С Новым Годом, Толоконников!

Этой ночью как всегда шёл снег. Он падал редкими хлопьями на крылья и спины машин. В отражённом тысячей окон небе смеялась Луна, ей переливчато вторили звёзды. Была хорошая ночь. Для всех. Кроме меня.

С некоторых пор ненавижу праздники. Любые. Особенно Новый Год. Может быть, потому, что одинок. Окончательно и бесповоротно. Жестокая, холодная студия, пустая кровать, столик в японском стиле, неоконченная картина, прислонённая к стене, этюдник, к которому уже давно не прикасалась моя рука, французское окно.

Где-то гудел неплотно закрытый кран, капли бились о жестяное дно мойки и отдавались болью в моём воспалённом, подогретом алкоголем и никотином сознании. Прошлёпать на кухню не было ни сил, ни желания. Я стоял у распахнутого окна и выдыхал отравленный дым в бездонное ночное небо. Что у меня осталось? Ночь, небо, снег. Последняя сигарета, чей пепел осыпается на землю. Не пора ли мне последовать за ним?..

— Стой!

Голос отрезвил и испугал — я всегда держу дверь закрытой — не люблю случайных посетителей. Слишком много их было, когда мной ещё никто не интересовался и в то славное время, когда лучшие галереи Москвы бились насмерть за мои работы. Чья-то ладонь мягко опустилась на моё плечо, я обернулся, буквально натолкнувшись на вымораживающий, ледяной взгляд глубоких миндалевидных глаз. Девушка была одета в полупрозрачное, хрупкое платье из воздушной органзы, её тонкая, фарфоровая рука всё также лежала на моём плече, изящные лодочки из белоснежной кожи идеально смотрелись на бордовом ворсе паласа.

— Кто ты? — сигарета обожгла пальцы, я выругался, щелчком отправил окурок в дальний угол комнаты, — И как, чёрт возьми, оказалась здесь?!

— А если я скажу, что у меня нет имени, поверишь?

— Может быть, если сможешь убедить. И отпусти меня, в конце концов!

— Я тебя и не держу, — её ладонь обречённо упала с моего плеча, в голосе зазвенела обида, — Ты, кажется, хотел прыгнуть? Вперёд. Путь свободен.

— Не понимаю! Секунду назад ты пыталась остановить меня, а теперь предлагаешь шагнуть из окна? Почему?

Её лицо приняло задумчивое выражение. Я едва сдерживал смех, наблюдая за тем, как несвойственные её возрасту морщины бороздят высокий лоб девушки. Через некоторое время, окинув взглядом мою студию, незнакомка присела возле японского столика. С укоризной во взгляде, слегка капризным тоном она спросила меня: «Ты даже не предложишь даме чаю?»

— Я не привык гонять чаи с незнакомцами, таинственным образом проникающими в мой дом.

— Какой же ты зануда! Я уже сказала, что имени у меня нет. А в дом твой я не проникала — дверь закрыта и, поверь, я даже не думала её открывать, — ослепительная, дружелюбная улыбка совершенно сбила меня с толку, — Так принесёт мне кто-нибудь чай?!

Похоже, пора рассказать немного о себе. Тем более, у нас есть несколько минут, пока закипает вода в моём стареньком эмалированном чайнике. Ненавижу всю эту электронику. Если быть честным, я её панически боюсь. Вот этот привычный до последнего ржавого пятна друг, служивший ещё моему отцу, а может и деду, жив. Я могу с ним общаться, поверять самые страшные секреты моей души и знать, что меня поймут, поддержат и даже вдохновят на горосворачивающие действия, хотя бы снять кипящий чайник с плиты.

Кстати, время подошло. А я так и не успел вам рассказать о себе. Ну и чёрт со мной! Поверьте, я не настолько значительная фигура. Всего лишь нечто, о чём можно поболтать за чашкой чая, дежурная фраза, растворяющаяся в воздухе, не успев слететь с губ, пустышка, обернутая не самым привлекательным фантиком, гордо именующимся «Человеческое тело».

Обжигающая пошлость чая была разлита по более-менее чистым чашкам — я уже упоминал, что не слишком жалую гостей — и я, наконец, смог появиться пред взором своей непрошенной гостьи.

— Вот твой чай. Теперь… — я так и застыл с подносом в руках: девушки в комнате не было.

Чертыхнувшись, поставил поднос на пол и подошёл к столику. На его зеркальной чистоте необдуманной кляксой, невысказанным упрёком стыдливо белел тетрадный листок. Листок содержал в себе послание — всего несколько слов угловатым, по-детски крупным почерком: «Попробуй найти меня».

