любви. Ну, изнутри проникли. Впрочем, он их быстро прогнал тряпочкой. "А откуда тряпка-то?" — подумал юноша. Тряпка крайне приближенно напоминала ему… Его самого? Следующие полчаса прошли в крайне хмуром настроении. Но тряпку он в карман сунул все же. Пригодится. Да и друга верного бросать не дело. Пошёл молодец-удалой дальше. Вскоре мысли ушли сами. А он продолжал идти. Если сравнивать с началом пути, то сейчас он почти не старался поднимать стопы. Однако подули холодные ветра перемен. С неба падали пушистые снежинки. Почему-то в их маленьких кроличьих глазах ему мерещился дикий испуг. Подставил ладошку под одну из них. Приземлившись на горячую ладонь, в голове раздался крик. Пару секунд — и снежинки как не бывало. Юноша почувствовал себя паршиво. Виноватым. Постарался как мог, избегать этих живых существ. Но прятаться было негде. После нескольких минут он перестал уклоняться от них. Казалось ему, что постепенно сходит с ума. И вдруг… нет, не вдруг, вполне ожидаемо, он привык. Крики превратились в обычную рутину. Не вызывали они ни мурашек, ни холодка в жилах. Если бы его спросили, что он думает по поводу текущей ситуации, вероятно, он бы и не понял о чем речь. Усталость постепенно копилась, как неподходящее топливо для последнего рывка. Вот возьми он тот цветочек с собой, может все сложилось бы иначе. Конечно, юноша подзабыл, что цветок придётся сорвать. А после короткого счастья он завянет. С другой стороны, цветов на свете белом много, можно будет заменить. Хм… Юноша предпочёл дальше не развивать эту страшную и слишком реальную мысль. Намного лучше было питаться иллюзиями о вечной любви. Посмотрел вниз. Под ноги. Усеянные белыми трупами кроссовки уже промокли. Юношей не было, в основном, до этого никакого дела. Плевать. Он же ведь и так уже все знает. Ещё бы. Как-никак, взрослый мальчик, почему бы и не знать. Даже если станет холоднее, он ускорит шаг, начнёт прыгать, достанет ногу и растерет её тёплыми и толстыми варежками. План уже продумано, пускай и не до мелочей. Как скучно все знать. Он вспоминал потихоньку свою прежнюю жизнь.

— Петя, ты куда пошёл?

— На дискотеку — прозвучал хмурый и исполненный тихого негодования ответ.

— Долго не задерживайся. И..

Хлоп. Дверь закрылась. За ней стоял невысокий, где-то сто шестьдесят пять сантиметров, худой подросток. Или нет. Не суть важно. Накинул тёмный-претемный капюшон, спустился по лестнице, пестрящей мокрыми следами вбежавших сюда людей. Глубоко вдохнул и вышел из подъезда. Дождь лупил по изредка пробегающим девицам и парням. Похоже, именно туда, куда и он шёл. Сверкали улыбки, раздавались смешки и наигранно испуганные девичьи вопли. Вызывала эта картина у него уже приевшееся чувство отстраненности. Даже зная, что сейчас он может действительно подойти к одной из них, не находилось толчка, который бы побудил это сделать. Во многом он уже даже не искал оправданий, прекрасно понимая, как именно это работает. И все же продолжая придерживаться старой, припорошенной пылью партизанской тактики. Горечь от вынужденного одиночества практически не ощущалась, смываемая множеством увлечений, ни про одно из которых он не мог бы сказать, что это дело всей его жизни. Он точно знал, что если придётся, с лёгкостью бросит все это. Как ребёнок наскучившуюю игрушку. Ему не нужны были чьи-то консультации, анализы, мнения, чтоб понять одно — он ребёнок. Именно по этой причине его всегда тянуло к девочкам, мальчикам. Однолетки вызывали у него тревогу, смешанную с глубоким отвращением. Дети же пробуждали в нем некий трепет, запрятанную на дне доброту, которая словно выпрыгивала на сумасшедшей скорости наружу. Никто не мог перевернуть его восприятие настолько, насколько дети. Родители этих маленьких существ казались ему лишними. Впрочем, он понимал, что даже в случае порыва к этой призрачной детской надежде, ничего не кончится. От этого становилось невыносимо тоскливо.

— О, Петросян, уже тут?

Не заметил, как оказался возле входа в клуб.

— Ну да.

На весёлые рожи хотелось ответить матом. Конечно, так поступать нельзя. Некультурно.

— Это… может, выберешь кого-нибудь?

Тот, кто позвал его на этот шабаш, звался Максим Сергеевич Карбышев. Его так и в классе называли. Потому что он староста. Старался выполнять все свои обязанности(и даже свыше), но не всегда у него это выходило удачно. Потому одноклассники относились к нему с простотой и насмешками. А вот отношение так называемого Пети к нему было особенным. Презрительно-благодарным.

— Не мели чушь.

— О, а ты и такие выражения знае..

Так называемый Петя злобно оскалился и угрожающе похрустел костяшками. Не шутливо, как часто бывало, а серьёзно.

— Ладно, ладно, отдыхай.

Итак, что имеем? Центральная сцена, ступеньки с неё, всякая аппаратура, густо наставленная около деревянных подпорок, и опять эти девицы. Плотная толпа, нешумный гул, проверка микрофона, вступительная речь… даже кто-то из музыкантов со сцены признался кому-то. Ну, в любви. Ещё лучше… Кислая гримаса так называемого Пети отгоняла людей за километр. Хоть он и пытался её немного подобрее сделать. Увы, не вышло. Петя не чувствовал даже желания отсюда уйти. Одно дело, если бы ему это не нравилось, но ему просто было все равно. Состояние равнодушного непробиваемого гиганта для него представало первой жизненной необходимостью.

— Раз-раз. Итак, сейчас будем начинать.

