Осколок №1

Городское кладбище. Яркий солнечный день. Прохладно, как и положено для конца сентября. И более трех десятков людей в трауре провожают в последний путь умершую. И она тоже провожает её, хоть и стоит в полусотне шагов от скорбящих родных.

Но вот все речи произнесены и слезы пролиты, и люди: внуки и правнуки, друзья, коллеги и соседи — отправились в тепло опустевшего дома, а Ева осталась одна под порывами северо-западного ветра. Да, молодая женщина в черном пальто, что наблюдала за похоронами, звалась Евой, вот уже более трех тысяч лет жила под именем Евы, и впереди её ждала вечность бессмертной. Но в этот день она пришла проститься со своей дочерью.

Молодая женщина осторожно приблизилась к могиле и всмотрелась в последний портрет, вырезанный на камне, последнего самого дорогого для неё человека, и подарила прощальный подарок — два ярко красных пиона, цветка, что так любила ушедшая Любовь. Слез не было, Ева уже давно разучилась плакать, но не смотря ни на что, её сердце так и не окаменело, и сейчас оно разрывалось от боли и сочилось горечью, но этих проклятых слез не было, не было и возможности выплеснуть всю эту скорбь и отчаяние из своей груди.

Под портретом две даты — рождения и смерти — и восемьдесят восемь лет жизни между ними. Девяносто с лишним лет истории, которая началась за три года до рождения Любы. Тогда, когда все начиналось, как же тогда все казалось просто…

Ева старалась не жить подолгу на одном месте с тех самых пор, как она стала ТАКОЙ. Неделя или несколько лет, но обязательно столько, чтобы никто не успел понять, насколько она отличается от остальных женщин. Сначала это было и не нужно, ведь молодка, которая не стареет, виделась простым жителям кем-то, связанным с богами, а со жрецами можно было легко договорится. Но потом, постепенно и незаметно, люди изменились и стали боятся всего, что было за границами их представлений… вот тогда и началось по-настоящему долгое странствие.

А чтобы не лишится рассудка от прожитых веков Ева заставляла себя забывать о том, что осталось позади, о тех, кого больше не собиралась встретить на своем пути, старалась жить одним днем, не копя и не загадывая. Так и скиталась, считая себя свободной и не беспокоясь о нравственности и морали своих поступков. А чтобы и вопросов не возникало, что это женщина лет двадцати восьми себе позволяет, называлась вдовой да сиротой.

За десятилетия, сложившиеся в века, нельзя сказать, что она ни разу никого не любила, в её долгой долгой жизни все было и по разному случалось, но раз за разом Ева сама обжигала своё сердце и уходила дальше, оставляя того, чьей женой хотела бы быть, в прошлом. Кто-то из них плакал о ней, как о погибшей, кто-то — как о пропавшей, но чаще ей вслед слали едкие и горькие проклятия и упреки о растоптанных ожиданиях. А в этот раз она не удержалась и, забыв о том, что скоро придется уйти, поддалась очарованию спокойной жизни, отринув прочь своё бессмертие, забыв о своем проклятье и отмеренных по дорогам тридцати веков…

В тот год на улицах города в мае было белым бело от яблоневого цвета и черемухи, а солнечный свет дробился в каплях влаги на листве и цветах и во взглядах горожан. И Ева, одетая в приличествующий её легенде вдовий наряд, казалась вырезанной серой тенью в этом море счастья. И Он, сидящий на лавочке в сквере и читающий газету, тоже казался не уместным под ясным весенним небом — курсант со споротыми с шинели нашивками и горькой усмешкой на губах. Могли ли они не заметить друг друга? Нет, видимо, так распорядилась судьба, и уже осенью их обвенчали, и пятеро друзей и свидетелей поздравили новобрачных.

Даже самой Еве казалось, что ей чуть больше двадцати пяти, особенно тогда, когда в глазах любимого она ловила своё отражение. И так просто было остаться с ним и быть счастливой, встречать Его дома, слушать рассказ о прошедшем дне, читать вечернюю газету вместе… А потом их неожиданно стало трое. Но безмятежная жизнь их семьи в спокойном городе в мирное время закончилась, едва дочери исполнилось три года — страна и город, и их семья оказалась на пороге Времени Перемен.