«Что за чёртова игра?!» — было первой мыслью, промелькнувшей в моей уставшей голове, — «Впрочем, что я теряю?»

— На самом деле, что? — я оглянулся на голос. На моей неразобранной кровати в позе лотоса сидел незнакомец средних лет. Глаза его были плотно закрыты, лицо украшала козлиная бородка и лукавая полуулыбка.

— А ты ещё кто?!

— Поосторожнее на поворотах, молодой человек! — он наконец открыл глаза, липкий ужас ящерицей прополз по позвоночнику, — Я ведь могу и обидеться.

— Обижайся сколько угодно. Твоё право. Мой дом сегодня напоминает проходной двор для таких личностей, как ты. Хотя бы представься…

— Уже лучше. Хотя обычно ко мне обращаются на вы. И молят о пощаде. Помедитировать не получилось. Кстати, из-за тебя. Поэтому перейду сразу к делу. Та, что приходила к тебе только что…

— Что с ней?

— Ничего. Она просто приснилась тебе.

— А ты мне не снишься?

— Я не снюсь. Я это ты.

Незнакомец поднялся с кровати. Подошёл ко мне, пристально вгляделся в моё лицо. Я наконец-то смог его рассмотреть: нелепый габардиновый пиджак невозможно яркого, я бы даже сказал ядовитого розового цвета, засушенная роза в петлице, алые кожаные брюки в обтяжку (я даже мог разглядеть его эрегирующий член), кислотно-зелёные ботинки. Впечатление добавляла идиотическая причёска в стиле «я у мамы вместо швабры». И это я? Хотя… Если убрать несчастную бородку, содрать пиджак, выбросить к чёрту брюки — приглушить незнакомца на несколько тонов… Получится, как ни странно, моя точная копия. Почти непередаваемое ощущение — разговор с самим собой.

— Между делом, похож… Только почему у меня такой ужасающий вид?

— Что значит, ужасающий? Ты опять хочешь меня обидеть?!

— Вовсе нет. Просто я никогда в жизни бы не позволил себе выйти в этом в свет.

— А давно ты в свете был? Сейчас только так и ходят. Впрочем, какого чёрта мы говорим о моём костюме? Сегодня же праздник. Новый Год. Лучшее время для подведения итогов, сбора камней. А уж их ты разбросал немало…

— Согласен.

— Чего ждёшь? Тебе уже нечего терять. В конце концов, если уж так припрёт, окно всегда открыто…

— Окно всегда открыто, — машинально произнёс я, а Незнакомец уже исчез, как будто и не было. Никогда.

Хотел было выйти в коридор за курткой, а выходить оказалось некуда, точнее можно было идти, куда глядят глаза. Вместе с Незнакомцем исчезли и стены моей многострадальной квартиры. Позади хищной громадой высился непроходимый лес, передо мной, насколько хватало глаз, расстилалась снежная равнина, нетронутая человеческим следом.

В антрацитовом небе смеялась Луна. Смеялась надо мной. А мне, как ни крути, нужно было куда-то идти. Неважно куда, главное — двигаться. С безжалостных небес повалил снег. Мелкой крупой, забивающейся в рот, тающей на щеках. Тонкая цепочка неуверенных следов потянулась за мной: одиночество к одиночеству притягивается. И уже не так страшно.

Сначала я провалился по колено в снег, потом по грудь. Он был такой мягкий и тёплый, словно руки тысячи женщин, жаждущих вознести твоё тело на Олимп блаженства. Вырываться из лап этих сладких обманщиц я не хотел, да и не мог… Несколько мгновений спустя я скрылся под снегом с головой.

Тогда было лето, странное, ни на что непохожее лето. Последнее лето моего детства. Словно прощаясь со мной, шелестели о чём-то устало вишни в саду. Речка была непривычно холодной, и попадались на удочку мне почему-то только дырявые сапоги да ненавистная ряска.

Что-то разрушалось в моём мироздании, а я никак не мог изменить это. Мой старый мир отторгал меня, словно заражённую клетку, инородное тело, нарушившее хрупкий баланс мироздания. Я был чужим здесь. Моё детство закончилось в пять лет, когда мама решила найти нового папу, а бабушке это не понравилось.

Но в то утро я ещё не знал, что повзрослел. Как всегда, с лучшим другом Данькой мы пошли на речку. По дороге смеялись, шутили, играли в «догонялки», в «а-ну отними», с особым удовольствием, присущим только детям копошились в земле, чтобы нарыть червяков.