Зал затих в ожидании звуков. А так называемый Петя в голове сравнивал детей и взрослых. Дети забавные. Эмоциональные, бодрые… как минимум в лучшие периоды своей жизни. Они много не знают, и оттого только идеальнее. Их вера во что угодно не знает границ. Петя просто обожал детей. А вот взрослых… не так уж и обожал. Очень часто они смотрелись разочарованными, погребенными под завалами невзгод детьми. Они могли позволить себе чуток посмеяться. По праздникам. Ибо больше некогда. Так называемый Петя не понимал, откуда берутся люди, упрекающие других в безответственности, некомпетентности. Это выглядело лично для него какой-то детской обидой. Желанием. Только так и не иначе. Впрочем, все это было очень сложно. Хотя раньше Петя этого не признавал и пытался удержать свою веру в то, что он величайший знаток человеческих сердец. В конце концов, в ходе коротких обрыв частых размышлений, прерываемых ритмической музыкой, он понял, что ненавидит всей душой своих одногодок. Не дети вроде, но и не взрослые. Какие-то отбросы. Вторсырье. При всем желании, он не мог объяснить их поведение, не прибегнув к своему авторитетному личному мнению. Так называемый сам собой Петя терпеть не мог кичащиеся, яркие одежки этих полулюдей, разрывающихся в поиске неопределенного. Он, как однажды высмеянный за попытку сопротивления незнанию ребёнок, предпочитал отсиживаться в сторонке. Ничего не пробовать, не хотеть. Так безопаснее. Вполне возможно, что он даже завидовал им. Имеющим смелость идти вперёд, несмотря на трудности. Не боящиеся изменений. Ну, может, совсем чуть чуть. Конечно, закономерно, что так называемый Петя не видел свою жизнь ни в каких, даже самых дешёвых, но все же хоть сколько-нибудь цветных красках. Хотел бы он, чтобы его кто-то позвал… Потанцевать? Могут возникнуть проблемы. Проблемы ему не нужны. И так всегда. Любая затея остывала от вопроса "безопасно ли это?" Кажется, когда-то он пытался вырваться из этой злополучной, нескончаемой дорожки. Не повезло, не фартануло. Оставалось только прогнивать во временной петле. И отвлекаться всякими вещами. Хотел бы Петя, чтобы его жизнь оказалась сюжетом книжки, и вот сейчас, именно на этой дискотеке, будет сюжетный поворот. Увы, резкого поворота не случалось. Только медленный заворот циркуля, чертящего аккуратный, чёткий круг. Единственным топливом, мотивацией для него, могли служить только сладкие фантазии. "Вот сейчас я выйду и смогу." "Ну сегодня не получилось, тогда завтра." Помнится, в первом классе на конкурсе ему выдали бумажную медаль — "мечтатель." А вот Ивановой, первой отличнице, выдали нормальную медаль. Так называемый Петя не помнил, какую именно, но помнил, что знатно обиделся. Всем выдали, а ему нет. Не хватило, видите ли. Но вот добрая учительница, Клавдия Матвеевна, протянула с улыбкой красивую, покрытую дешёвой, но такой тёплой и утверждающей позолотой. Все это в огроменном актовом зале, пол которого закрашен в рыже-коричневый цвет. Пара окон, расположенных достаточно высоко, открыта, утренний холодок треплет шею. Он чувствовал себя живым. Настоящим. Воображение не конфликтовало с реальностью, а шло рука об руку. Петя сомневался, что это просто приукрашенные детские воспоминания. Хотя, если и так, он не против. Какая, в конце концов, разница… На ум приходили песни про внутреннюю пустоту, а не эта танцевальная какофония. Он пытался быть толерантным к другим. Но со временем ему стало просто все равно. В том случае, если человек не был навязчивым. А если был, то он проявлял небывалую решимость и настойчивость, чтобы отвадить его. Безопасность превыше всего. О. Музыка оборвалась. Какое удачное совпадение.

— Ну что там?

— Сломалось?

Пока все разбирались, юноша решил уйти. Обратно, в свой и одновременно чужой мир. Постарался не хлопнуть хлипкой дверью. На улице переставал идти дождь. Сиротливо падали последние капли.

Повспоминав немного, он улегся на посыпанный снежком асфальт. Закрыл глаза. Будто просил кого-то отпустить его. Просьба не была удовлетворена. Не было никакого прозрения, никакого резкого пришествия. Как обычно бывает в таких случаях, ему захотелось плакать. Но при мысли, что даже рыдания ему не помогут, он просто опустел. Лежал, осознанно глядя в небо. Его взгляд не находил конца залепленному черно-синими красками небосводу. Почему-то он подловил себя на побеге. Убегать от безрадостного, безпечального состояния… плохо? С другой стороны… не убегать будет признаком гордыни. Конечно, юноша помнил, что человек состоит из малейших кусочков. И все… зависят. От друг друга. Он не мог сделать что-то, имея надежду на то, что именно Он, именно он сам это сделал. Он парил над телом, наблюдая выцветшими зрачками за своим путем. Воистину, человеку дана самая мучительная способность — смотреть на себя со стороны, не лишаясь своих ощущений. Сколько ни думал, к какому-то выводу прийти было трудно. Или невыполнимо. Небрежно поднявшись, не обращая внимания на грязь, неожиданно появившуюся посреди чистого и аккуратного асфальтного листа. Шаги отзывались слабым почавкиванием, глухо доносясь до важного и холодного уха. Юноша попытался найти новую тему для размышлений. Долго колебался. Его пронял страх: вдруг не останется мыслей? Он утеряет возможность уйти от нагоняющего сзади мрака. Снова лёг. Закрыл глаза. Если уснёт, то, может быть, проснётся в другом месте. С другим настроением. И весело пойдёт вперёд. Или назад. Неважно. Конца все равно не видно. На игровых автоматах единственной целью в аркадах было пройти наидлиннейший путь. Поставить рекорд. В его разуме зарождалась яркая искра равнодушия, когда соседские пацаны соревновались на них. Возможно, он делал вид, что интереса не питает. Сейчас уже этого не проверить. Как и многого другого. Хотелось бы, чтоб мальчишки искренне поняли его. А уже на их оптимизме можно было бы выехать из убоищных дорог. Увы, не получилось. Точнее, не повезло. Будто он вообще что-то предпринимал. Виноват ли он? Да не то чтобы… Ну… В принципе… Как бы… Как же сказать… В общем… Ммм… Короче… да. Вопрос закрыт. Каким образом мысли свернули с автоматов к ответственности? Юноша заметил, что штанина серьёзно загрязнилась. Ну, выпачкалась. Потянулся, чтобы подкатить. Руки почернели. Это ему понравилось. Водил ими по грязи, пока не надоело. Кисти повисли вдоль туловища, безжизненно телепаясь туда-сюда. Он ощущал тяжесть, свежую, заполнявшую его внутри. Ему хотелось снова посмотреть на руки. Поднял их к лицу. Улыбнулся. Он был доволен. Грязь придавала его ладоням, спрятанным в ней, новое значение, новую важность, обновляя его образ. Юноша сильно обрадовался. Как радуются впервые купленной игрушке, платью, туфлям, плееру. Однако пошёл дождь. Смыл всю пыль. Размокшая земля словно плоть, осыпались вязкими кусками обратно, в сторону ядра Земли. Он почувствовал примерно то же, что испытывает на себе маленький ребёнок, у которого отобрали цяцю. Всегда, когда ему случалось проходить по улице и видеть типичную сценку "так, я ждать не буду, пока", его охватывало чувство тревоги. Настроение вмиг падало ниже плинтуса, а в качестве выделяемого реагента образовывалась плохо контролируемая злость, которую, однако, нельзя было просто так выпустить на прохожих. А хотелось бы. Вообще, в такие моменты он бы отдал все за то, чтобы пожалеть себя. По-настоящему. Ему настолько уже приелся этот повторяемый из раза в раз шаблон действия по типу "тревога, подготовка, действие, результат", что чувства постепенно атрофировывались. Отмирали. С дождём к юноше пришло понимание, что здесь все устроено абсолютно идентично. Цяцю отобрали. Но новая лежала под ногами. С другой стороны, это не та грязь. Чужая, совсем другая. А его — та самая, первая. Перед ним встал выбор — принять гонку на истощение в поиске той самой грязи, или же просто сдаться. Не раздумывая, выбрал второе. Даже не выбирал. Просто на автоматизме. Выбором это сложно назвать. Хотя… В голову ударили воспоминания, когда он битый час спорил с профессором на факультете философии. "Выбор предполагает, что человек будет выбирать не из собственной воли, а из своей предрасположенности к вариантам." В общем, ничем разговор так и не кончился. Хотя он был приятным. Профессор сначала просто сказал ему, что человек — это и есть те предрасположенности. А потом свелось к систематике сознания, подсознания, эго и прочего. К психологии. Были времена… Впрочем, думая, он только на небольшое время отсрочил выбор. Когда воспоминания уложились, он пошёл дальше. Без грязи. Только с её следами. Ему хотелось проникнуться хоть капелькой настоящего отчаяния. Той силы, которая движет хотя бы к чему-то. Увы, ему попались одни из самых сбалансированных жизненных обстоятельств. Точнее, их наследие. Одной из его особенностей был весьма странный стоицизм. Он практически не реагировал на разбитые чашки, тарелки. В нем почти никогда не возникало сожаление о утраченной вещичке. Одноклассников он толком не понимал, ибо из-за чего можно так яростно рыдать? Наверно, он просто никогда не имел чего-то очень ценного. Очень скоро такая особенность вылилась в слегка завышенную самооценку. На её основании он попытался проявить себя, доказать что-то себе. Не вышло. И ладно бы лет эдак в 14. Его Ватерлоо в 7 лет никто не оценил. В таких условиях оставаться таким же, как прежде, было сложновато. Ещё и с семьёй траблы. Логично, что он застрял в том периоде. Практически без возможности реванша. Конечно, поплакаться хотелось. Но нельзя. Да и кому… Ладно. Идём… Дальше?