Когда-то наказанный и лишенный всех заслуженных званий курсант стал офицером и вместе с тем частью войны, а потом и революции. Ева с дочерью остались ждать его дома, но когда он вернулся, жена уже не улыбнулась ему, выходя навстречу. Соседи, присмотревшие за Любой, сообщили, что Еву унес тиф. И все поверили. Это было время, когда никто не считал жертв ни голода, ни болезней. Это просто было очередное время перемен, такое же страшное, что и любое другое такое же…

Он смирился — у него осталась их дочь, его Любовь. А Ева? А Ева уже сбилась со счета, который раз прокляла своё бессмертие и неизменную молодость. Который раз рвала из своего сердца тех, кого должна была оставить позади и впервые за эту ненавистную вечность не смогла заставить себя поступить как должно до конца. Она осталась рядом со своей семьей, которую покинула, и, невидимая для них, незаметно оберегала дочь и мужа.

Только жизнь в опустевшем городке нашла новые рельсы и покатилась, набирая скорость, как с аллей парков и скверов частым гребнем власть смела остатки прошлого — время перемен сжигало мосты и утверждало своё ПРАВО. Но тенью в сумерках Ева присматривала за родными, и бывший офицер примерил не робу арестанта и расстрельный строй, а мундир и должность преподавателя. Но горе старит, а воспитанники, оставшиеся на полях сражений новых войн, — это новая боль, новый глоток горечи и пепел в сердце. И не дожив своего века, сорокалетний старик сгорел, оставил суету этого мира.

Тогда на рубеже между миром и войной, Ева в первый раз принесла на это кладбище цветы — две белых ветки: черемухи и яблони — в память о курсанте с горькой усмешкой, о встрече весенним днем. В тот вечер, когда его похоронили и ветер унес пороховой дух прощального салюта, она до сумерек читала ему свежую газету и хотела плакать от разрывающей на куски сердце боли, но слез не было, только пакостный привкус на губах и легкая дрожь замерзших пальцев. И безлюдное расчерченное на стройные ряды участков кладбище… и не было уже сил в очередной раз проклясть пустые небеса, как не было надежды вновь поймать такую любимую горькую усмешку на пусть и состарившемся лице.

От одиночества хотелось… но если не стало мужа, то всё равно осталась дочь — Любовь, последний осколок и память тех невероятных счастливых дней. О, как тогда Ева кляла своё счастье — этот глоток света, озаривший её жизнь, сделав такими черными сумерки остальных лет…

А Люба как будто чувствовала, что мать рядом и наблюдает за своей дочерью. Девушка жила обычной жизнью, ничем не отличающейся от жизней её сверстниц: замужество, дети, посиделки с соседками на кухне коммунальной квартиры… Но на лице Любы всегда была улыбка, которая как будто говорила «Мама, не волнуйся, я счастлива. Не переживай, я буду счастлива, ведь я знаю, ты бы этого хотела». И когда пришла в каждый дом Война, молодая женщина, проводившая мужа на фронт, вдруг стала для оставшихся примером и опорой: она улыбалась дома детям, на заводе — работницам, а потом нашла силы помогать в эвакуированном в тыл госпитале и утешать раненых.

Только Ева, приглядывая и незаметно облегчая где могла жизнь дочери, не могла изгнать тоску из своей груди. Она отражала улыбку и сожалела о том, что не прожила такую же судьбу, не вросла корнями в старый город, не вырастила своими руками детей и не встретила с войны любимого… и не обняла ни внуков, ни правнуков. И как ножом по сердцу стал случайный разговор — беседа с чужим человеком, случайной попутчицей. Так и прошли годы, когда каждая радость Любы была радостью и болью, счастьем и горечью Евы.

Осень осыпала землю и людей золотым и медным дождем. А молодая женщина в черном пальто стояла рядом с могилой дочери, умершей от старости и похороненной детьми и внуками, прожившей трудную жизнь и улыбавшуюся до самого последнего дня. Два огромных алых пиона, с колышущимися от ветра лепестками, как два сердца, бьющихся в такт отрывистым воспоминаниям, лежали на влажной земле. Только вот не было у Евы слез, чтобы облегчить боль в груди и подсластить горечь бессмертия. Не было и слов, чтобы отдать дань за то время, когда она каким-то чудом забыла о своем проклятии и полюбила, и за тот миг, когда она не смогла уйти насовсем, как должна была. Не было ничего, что могло бы заполнить пустоту, образовавшуюся внутри, там, где казалось века всё запорошили пылью, превратив в послушный разуму предмет. Но вот оказалось, что сердце может решать само, не спросившись у разума. Слез не было, была только горечь бессмертия, того проклятия, когда мужья, дети и внуки умирают от старости, а ты продолжаешь свой бессмысленный путь.