Утро выдалось холодным, дождливым, но нас это абсолютно не смутило. Поразительная особенность детей — улыбаться. Даже если проворные капли заползают под дождевик.

— Говорят, ты уезжаешь? — вдруг совершенно серьёзно спросил Данька.

— Ну, да, как всегда. Дань, это же ненадолго. Ба говорит — закрой глаза и снова здесь будешь.

— Твоя бабка много чего говорит, только вот ничего не сбывается! Ты уезжаешь, а я остаюсь здесь один. Совсем один. Знаешь как здесь без тебя скучно? Отец напивается и начинает гонять чертей. Я под лавку прячусь, чтоб не нашёл: найдёт — убьёт. Мать коров доит. С утра до ночи поздней на своей ферме. Мне и поговорить не с кем. Глаза закрываю, как бабка твоя говорила, а ты всё не приходишь и не приходишь. Ну, что тебе в этом городе? Конфеты вкусные? Игрушки новые? Хочешь, я тебе свои игрушки отдам? Хочешь вот эту удочку? Бери! Только не уезжай!

— Там, в городе мама, — сказал я твёрдо.

Даня остановился, повернулся ко мне и тихо, с едва сдерживаемой обидой бросил: «Ну и катись к своей маме! Друг называется».

После этих слов он зашагал к речке, едва не срываясь на бег. Я побежал за ним, пытался остановить, схватил за плечо. Он резко развернулся и двинул мне в нос, от души, с оттяжкой. Не удержав равновесия, я упал на землю, заплакал (не от боли, скорее, от неожиданности), последнее, что помню, слова моего обидчика: «Предатель».

Тогда я понятия не имел, что значит это слово, но каким-то шестым чувством понял, что меня только что оскорбили, оскорбили незаслуженно, неправильно, несправедливо… От этого осознания я расплакался ещё больше. Мимо проезжал старик Демьян на своей подводе — вёз сено под брезентом (чтоб не намокло). Спрашивал меня о чём-то, потом рукой махнул, тряпку какую-то дал — подотрись, мол — да и забросил на колючую подстилку из сухой травы.

Даню я больше не видел. Никогда. И бабушку тоже. Тяжело, оказывается, подводить итоги, собирать камни. Иные и собрать-то невозможно — большие слишком. На дно тянут.

Сложно открывать глаза, когда открывать их совсем не хочется. Мёртвый мир всегда можно расцветить психоделической радугой. И вот уже вместо окостенелых руин в небо взлетают безутешные корабли… На кораблях добрые дети хищно скалятся мерзкими улыбками от уха до уха, полуживые зубы маленькими опарышами штурмуют крылья носа. А редкие взрослые пролетают пьяными, едва оперившимися бройлерами…

Увы, с любым миром приходится прощаться. Реальность врывается едким дымом в разбросанный, опустошённый мозг, слёзы выкатываются из распахнутых глаз, прочертив десять слепых дорожек на измазанном сажей лице.

Голые, кричащие бабы, остатки бани, окровавленный снег, оголтелый банщик, берёзовым веником пытающийся сбить огонь со спины верещащей девушки.

«Какого дьявола здесь происходит, и сколько я вчера выпил?»

— А кто тебе сказал, что вчера?

— Опять ты?! Что за игра такая дикая? — спросил я своё отражение с козлиной бородкой.

— Просто игра. Просто жизнь. Твоя. Как всегда, сквозь пальцы. А ты пытаешься поймать хоть одну песчинку. Тщетно…

— Уйди к чёрту!

— Уже…

— Ну чё ты, Лёха? Кайф не ломай! Там же девок будет…

И я снова поддался никотиновому обаянию Санька. От него всегда пахло гнилыми яблоками и колючим табаком. Он знал жизнь. Только что с ходки вернулся. Десятой. Собственно, кроме зоны Санёк больше ничего не видел. Потому и подбивал меня пойти с ним в баню к Сохатому. Там всегда были бабы… Этого было достаточно для Санька, изголодавшегося по женской ласке за годы вынужденного воздержания, а вот, что попёрло туда меня — вполне сложившегося, интеллигентного художника, малюющего примитивистических чудиков и прочую лабуду, нехило, между делом, продающуюся? Остаётся разве что развести руками да пожать плечами…

Откуда ж мне было знать, что Сохатый кому-то серьёзно насолил, перешёл дорогу какому-то отморозку, не сильно заморачивающемуся относительно понятий?