Парень не продержался долго. В один прекрасный миг он решился на забег. Налепил смачную кучку себе в ладонь, размазал, потряс, разбрызгивая тёмные капли. Вновь почувствовал себя счастливым. Но в этот раз удовлетворенность шла не столько от грязи, сколько от её возвращения. Она дарила ему умиротворение, давала возможность почувствовать себя в своей тарелке. Эйфория сменялась покоем. Парниша отгонял мрачные мысли как мог. Тем не менее, с каждыми 10-ми часами, проведёнными на мерзлом асфальте, с каждым наступающим утром, хоть тут и всегда царила ночь, чувство покоя уходило куда-то вглубь, сменяясь чем-то непонятным, неосязаемым. И однажды оно полностью заполнило его. Покой остался только в памяти, изредка прорываясь со дна, чтобы хоть на секунду придать юноше импульса. Юноша не имел оснований предполагать, что его чувства к грязи исчезли. Но они затупились. Как минимум, так ему сказал кузнец, проходящий в обозе армии крестоносцев. Наверно, сведущий человек. Грязь стала одним целым с ним. В этот момент Петя понял, что общество необходимо ему как никогда. Вот только где он его тут достанет? Необходимо было оно для того, чтобы похвалить его. И грязь. Ну, их любовные отношения. Если это можно так назвать. Им нужен был дождь, который смог бы припугнуть их тем, что скоро они разлучатся. Нужны были преграды, с помощью которых они бы осознали всю ценность совместного бытия. Только вот… Возможно, юноша бы и попробовал что-то из этого. Может, у них бы что-то да вышло. Петя понял, что вся его жизнь состоит из завернутых циклов, ничем не примечательных. Возможно, других бы это не особо задело, но его это приводило в первобытный ужас. Он очень боялся преград. Не переносил их. Невозможность избежать их означало то, что даже он подвергнется чему-то зверскому. Страх этот был похож на благоговение в храме, где один за одним поют учёные мужи на балконе. Это был страх перед богом, которого нельзя умолить о пощаде, нельзя подкупить, нельзя договориться с ним. Поэтому Петя не любил церкви. Да и в целом религию. Он отдавал себе отчёт в том, что всего лишь капризный, избалованный ребёнок. Но по щелчку пальца поменять себя он не мог. По воле случая вспомнил ту девушку-цветочек. Что бы с ней стало, возьми он её с собой? Все произошло бы точно также? Решил не думать. Снова взять перерыв. Расслабленное лицо безмятежно лежало на фоне твёрдого, тяжёлого по тактильным ощущениям асфальта. Что он пытается сделать? Куда-то направиться? Очевидно, мозг ищет выход. С другой стороны, надо ли его искать? Паршивое чувство на душе. Значит, надо. Но результата это не приносит. И почему он не анализирует проблему? Ведь так учат, не получается — не сдавайся. Пробуй вновь. Наверно, он просто избалован. Но ведь и вправду, зачем рисковать ради непонятно чего?

— Эй!

За макушкой послышались шумные вздохи. И одиночный топот. Как будто на ноге скачут. Что бы нормальный человек подумал? Ну… Будто бы юноша знал.

— Кто там?

— Ээ! Даже встать не соизволишь?

Встал. Немного удивившись, а потом, прошибленный потом, ответил:

— Ты зачем за мной пошла… поползла?

— Хм! Очень надо! Сейчас развернусь и уйду!

На теплом, подобревшем антрацитовом коврике, стелящемся далеко вдаль, усидчиво обосновалась белая роза, с маленькими обаятельными глазками, выглядывающими из недр бутона. Её столь же милипусенький ротик скорчился в грустном выражении.

— Ну… ладно, оставайся.

Петя не до конца понимал, что вообще происходит. Как будто зашёл на съёмки не того фильма.

— Я тебе не задолжал случаем?

Роза, стеснительно поднимая плечики… будем считать, что между цветком и стволом расположился тремпель, ответила:

— Молодой человек, как же! А комплимент?

— Ты ко мне подкатываешь чтоль?

— А что, так видно!?

Бледный бутон вспыхнул бордовой краской.

— Ага — язвительно выплюнул Петя. Однако маска презрения долго не удержалась на носу, и он устало, предвидя дальнейшее развитие событий, спросил:

— Зачем за мной притащилась? Чётко ответь.

Замявшись, розочка растянуто ответила:

— Ты… особенный. Не такой, как все.

Петя рефлексивно потянулся к лицу, но гримаса не прошла до конца. С застывшей в крайне странном выражении физиономией он переспросил:

— Особенный?

Кивок.

В нем бурно закипала праведная ярость.

— Ты, должно быть, шутишь. Издеваешься? Мне, конечно, такого никто не говорил… Ты зачем это из своего поганого рта выбросила? Даже не пытайся меня к чему-то подтолкнуть. Лучше уж так, чем быть дурным, как те бегающие за юбками солидные, вполне состоявшиеся мужчины. На вид. Вообще, ты хоть знаешь меня? И чем я, по твоему, отличаюсь от других? Ты же просто под влиянием гормонов. Или что у тебя там… — он с сомнением глянул на неё. — Это только твои впечатления от моего образа. Ты даже не можешь подтвердить, существую ли я. Хотя это уже я загнул. — он запнулся и задумался. Помолчав минуту, добавил — Тебе — указательным пальцем уверенно тыкнул в неё — себя на моё место никогда не поставить. Ладно. Все, пока.

Собрав все силы, пурпурная от напряжения, роза крикнула:

— Я хочу узнать тебя получше!

Рука Пети сильно, даже очень, дернулась. Волоски встали дыбом, а определённые участки кожи покраснели. Нет, не лицо. Резко повернувшись, он с холодным, прицельным расчётом двинул подошвой вниз. Ствол хрустнул. Он ерзал носком до тех пор, пока лепестки не превратились в измельченные кусочки. Лицо его осталось недвижимым, словно мёртвым. Он развернулся и пошёл дальше. То ли лёгкой, необремененной, то ли подкошенной походкой.

Петя всегда хотел кому-то серьёзно рассказать о всем, что у него накипело. В детстве такие попытки были. Со временем и неудачами, пришло неосознанное понимание того, что чьей-либо поддержки искать не придётся. На сознательную часть в сей раз была положена ответственность за избегание контактов. И на рациональное объяснение этому. Чем больше внутри копилась беспомощность, тем озлобленней и циничней становилось его поведение. Нежелание открываться людям по-адекватному вынуждало искать ему замену. И ею стала чуть ли не мизантропия. Хотя Петя в моменты спокойствия, которые, к слову, бывали весьма продолжительными, признавал, что ничем не отличается от других. И переживания приблизительно такие же. Перспектива весьма неутешающая. Потому гордость требовала впасть в злое, разьяренное состояние, с помощью которого будут предприняты хотя бы пробные попытки прорыва из мглы самотерзания. Тем не менее, гордость опять попала впросак, как и в прошлые разы: по характеру Петя был незлобив, и злость быстро уходила. А иногда она даже была осознанной. Искусственной. Так сказать, чтобы дать выйти пару. Таким образом, природное стремление к успеху, а точнее, сильнейшему наркотику, обманывалось умненьким механизмом самосохранения. Безусловно, сформировался он не сам по себе. Тётя, мама, проблемы в семейных отношениях, отсутствие нормальной поддержки — все это сказалось на нем. Гиперопека, стеснительность, меланхоличность… Перечислять можно бесконечно. И не факт, что все из этого списка действительно подойдёт. По правде, на это Пете уже было глубоко наплевать. Ему нужен был один ответ: что, ебаный в рот, дальше делать? С перемещением в эту дивную реальность проблема никуда не исчезла. Вроде бы все факторы, влияющие на него, испарились. Люди здесь ему не встречались. По крайней мере часто. Легче от этого не становилось. Даже хуже. У него не оставалось возможности никому поплакаться. Сколько бы он не упирался, стоило признать, что совместные страдания значительно легче. Хотел бы Петя встретиться с каким-то Буддой. Ради интереса. Хотя… Что спрашивать-то? Пускай и спросит, в ответ получит только чужое мнение, а никак не решение своих проблем. Сколько бы он ни пытался, никто окончательного ответа никогда не давал, и похоже, не даст уже. В особливо тоскливые времена он любил заниматься мазохизмом: включал романтические комедии. А если уж жёстко, то мелодрамы. Весь сок состоял в том, что его хмурые размышления напрямую противопоставлялись несерьезной, непродуманной драме. Если везло, то начинало появляться чувство обособленности, мощно подпитываемое гордостью. Дальше трюк был в том, чтобы в подобном состоянии ничего не делать. Просто упиваться ощущением собственного превосходства над… ну, над кем-то. Система дышала и жила, и пока что умирать или разваливаться не собиралась. Но вот если он все же срывался на великие подвиги в таком случае, неприятные моменты были гарантированы. После такого гордость либо исчезла насовсем(на определённое время), либо делала тактическое отступление. Впрочем, Пете никогда не удавалось продержать это чувство достаточно долго, чтобы понять, пропадает ли оно со временем. В целом, с поворотного момента, когда ему в голову ударило мочой, что, мол, смысла нет, и никакие психологи не помогут, мировоззрение кардинально перевернулось. Хотя бы чуток подвинуть его на прежнее место не способен был никто. Максим Сергеевич для виду пытался, и, исходя из усилий, результат оказался ожидаемым. Правда, Петя зарекся не влиять на своих знакомых. Соблюдать данную дисциплину было сложновато. В итоге о нем узнали гораздо больше, чем изначально планировалось. И привязался он, несмотря на зарекания, к компании парней из соседнего института. Хоть и чувствовал себя лишним среди них, через силу ходил в кафе, на общие вечеринки. Почему? Ну, обычно такие редкие рывки бывали когда просыпалась надежда на то, что мир все же сладенький и розовенький, мягкий, как сладкая вата. Неподходящее сравнение. Вата же противная, липкая. Короче, Петя пытался стать обычным счастливым человеком. Разумеется, это не получалось. Тогда у него уже назревала чуть ли запойная апатия. За повышенной тревожностью следовало опустошающее выгорание, которое, к сожалению, не приводило ни к какой депрессии. Он как будто хотел отчаяться, но не мог. Лучше бы он не понимал того, что с ним происходит. Быть тупым намного проще. Кто блин, придумал, что знание — сила? М-да.

У Пети лежал в столе дневник. Личный. Его, разумеется, никто не читал. А хотелось бы. Чтобы когда-то, откуда-то, пришёл, снизошел спаситель, который бы понял, принял, обнял… Просыпайся, Петя, ты не вынес мусор. Вообще, такие просьбы, да и все, любые слова, попадающие в его неокрепший разум в лихой час душевных страданий, бессрочно отдаляли его от семьи на сотни километров. Если не семья, то кто? Они знают Петю уже хрен зна… кхм, тавтология. Знают его с самого рождения. И все равно не понимают. И не поймут. А вот Петя не очень доконал, почему после глобальнейшего разочарования в жизни его емоциональный фон оставался прежним. Пускай он теперь вёл себя уже через край распущенно, лениво, равнодушно, но никаких когнитивных диссонансов не наблюдалось. Ну, наверняка потому что такая атмосфера уже успела стать его зоной комфорта. Хоть и абсолютно не комфортной. По крайней мере не всегда. Очень часто он слышал, как старое поколение упрекает своих же урожденцев в нерешительности, неготовности принять трудности. В этом, конечно, был смысл. Но смотря на реакцию совершенно разных людей на разнообразнейшие обстоятельства, в голову приходил только один-одинешенький вывод: они точно не герои. И те, кто упрекает, и те кто защищаются. И такие нейтралы, как он сам, тоже. Вот такие, в общем-то, неутешительные тараканы терзали юношу по дороге… куда-то. Всё тот же прежний асфальт. Юноша представлял, как когда-то его только накатали, как от него веяло теплом, а босые дети скакали на цельнозернистом чёрном рулоне. А сейчас он поблек, поддавшись времени. Юноша постепенно все больше и больше сходил с ума, не находя никаких мыслей, кроме тоскливых. От них тошнило, и он был бы рад, если бы наконец его вырвало. Однако в ту же минуту, мгновение, он постепенно вникал в суть процесса. Хотя это не очень верное определение. В бедной его головушке эти знания хранились с прадавних времен, и пару раз уже к осознанию этих истин он добирался. Впрочем, ничего из этого не вышло. Как с увлечениями — надолго они не задерживались. Про сам процесс — он получал некое удовольствие от страданий. Своеобразный мазохизм. Раздумывал он над тем, почему особого желания выходить из своего не совсем хорошего состояния не испытывает. Из-за чувства стабильности? Если так подумать, то вот, например, жил ты с одной девушкой. Любовь-морковь, все дела. Потом наркота, то есть гормоны, приедается, нужна доза с каждым разом более объёмная. Приходится либо пересаживаться на другой, либо, так сказать, менять дилера. Итог всегда один — привыкание и максимальная адаптация. За последнюю способность человеку пришлось заплатить невозможностью долго наслаждаться хоть чем-то. Ну, или он просто все слишком утрирует. Остаётся только ждать. Вуз, работа… А потом? Кризис среднего возраста? М-да. Это ведь не шутки. Ну, с катушек сорваться он может всегда. Так что пока потерпим.

Петя очень часто смещался с изначальноой точки разговора. Практически всегда. Это подмечали все, кто говорил с ним о серьёзных вещах. Он ещё никогда не встречал человека, который воспринял бы его… реально. Чувство реальности пробивалось изредка, и в основном в самые нестабильные моменты бытия. Он точно был не из тех людей, которые наслаждаются адреналином. О! Юноша дошёл до шлагбаума. Рядом стояла небольшая халабуда. В ней, казалось, храпел сторож. Слева и справа стояла пара арматур, соединяющаяся высокой аркой. Юноша осторожно постучал в стенку. Фанерную. За ней послышалась суета. Выглянув, сторож впритык столкнулся лбом с Петей.