В баню зайти нам дали, а вот выйти… Когда поняли, что горим, вышибли чьим-то телом дверь, вырвались на свежий воздух и жадно глотали его, словно выброшенные на берег рыбы. Тогда я впервые увидел её. Эти миндалевидные глубокие глаза, этот распущенный, похотливый ротик, изогнутый в диком крике и нелепый банщик, пытающийся сбить огонь с её белоснежной спины…

Ещё один камень в мою походную суму. Пора идти дальше.

Вот я и представился наконец-то. Лёха. Толоконников. Ходячий сюжет позабытого цирка. Артист, с умилением и восторгом взирающий на руины театра — «Неужели свободен?!» Ну, да, свободен. А толку?

Моя мать как-то сказала мне: «Не жди ничего от жизни. Бери всё сам». Я и брал. Весьма успешно.

Рисовать я любил всегда. Если быть совсем уж честным, это не я любил карандаш, кисти, фломастеры — это бумага, словно жаркая, безумная женщина, уставшая от случайных встреч-расставаний и нашедшая наконец родственную душу, отдавалась мне до дна, раскрывала все свои секреты, завораживала девственной чистотой, терпела боль от острозаточенного грифеля. Она была ненасытна, а я благодарил её за это: только так у меня была пусть призрачная, но возможность построить собственный мир, мирок, мирочек, слабенький остров, карандашный набросок жизни. Моей жизни. Без лжи, постоянных чужих мужчин, листьев, сгорающих в жертвенных кострах каждую осень, нафталинового, чуть сладковатого запаха смерти, преследовавшего меня по пятам. Только в редкие минуты творчества я забывал, что до смерти ненавижу чувака по ту сторону зеркала, а заодно и всё его окружение, состоявшее, между прочим, из моей матери и вась-вить-петь-сань… Я даже не пытался запомнить их имена, профессии (у большей части главным инструментом была имеющая тенденцию к опустошению бутылка самой дешёвой водки, а главным занятием — опрокидывание очередной стопки в безразмерную глотку с перерывами на секс и затрещины).

Мать очень быстро спилась. Расширенные зрачки, вечно трясущиеся руки, непроходящий фингал под глазом, сотню лет не знавшая стирки мешковатая кофта и очередной собутыльник под боком. О моём существовании она вспоминала редко. Только когда кончалось пойло. Или деньги на его покупку.

Мне кажется, она даже не поняла, что её лишили родительских прав, когда приставы пришли исполнять решение суда. Её последними словами были: «Да забирайте его на хер отсюда! Мне лишние рты не нужны!».

Впрочем, о мёртвых либо хорошо, либо никак: в пьяном угаре один из её «поклонников» схватил со стола нож и всадил его по рукоятку в тело собутыльницы. Затем ещё и ещё раз. А потом он вошёл во вкус… Прибывшие на место полицейские насчитали на теле убитой семьдесят одну колото-резаную рану, едва ли не каждая из которых могла быть смертельной. Рядом с трупом валялся окровавленный нож, убийца в залитой кровью майке и рубиновыми брызгами на лице сидел здесь же за столом и пил. Водку. Из стакана матери…

Больше здесь ничего и не скажешь. Есть такое понятие — судьба. И другое — справедливость. Одно без другого не ходит — подруги не разлей вода. «Каждый получает по делам его». Интересно, что получу я, если выйду живым из игры?

Сохатый после того эпизода в бане словно обезумел, «слетел с катушек», как принято говорить. Любое безумие ужасно, но когда сходит с ума человек, облечённый пусть самой ничтожной, но властью… Обычно это заканчивается кошмаром. Абсолютным, безжалостным, кромешным. Так и получилось.

Сохатый развязал войну, равной по жестокости и бессмысленности которой эти земли не видели с 1941 года. Его бойцы не щадили никого. Он мстил, но беспорядочная, неконтролируемая месть обычно превращается в банальную мясорубку, что не делит жертв на своих и чужих, превращая тела в одинаково безвкусный фарш с обильными вкраплениями свинца.

Моя роль в этой вакханалии ужаса была простой: я стал киллером. Выхода у меня не было. Санёк прямо сказал: «Извини, брат, но ты был в той бане. За просмотр надо платить». В чём-то он был прав. Спорить не хотелось. Хотя бы потому, что Санёк был в два раза крупнее меня.