— Ты кто?

— А ты?

— Грм… Сторож. — нарочито грубым и низким голосом прогундел он.

— Ясно. Тогда я пошёл.

— Ээээ, куда? Пропуск есть?

— Какой? — сделал удивленное лицо, хотя даже на такую вещь сил у него было маловато.

— Чтоб пройти. Типа "для прохода через врата".

— Ворота? — Петя осмотрел те две палки, которые, по всей видимости, остались от них.

— Не ворота, а...

— Зачем они нужны? Куда ведут?

Естественно, Петю одолел фураж. Столько времени провести в бесцельном, однообразном перебирании ногами, ещё бы! Даже такая скрытная натура как он, не могла не проявить любопытства.

— А вы что, не знаете? И где она?

— Кто… она?

Сторож чувственно вздохнул.

— Не думаю, что вы встречали много особей женского пола по пути сюда.

— Так ты про цветок? — резко дошло до Петюнчика.

— Да, молодой человек. И не только про него… — Петя не обратил внимания на следующие слова, пожелав срочно задать вопрос:

— Объяснишь что тут творится?

Мужичок поперхнулся, пару раз крепко прокашлялся.

— Такого ты спрашивать не имеешь права.

Теперь поперхнулся уже Петя.

— Почему это?

— Правила у нас такие.

— У кого "у вас"?

— Да у администрации. Я-то так, на подработке тут.

От слов, столь знакомых, стало как-то поспокойнее. По крайней мере, теперь точно можно утверждать, что бюрократия вездесуща.

— А с расспросами, я так понимаю, к ним?

Охранник утвердительно кивнул. Юноша хотел спросить дорогу, но осекся на полуслове. Мужичок понимающе подтянул губки.

— Ну, а это… К вам потом можно вернуться?

— К нам или ко мне? — занудно, с видом знатока уточнил сторож.

— К ва… к тебе.

— Земля круглая, слыхал?

Дядька многозначимо подмигнул. Как-то по-отцовски, чтоль. "Ступай, сын мой".

— Ну… Пока?

Он нерешительно начал идти. Не хотел оглядываться. Поглядел в сторонку, ожидая увидеть заросли сорняка, отпугиваемые асфальтным покрытием, но без удивления, находясь в состоянии обработки информации, обнаружил того же сторожа. В будке.

— Эм..

— У нас так заведено.

От вопросов он удержался, и некоторое время шагал, не озираясь, расфокусировав зрение. Ладно штуки разные летают, но почему он сам-то такие странные реплики выдавал? Со временем интерес взял верх, и снова его взгляд встретился с немигающим, убийственно смешным, растерянным взглядом сторожа. Рука его, закутанная в потрепанный, выцветший рукав работника ЖКХ, метнулась куда-то под стойку. Достал журнал с заголовком "Загадки века". У Пети зачесался язык, потому что такие журналы в свое время он неиронично обожал, но сторож быстро вынул из него раскладыш, густо усеянный мелкими буковками. Сунул пальцы в большой, недалекий от бездонности карман. Из-за краёв показались запотевшие стекла очков, с достаточно толстой оправой, которая придавала дяде некую комедийную солидность. Наверно, в комбинации с широким, набухшим носом. А как он выдыхал! Петя отдал бы многое, чтобы посмотреть, как сотрясаются ноздри этого человека, когда острое око приковано к выпуску новой конспилорогической газеты сродни этому глянцу.

— Ёлки-палки. Тц… — по видимому, в инструкции о таких случаях ничего не говорилось.

— А дальше двух метров уже отьезжать вам нельзя? — мелодично, юмористичным тоном вопросил Петька.

— Дальше трех.

— Мммм, вот оно как..

В диалоге наступила пауза. Сторож, судя по потерянному взгляду, перебирал в голове варианты выхода из неловкой ситуации. Петя, смотря на его посерьезневшее, то ли загорелое, то ли покрытое копотью лицо, вспоминал отца, у которого был ещё и точно такой же запах. Перегар, вперемешку с одеколоном. Ещё вспомнил, что надо бы тоже подумать. Что это за место, в конце концов?

— Я думаю, по дороге вы могли бы мне объясниться, все равно в одной лодке. — зеваючи, сказал Петя.

— Ты без лодки.

— Ну… да. — он ещё раз окинул сторожку на предмет чего-нибудь, а она продолжала плавно плыть по воздуху в темп его ходьбе. Ничего экстраординарного. Ни пропеллеров, ни ракетных двигателей. Сторож откуда-то вынул кнопочный телефон, из которого доносились приглушенные гудки, а затем шипение "абонент недоступен".

— Связи нет?

Сторож промолчал, обидившись на ехидную ухмылку юноши.

— Ладно-ладно, извините. — примирительно поднял ладони Петя. Дядя глубоко вздохнул, машинально шарпнул по карманам, как-то по-воровски, легко и бесшумно достал пачку Петра I. Самого крепкого. Даже отец такого не курил.

— Лёгкие не посадите?

Дяденька исподлобья, ещё более оскорбленно зыркнул.

— Кхм. А вам сколько лет?

Сторож промолчал, слегка повернув голову. Петя начал соображать, что надо бы вернуться к изначальной теме разговора. С ним всегда так было. Увлекался чем-то, и никак не оторвать. Его "друзьям" это приносило немалые сложности, поскольку отцепиться от него зачастую, особенно когда уже сильно привязался, не представлялось возможным. На первый взгляд, обычная дружба. Различие заключалось в том, что он явно не мог контролировать себя. Его слишком тянуло к людям. Возможно, потому что ему не хватало близости, заботы. Вообще, насколько он помнил, в ранней школе настрой был куда радостней. Потом он сломался. Не будем об этом. Под конец восьмого класса его начали серьёзно теребить мысли о социальных связях. Подшибленная уверенность постепенно, с годами, возвращалась. Но он находился в постоянных размышлениях о том, соответствует ли его уверенность реальным возможностям. Да и в целом, ему не хватало решающего пинка, который подтолкнул бы к действиям. Ещё его пугала поверхстность отношений в эти годы. Не раз и не два видел, как легко и просто распадаются и собираются компании. Ему шумная банда была ни к чему. Нужен был только такой же как он простофиля. Он был безинициативным, негромким. Для него места там нашлось. Петя всегда любил, обожал галдеть про себя. Общие темы его попросту не интересовали. Не видел смысла обсуждать такие очевидные темы. Конечно, чужое мнение он принимал с кислым лицом. В итоге, вполне закономерно, юноша принял защитную позицию. Весь опыт с людьми был неудачным. Сейчас, вспоминая о незавидных начинаниях, он убеждал себя, что это, во-первых, дядя, во-вторых, с ним он не надолго. Хотя последнее не точно.

— Так что тут… Происходит?

— Это дорога. Жизни. Администрации тут нет. Не знаю, зачем соврал. — дядька характерно поправил кашкет.

— Ясно. А… законы тут есть?

— Гм. Идти только по дороге. Она в твоём распоряжении.

— То есть?

— Тебе объяснять не нужно. Ты и так все знаешь.

Петя подумал, что этот усатый дядя избегает темы.

— Да?

Он кивнул. В голову Петьке пришла сногсшибающая мысль. Он прокрутил в образах анекдот про Штирлица. Сторож прыснул.