Первого своего «клиента» помню очень хорошо. Звали его Имммануил Соломонович Кац. Был он средних лет, владел весьма популярным ночным клубом с садо-мазо уклоном, имел двух жён, которые понятия не имели о существовании друг друга, и пятерых детей, тоже незнакомых между собой. У тайной жены я его и поймал. Она была моей подругой. Одноклассницей. Я вечно дёргал её за косички в школе. И ставил подножки. Она умоляла оставить её в живых или хотя бы не трогать детей. Но я всегда был совершенным солдатом, перфекционистом в какой-то степени. Сохатый был очень убедительным, когда приказывал мне не брать пленных.

Сложнее всего оказалось убить маленькую девочку в колыбельке. Ей разве только месяц от роду и был. Когда я взвёл курок, это маленькое чудо распахнуло глаза, улыбнулось и протянуло ко мне ручки… В следующее мгновение её миниатюрная головка разлетелась на куски. Всё просто. Либо она, либо я. Почему-то я выбрал себя. Но этот последний, доверчивый взгляд преследовал меня каждую ночь. Возможно, поэтому я так и не решился завести ребёнка.

Потом была масса клиентов. Я работал как машина. Идеальный механизм, несущий смерть. Я научился убивать и даже ловить от этого извращённый кайф. При этом я не переставал писать. Картины продавались неплохо, но они давно перестали быть основным источником моего дохода.

Первое убийство, как первая любовь — не забывается. И это, пожалуй, самый тяжёлый камень, покоящийся на дне моей беспутной души.

— Сколько ещё это будет длиться?

— Что именно? — ответил вопросом на вопрос незнакомец с козлиной бородкой, материализовавшись из ниоткуда по моему первому зову.

— Путешествие по кругам персонального ада.

— А ты действительно хочешь, чтобы оно закончилось?

— Хочу!

— Не верю! Хочешь узнать, почему?

— Допустим.

— Потому что тебе это необходимо. Невозможно вечно держать боль в себе. Гнойник нужно вскрывать, чтобы не вызвать сепсис.

— Если его вскрыть ржавым ножом, лучше не станет.

— На что это ты намекаешь?

— Просто скажи, чего ты от меня хочешь?

— А что ты сам хочешь от себя?

— Нарисовать свой портрет.

— Вот и рису й. Только мне кажется, что нескольких штрихов до сих пор не хватает.

— Где наша следующая остановка?

— А ты сам как думаешь?

Следующей остановкой оказалась, как ни странно, автобусная остановка. Шёл мелкий осенний дождь. Тот самый, противный, пробирающий насквозь. Ощущение, что я уже был здесь, усиливалось с каждой минутой. Скрипя шинами, освещая себе дорогу бледно-жёлтыми щупальцами света, к остановке подполз автобус. С шипением открылись проржавленные двери, из душного металлического чрева, насквозь пропахшего бензиновыми парами, высыпали люди. Я откуда-то знал, что это мой автобус, что я должен туда войти, но ноги словно приросли к земле. Пассажиры, посвёркивая в мою сторону мертвенным зеркалом очков, словно бы приглашали меня внутрь. Кто-то грубо толкнул меня в спину, я не удержал равновесия и сильно ударился головой о стальную подножку автобуса. Десятки рук втянули меня внутрь, двери закрылись и мы отправились в путь.

Она сидела вполоборота, прижавшись лбом к холодному стеклу. Медовые локоны обрамляли тонкий фарфоровый лик. Девушка дремала, её соблазнительный рот был слегка приоткрыт, грудь ровно вздымалась и опускалась. Она буквально воплощала собой идеал спокойствия. Какая-то неведомая сила бросила меня к ней. Я опустился на сидение рядом с девушкой и осторожно тронул её за плечо.

— Ещё не время, — сонно пробормотала она, — Ты не готов.

— Кто ты? И почему я всё время тебя вижу?

— Ты не готов, — на несколько тонов жёстче повторила она, — Оставь меня.

Та же сила, что тянула меня к девушке, отбросила моё тело назад. Между тем, автобус стал замедлять ход. Медленно открылись двери и… я увидел себя, входящим в салон и подсаживающимся к дремлющей девушке. Он-Я расстегнул молнию её куртки, запустил руку под блузку и начал массировать грудь. Она распахнула глаза, резко повернулась к Псевдо-мне и отвесила звонкую оплеуху. Это лишь разъярило Псевдо-меня. Он-Я ударил её в ответ. Кулаком в нос. Она вскрикнула и закрыла ладонями лицо. Из-под пальцев ручейками потекла кровь, навечно въедаясь в белоснежие блузки. Я рвался к ней, я кричал, тряс за плечи других пассажиров, но они, словно безмолвные идолы острова Пасхи, отрешённо взирали на разыгрывающуюся перед ними драму.

В руке Псевдо-меня появился нож. Одно неуловимое движение, и кровь залила всё вокруг. Он-Я, не торопясь, расстегнул ширинку, стянул брюки, степенно стал мастурбировать. Доведя себя до эрекции, он, словно обезумевшее животное бросился к той, чья жизнь стремительно покидала тело карминной рекой из распоротого горла. Он-Я трахал Её, автобус продолжал стирать шины о русский асфальт, где ям больше чем дороги, а я ничего не мог с этим сделать.

— Останови это!

— А причём тут я? Всмотрись в лицо её мучителя. Никого не напоминает?

— Твою мать! Какого дьявола тебе нужно от меня?! Останови этот бред!

— Мне от тебя ничего не нужно, помнится, ты сам хотел нарисовать свой портрет. Вот тебе ещё один штрих.

— Ты хочешь сказать, всё это было на самом деле?

— Ничего не бывает на самом деле. Я просто говорю, что это тоже ты.

— Кто эта девушка?

— Ты знаешь ответ на этот вопрос.

Я знаю только то, что ничего не знаю. Повторяюсь? Ну и пусть! Кто сейчас читает древних? Это путешествие изрядно вымотало меня, я чувствовал, ещё немного и рухну без движения. Путь наверх оказался сложнее спуска. Оно всегда так бывает. Первыми на поверхности оказались глаза. Правда, увидеть я ничего не мог. Из-за снега. Затем появился нос, яростно отфыркивающийся от шаловливых снежинок. Ещё через секунду рот. Я чихнул. Да так, что по ночному небу пошли тонкие трещины — где-то далеко занимался рассвет.

А там, где был рассвет, в одной из сот муравейника было холодно. От раскрытого окна. Я не мог быть там, но всё прекрасно видел. Впрочем, мне было немного не до того — я пытался вписаться в этот мир. Который без рассвета. С треснувшим, словно кувшин с молоком, небом. Медленно и неотвратимо я поднимался из белого пепла, словно древний колосс. Одно из забытых чудес света. Или тьмы. Треснувшее небо улыбалось мне и протягивало вьюжистые руки, я хватался за них, но они постоянно выскальзывали из моих окостеневших пальцев. Ещё шаг и я уже по грудь в небе. Тысячи обманутых ласковых женщин тянут меня вниз.

А муравейник продолжает засыпать снегом. Слышен тихий поворот ключа…

— Лёшка, это я. Я звонила тебе, но ты не брал трубку. У Вучечичей были Лысовы. Танька с Машкой. Танька так потолстела! Ты даже не представляешь! Лёшка, ты чего молчишь? И почему у тебя так холодно? Лёшка? ЛЁООООШКАААА!!!

И чего так кричать? Я же здесь. Я иду. А Танька всегда была толстой. Только ты этого почему-то не замечала. Шаг. Ещё один. Всё труднее. Но я уже почти свободен. Последний рывок. Небо становится ближе. Небо становится мной. Я падаю снегом на крылья и спины машин. Освобождённым снегом.

— Не оставляй меня, Лёшка. Я одна не смогу.

Сможешь. Конечно, сможешь. И ты не одна. В расколотом небе взошло Солнце. Оно растопило снег. Сквозь мрак и горечь земли пробилось хрупкое, тонконогое чудо, подставив нежные лепестки юному светилу.

Человек в муравьиной соте, где было холодно, открыл глаза.

— Не плачь, оленёнок. Я с тобой, — рука сама поднялась и прикоснулась к лицу, фарфоровому лицу, обрамлённому медовыми локонами, — С Новым Годом. Даже если это только сон.

— Ответь мне, кто я?

— Я.

Студия была засыпана тонким слоем снега, а я, раскрасневшись от мороза, заканчивал свою новую картину. Это был портрет. Автопортрет. По крайней мере, так задумывалось изначально, но чем дольше я писал, тем больше замечал, как мужественные черты моего лица, словно бумагу разрывает лик таинственной незнакомки. Последний штрих. Подпись. Глоток шампанского.

С холста на меня смотрела юная девушка с вымораживающим взглядом голубых миндалевидных глаз, а у её ног на бордовом паласе лежала расколотая маска, в которой ещё можно было угадать черты лица, что так долго казалось моим.

Я посмотрел в зеркало и, улыбнувшись своему отражению, прошептал: «С Новым Годом, Толоконников, с новым мной».