— Мысли умеете читать?

— Чего?

— Ничего.

Юноша разочарованно цокнул. Попытался идти все быстрее и быстрее. Будка не отставала. Капля пота наползла на ресницы, выведя из строя глаз. Пока тщательно протирал рукавом, будка уехала вперёд. Подняв голову, увидел только удаляющуюся точку на горизонте. Не то чтобы Петя сильно расстроился, но определённо почувствовал себя одиноко. Тёмная пелена окутывала его не прохладным ветерком, а порывами, сбивающими дыхание. В конце концов, ему это надоело, и он попробовал остановиться. Ноги шагали сами по себе. Парню и раньше не особо тут нравилось, а сейчас он всерьёз испугался. Прямо перед ним встала его копия. Такая, знаете, прозрачная. Как голограмма. Петя хотел было опешить, ветер опередил. Ему показались эти налеты похожими на приступы. Эпилепсии, астмы. Постоянное ожидание опасности. Диабет. Рак. Он определённо уже знал этот круговорот, чувство истощающего повторения. От таких повторяшек зависила(?)жизнь, со всеми её атрибутами. Иногда даже что-то важнее ее. Петя ещё маленьким, коротко постриженным мальчиком удивлялся, почему смерть людям кажется далеко не самой страшной проблемой. Конечно, потом понял. Когда ему зашивали глубокий порез на голени, под светом операционной лампы он хотел бы только одного — избавиться от тревожных, головокружительных мыслей и предположений о том, когда именно будет больно. Проблема состояла не в болезненности, а страхе перед известной участью. Ему очень сильно хотелось хоть немного подвигать ногой, вернуть себе веру в то, что все под его контролем. Что не нужно терпеть, вопеть и кричать можно сколько угодно, хоть до хрипа. А получалось, что любой момент мог застать его врасплох. Он мог бы поднять туловище и смотреть на то, что там эти ассистенты делают. Признаться, их разговоры ни о чем успокаивали его нервную натуру. По идее, ему нельзя было дрожать, дёргаться и все такое. В общем, нормальный человек бы сделал, что хочет, но не Петя. В разных отделах мозга крутились столь же разные оправдания: проявлю неуважение, если встану; осталось ещё чуть-чуть; не дай бог, сорвутся на меня, это же будет хуже чем сам факт операции; вдруг встану, а одна из этих оперирующих неправильно среагирует, мне же хуже будет… В ход шёл абсолютно весь потенциал, от простых и понятных, до бредовых отмазок, которые годятся только чтобы потянуть время. Ну, когда все закончилось, божественного облегчения он не испытал, просвещения не произошло, ни прозрения, ни видения. Ещё и мать добавила:

— Дурак.

Тётя рассказывала, что в их детстве, а это восьмидесятые, самым плохим обзывательством было "дурак". Жили они в посёлке. Сам не знал, почему этот факт врезался в память. Порезался он, кстати, сам. Неумышленно, естественно. Просто рука не туда скользнула. Наверно, он должен был радоваться, что удар получился не сильно колющим. Вспоминая все это, юноша продолжал движение. Не особо его заботило исчезновение дядьки. Хандре внутренний "рациональный" критик и решала придавал куда большего значения. Музыку бы. На самом деле, когда он погружался в мысли и выходил из чёрного, густого омута, наполненного ими, обратно на эту дорогу, ощущал определённую свежесть и маленькую крупицу удовлетворения. Особо сил это не добавляло, но запала бодрости хватало на некоторое время. Он пытался сознательно наладить расписание входов и выходов туда-сюда, но столкнулся с тем, что развить мысль было не так уж легко. Его внутренний собеседник не всегда был готов к длительным дисскусиям, и заглядывая внутрь себя, Пётр рисковал обнаружить пустую, выжженую пустошь, непригодную для каких-либо созидательных размышлений. По крайней мере, таковой она являлась для здорового, ну или относительно имеющего мало сложностей в жизни человека. Петька мог хотя бы в ней спрятаться от прижимающего со всех сторон чувства растворения в чем-то огромном, непостижимом людскому глазу и пониманию. Это было сродни сонливости, только спать совершенно не хотелось.

Успешные, хотя больше поклонники успешных людей, не могли обойтись без советов по поводу и без. Такие неугомонные, излишне порывистые персоны вызывали у Пети опасение. Если бы он контактировал с ними на протяжении определённого периода, то рано или поздно ему хватило бы решимости на "великие" деяния. Та часть его, которая вспотев, рассылала доклады организму, что и как делать, если кто-то пытается тебя изменить, срывалась с кресла, обветшего и старого, как и весь интерьер, и бежала к начальнику, который в очередной раз хочет заключить сделку с другой компанией, даже не рассчитав рисков. Так чувствует себя ответственный клерк, которого все-таки уломали остаться на корпоративе, а не ехать к жене, осточертевшей, но такой обязательной. Так что с поклонниками? Ну, обычно Петька держал баланс между проявлением интереса и равнодушия. До тех пор, пока наконец от него не отставали. Помнится, разок к нему прилепились очень-таки настойчиво. Пришлось прибегнуть к гадким двусмысленным фразочкам, чтобы невинное, общительное по природе существо по имени Аня отвяло. В общем, Петрушка убегал от ножа. Хотя, он порой задумывался о том, что в супе, возможно, не так уж тесно, и вообще не шибко-то и плохо. Такие сомнения длились недолго и прерывались трезвым, а может и нет, замечанием — "бесплатный сыр только в..". Хоть там и повеселее, но это неизвестная, по большей части, дорожка. И опасности гораздо страшнее, пока ты к ним не привык. Насчёт советов — половину из них он бы опрокинул своими непробиваемыми аргументами. Даже если бы не получилось доказать свою правоту, она ему и особо-то нужна не была. Просто развёл бы руками и признал. Только вот что собеседник будет делать дальше? До сих пор никого не хватало на него одного. Все выдыхались, не в последнюю очередь благодаря постоянным намёками Пети, что у них достаточно своих проблем, они ему не обязаны, и прочее. Единственный, у кого бы хватило духу и дурости ступить к нему на порог, это человеку с синдромом спасателя. Увы, таких не попадалось. Может, оно и к лучшему. Порой, когда Петя смотрел незрячим взглядом в ровную поверхность асфальта, по бокам выростали бордюры, а за ними, утопая корнями в пустоте, каштановые деревья, уносящиеся аллеей вдаль. Когда-то они всем классом собирали каштаны. И он не поленился собрать пакет. Небольшой. Но остальные 27 человек вообще не приволокли ничего. А самый большой занёс в класс на плечах папа Миланы. Не то чтобы Петян завидовал занявшей второе место во всей школе… По крайней мере, не из-за каштанов. У неё был, существовал, жил, дышал, попадался ему на глаза — отец. И продолжал это делать в будущем. Раздражало ли это Петю? Риторический вопрос. Сам отца не имел, как минимум его поддержки уж точно. Хотя, может даже и не в родителях дело. Просто не так все пошло. Какая-то мелочь заставила его закрыться в себе, а потом пошло поехало… Так. Петя себя, конечно, очень убедительно уламывал отойти от темы отцовства. Ибо он точно не полагал на отца, да и вообще хоть кого-то больших надежд. В целом, он думал так:"есть батя или нет, разница-то какая? Примера для подражания нет? Будто я себе других примеров найти не могу. Да и вообще, по телефону же говорим? Связь какая-никакая." На этом Петя закрывает свою душу для читателей. Антракт.… Ну ладно. Петя определённо знал, что маме не хватает мужского внимания. Крепкого плеча, так сказать. Очевидно, что какое-то время, когда было грустно и чувствовала себя не очень уверенно, пыталась опереться на Петюнчика. Интереса к такому Петя не питал, включая простую заботу и эмоциональную связь, поскольку это противоречило его внутренним принципам. Вполне просторная квартира способствовала медленном отстранению от друг друга. Из раннего детства он помнил один эпизод. Он спокойно себе лазал по дому, изредка доставляя неприятности. Кухня у них была маленькой. Хлопнула входная дверь. Тяжёлая, тёмная, хоть и в мягкой обивке. Узкая прихожая поежилась от туфельных шагов. Папка носил обычно белые, с дырочками на носовой части. Из-за угла показалась тощая, поджарая фигура. В этот нежеланный час мать сидела как раз на кухне. У них стояли стулья, как в барах. Узкая, тонкая ножка и сидушка. Потом они начали спорить. Маленький Петя ещё никогда не ощущал плитку такой дружелюбной. Он засел в уголке между холодильником и посудомойкой. Из спальни вышла сестра мамы. Она была очень страшной, так ещё и подливала масла в спор. Она слегка уже входила в пожилой возраст, и ей как будто досаждали свои же, взрослые, такие же давящие и уставшие, как и она сама. Наверно, ей надо было выплеснуть свою злость, вот и представился случай. Скорее всего, Петя бы был спокоен, если бы конфликт чем-то решился. Но он такое наблюдал далеко не первый раз. Пожалуй, тогда впервые себя почувствовал одиноким и злым. В последующих стычках между разнообразными сторонами, от одноклассников до бабушек и молодёжи в троллейбусе, в нем клокотал праведный гнев — да какого вы не можете договориться! Ещё Петя усвоил, что людей нужно ублажать. Неважно, какими способами. Неважно, вредит ли это тебе. Важно только лицемерие и сладкая ложь. К этому он начал привыкать, пожалуй, намного раньше других детей. Не то чтобы они не врали, не были вовлеченными в эту систему… Просто Петя, по своему "обьективнейшему" и "неподражаемому" мнению, первым задумался о сути. Не зря он был тихоней. Ну, на этом Петя точно закрывает лавочку. На этот раз вывеска "закрыто" будет висеть ещё долгое время..

Петя нашёл кепку. Вроде обычную, совсем не особенную. Длинный козырёк, с тремя полосками, прячущимися под твердоватый купол. От пуговки на макушке расползались швы. Застежка для регуляции сзади. И зачем язычок засовывать в ободок? Так неудобно дёргать. М-да. Всё было темно-синего цвета, без наклеек или других отличительных черт. Простая, шероховатая ткань. Картонная подложка в передней части головы. Трудно сказать, что в этой кепке радовало. Наверное, её новизна среди всех знакомых объектов. Нашёл на ветке тополя. Каштаны осенью, тополи весной. Между ними зима, местами ветренная, иногда солнечная, а Петя солнце не любил. Обычно он находил форму дворника где-то в середине января. Лежала она так, как будто был человек в ней, а потом испарился. Будто напоминала о стороже. Надо было спросить имя. И отчество. М-да. Петька ловил себя на мыслях, что тут не так уж скучно. Ну, не то что не скучно, просто он словно вник в процесс. Были времена, когда он терялся во всем этом, а такое понятие как мышление исчезало. Что-то напоминающее усталость, но совсем другое по характеру. В трансе. Да, как в трансе. Жаль, что долго так идти нельзя. Через какое-то время пелена спадает, и настроение словно после сна. Не после крепкого, а вот когда ты просыпаешься, но засыпаешь снова, чтобы досмотреть сон. И потом уже встаёшь не с жуткой рожей, а с приятной сонностью, которая постепенно развеивается. Ещё Петя начал практиковать бредовую систему примет. Споткнулся два раза за лето — что-то изменится. Работало, естественно, через раз. Или несколько раз. Иногда сотню. Одежду дворника он обычно складывал где-то, и позначал место. Но ни разу не нашёл свой тайник на следующую зиму. Они просто исчезали. Поначалу это пугало, потом привык. Долгое отсутствие внешних мотиваторов влекло за собой уже ставшее родным чувство хандры, с которым он, на самом деле, уже не то что смирился, а стал одним целым. Порой он глядел вперёд, на дорогу, пересекающую горизонт. Метель мешала разглядеть там что-либо, и ей Петя был благодарен. Очень скоро он начал вести беседы с самим собой. Громко, тихо, крича, шепча. Громкость он изменял только для того, чтобы не привыкать к звуку. Когда-то это помогало, когда-то нет. Даже оказываясь в абсолютно одинаковых условиях, юноша наблюдал за собой свысока, подчёркивая разные реакции. Петя стал необыкновенно чуток к себе. Раньше он не мог себе позволить плакать или улыбаться, сейчас же эмоции вырывались неожиданно, без предпосылок. Организм сбоил, будто перестраиваясь на то, чтобы развлекать самого себя. Пробуя раньше размышлять, представлять себе свою смерть, Петя нервно хихикал. Как минимум, дыхание учащалось. Теперь он как будто бы даже мог спокойно думать об этом. Ему удавалось отождествлять смертный пик с познанием. Вообще, он удивлялся тому, насколько его характер сильно изменился. Хотя нет, не характер, а состояние. С грустью вспоминал самое начало, когда шли попытки подтянуть этот мир под обычное, человеческое понимание. Хотя ему никогда не хотелось называть это миром. Мальчик стал думать меньше. Мысли растворялись, превращаясь в мечтательные, волшебные визуальные образы, как у ребёнка. Определённо, Он чувствовал себя творцом. Делал с сугробами что угодно, ваял фигурки, статуи. Он мог упасть в любой момент на острый сук, наслаждаясь высотой боли. Кровь медленно стекала, а мозг встряхивался, насильно бодря все тело. Назви Петю кто наркоманом, он бы не отрицал. Упоительно пользовался любой возможностью, чтобы почувствовать себя лучше. До какого-то момента ему не было дела до того, что ждёт после такого продолжительного счастья. Снежок потихоньку начал сходить, уменьшаясь в площади. Здесь весна ощущалась приятной. Обычно Петя поддерживал время, когда птички поют и вьют гнездышка, только если это происходило на холсте. Реальная весна представляла из себя красочно выставленную под яркий, бьющий по глазам солнечный свет, кучку грязи. Со своим быстрым темпом ходьбы он упорно не понимал, как можно прийти домой с чистыми, незапятнанными штанинами. Мать подначивала регулярными напоминаниями о том, что не в лесу же живём, смотрят все. Если бы просто сказала почистить, наверняка бы сыну жилось поспокойнее. С другой стороны, а зачем? Большой проблемой это не являлось, да и Петя уж точно не мог бы сказать, что не умеет терпеть. Мать всегда указывала на то, что его доводы основаны на чистейшей теории. Слыша это, больше ему не хотелось продолжать разговор. Не потому что она задевала за живое или тому подобное. Сам по себе Петя был склонен соглашаться, поддакивать кому-угодно, лишь бы не встать в неудобное положение. Такое работало даже с матерью, от которой явной угрозы не исходило. Привычка. Как и все, что в его жизни находилось. Однажды он поймал себя на том, что все сочинения в школе калякал в прошлом времени. Кроме тех, которые по английскому, с наставлением в виде определённого времени. Должно быть, это сообщало о его слабовольности. Ведь все тренинги учат жить настоящим. И только им! Интересно, как это делать, если у человека есть память? Впрочем, опустим этот вопрос. Деревья обростали почками, откуда-то доносился щебет, без малейших признаков руководителей этого теневого оркестра. Ничего необычного. Весна как весна. Пускай и по-сказочному чистая. Некая похоронная красота. Искусственные цветы вызывают похожие эмоции. Немножко пугающе, но ладно. Юноша от скуки шагал, ударяя стопой о поверхность со всей небольшой силы, которая у него имелась. Оттуда же, из густой листвы, пропускающей на дорожку редкие вкрапления подсолнечного масла. Кто вообще придумал, что масло — подсолнечное? Подсолнух же! Так бы и писали, масло из подсолнуха. А то он, бедный, протрындел всем тогдашним детсадовцам, и некоторым ясельным выпускникам и абитуриентам, что прямо под днищем солнца, ещё до изобретения способа выдавливать масло из семечек располагалась фабрика, где чистая солнечная радиация конвертировалась в лучи, которые партиями поступали на Землю местным массонам. Мягко говоря, от таких закрученных сюжетов с ним, начитанным и пышащим детской самоуверенностью, никто толком не дружил. По крайней мере, никто ему там не запомнился. Удивительно, что сейчас он об этом вспомнил. Были у него такие воспоминания, которые всплывали по любому поводу, когда вздумается, а были такие, которые выскакивали как ангелочек из табакерки. Проходя дальше, пару раз лучики неприятно попадали на глаза. Вот бы снова дождь, как осенью… Что имеем то не ценим, потерявши… К слову, ещё у Петеньки наблюдалось ёрзающее на месте от нетерпения желание что-либо перерифмовать. Хоть он никогда и не занимался стихами по-серьёзному. Хотя вот, в прозе есть возможность правильно, ясно выразить свою мысль. Но если уж совсем по качану, по сути, лучше просто витать в мысленных облаках. И не придётся потом через несколько лет доставать эти творения, хватаясь за голову от абсурда сочиненного. Кажется, во втором классе он даже красноречиво рассказывал классу стишки. Вроде бы на то время недурные. Потом, наверно, перестал. Может, из-за того, что как-то, когда-то, каким-то образом, опозорился и вынужден был удалиться под шквальным огнём вялых помидоров публики. Плохо, что человеческая психика в принципе не сохраняет плохие воспоминания таковыми, какими они действительно были. Да и вообще все воспоминания. И зачем он только это вспоминал? Скучно? М-да. А ведь скука тоже природная штука. Защита от бездействия и все дела. Вернее будет назвать это ломкой. Ну а всякие занятия — дозами. Вот что ни говори, а природа достойна того, чтобы унижать и уничтожать её всеми доступными методами. Ей надо, чтоб условный Петя выжил и дал потомство, а не его счастье. Наверно, Петя бы свихнулся, полностью осознав свое умозаключение. Из ловушки нет выхода, куда ни посмотри. Всё то, что люди заворачивают в обертку: благополучие, семейные ценности, религия, вера, дружба, ложь, любовь, верность, ненависть, порочность, доверие, доминация, честь, страсть, предательство, жертва, прощение, вина, охотник, ресурсы, политика, демагогия, разговоры, борьба, избегание, одиночество, отчуждение, личность, общество, отношения, дети, взрослые, подростки, (да, Петя не мог не вставить сюда свое субъективное мнение); старики, адаптация, расставание, необходимость, чувства, эмоции, радость, наслаждение, желание, и, в конце концов, счастье — не более чем простой до боли механизм, подталкивающий человека к жизни. И ни для чего более он не нужен. Если раньше Петя мечтал о том, чтобы дожить до того момента, когда люди выдумают и воплотят в реальность штуку для бессмертия, то сейчас стрелочка "компаса мечтателя" перевелась на ампутацию человеку органа, отвечающего за привыкание к наркотикам. В малочисленных извилинах какое-то время ютилась мысль, что надо бы податься в генную инженерию и тому подобное, но, очевидно, Петя быстро про это забыл. Вот так вот. Перед нашим Петей, кстати, нежданно, правда, уверяю, на этот раз точно нежданно, образовался угол дома. Попытался заглянуть в крайнее окно — а там шторки. Бежеватого оттенка, с неуклюжим и странноватым узором в форме цветка. Чем-то похож на тот, который он раздавил. Петька стукнуло в голову чутье, что тут что-то знакомое. Долго морщился, тужился, пытаясь вспомнить. И вдруг дошло — шторки-то как в их квартире. Конечно, они жили не на первом этаже, но Петя все равно подумал, что такая символичность тут не зря. Впрочем, думать он мог сколько влезет, а идти надо. Или нет? Но его уже подхватила волна интриги, и он заступил за угол. Эта сторона здания очень хорошо освещалась. Прямо он смотреть не мог, слепило, да и глаза слезились. Оставалось Пете только опустить взгляд на асфальт. Покореженный, со множеством ям, засыпанных щебнем. До этого таких выбоин он не встречал. В одной из них лежала тряпичная роза. По блеску Пётр понял, что это синтетика. Сшитая из помятых кусочков, вся в шрамах, она незримо глядела прямо на него. Словно мученик. Он быстро пробежал мимо неё, стараясь не смотреть туда. Влетел в заплесневелый, влажный подъезд. Усмехнулся, как обычно делают после пережитой дряни. Шумно выдохнул. По идее пути назад нет. Только наверх. Потом, может, с крыши получится спустится.

Но ведь за пределы дороги он никогда не выходил… Что будет, если спустится туда? С другой стороны, можно выйти тут. Она же не может двигаться? Да и вообще, она же неодушевленная. Петя думал, размышлял, но от бремени решения его это не избавляло. Решил отложить побег и побродить по дому. Может, получится успокоиться. Узкий, заставленный хламом коридор. Кухня, немытая и тесная. Туалет, в котором окно выходило на улицу. По этому поводу Пете сказать было нечего. Остановился перед дверью. Без глазка. Полосатая. Из самых ярких цветов. Полосы, вертикальные. Петя чувственно вошёл. Ну, знаете, когда хорошее настроение, и даже каждый твой шаг или движение, кажется, наполнено внутренней гармонией и слиянием с абсолютно вечным. По правде говоря, Петя побаивался. Из-за неизвестности, конечно, тоже, но в первую очередь из-за приближающегося ощущения конца. Будто вот тут все и кончится. Наверно, он должен был радоваться, но его терзала только нахлынивавшая тревога. Войдя, увидел свою картину. Всё стены были облеплены его рисунками с псевдофилософскими подтекстами. Всякие аллегории. Даже окно заклеено. Когда просвечиваются, они, кстати, смотрятся покрасивее. Полазил по другим помещениям. Никаких различий. С каждой минутой находится здесь становилось все неприятнее. Наверно, так ощущает себя конструктор, которому не повинуется собственный робот. В квартире стоял безжизненный, мертвый холод. Он скрипнул дверью. Окинул взглядом квартиру ещё раз. Переступил порог, ежась от холодины. Собирался прикрыть дверь, но за спиной прозвучало тихое:

— Петя, ты куда пошёл?

В горле встал комок. Он попытался сглотнуть. Не вышло. Не оборачиваясь, не двигаясь, просипел:

— На дискотеку.