Осколок №2

Эту комнату нельзя назвать ни маленькой, ни большой, она не была ни светлой, ни темной, она была какой-то стертой. Блеклые стены, слегка закопченный потолок, единственное окно, хоть и большое, скрыто за болотного цвета полупрозрачной занавеской и пропускает внутрь только приглушенный свет, а из мебели резной буфет, маленький трехногий столик у одной из дверей, огороженной серой ширмой, стол, покрытый простой небеленой скатертью, и несколько стульев. Еще одной приметой этого невзрачного места можно назвать его постоянство: не важно зима или лето на улице, сквозь окно пробивается солнечный свет, или по углам бродят тени от свеч, но здесь как были самые простые вещи, так к ним не добавлялось ничего нового, все так же год за годом постепенно выцветала ширма и темнел буфет.

Но вот однажды дверь, ведущая в коридор и на улицу, тихонечко приоткрылась, и в комнату заглянул уже не мальчик, но еще и не юноша и, осторожно оглянувшись, зашел внутрь. Он не замышлял ничего дурного, просто они с друзьями в этот воскресный день как когда-то в детстве решили сыграть в прятки, а все укромные места неожиданно оказались заняты…

И почти сразу же скрипнула вторая дверь и из-за тканой перегородки появилась не молодая, но и не старая женщина такая же стертая, как и комната. Хозяйка по-доброму улыбнулась гостю и предложила выпить вместе чаю, который как раз заварился. Так без спешки и суеты на стол из буфета были поставлены две чашки с блюдцами и вазочка с печеньем. И мальчик, отчаянно робея, сел напротив Её и постарался вежливо поддержать беседу, начав с извинений за вторжение.

А хозяйка лишь улыбнулась таинственно и грустно и пододвинула поближе к гостю угощение. Ободрила, поблагодарила за то, что отрок скрасил её одиночество, а уже через полчаса он свободно рассказывал своей новой знакомой всё, что не решался сказать родителям. А потом слушал тихий мягкий голос женщины и отпивал из заново налитой чашки травяной напиток одновременно с хозяйкой. И уходя в сумерки одним лишь взглядом спросил «А можно…», и получил в ответ тихий смех и приглашение заглядывать в любое время.

Так все начиналось несколько лет назад. Так решила Судьба.

В следующий выходной, когда подросшие мальчишки, уже не посещавшие воскресную школу, где учили только читать, писать и немного арифметике, и не работающие в этот день, как и их родители, собрались вместе, один из них незаметно отделился от общей компании и, поманив за собой двух друзей, скрылся в переулке. А через десять минут все трое, отчаянно стесняясь, постучались в дверь смазанной комнаты. И все повторилось почти в точности, как и неделю назад, только вместо печенья на столе была тарелка с кексиками и чашек из буфета достали на две больше.

С тех пор не только по выходным и праздникам ребята заглядывали к гостеприимной женщине скрасить её одиночество, но и заходили вечерами. И каждый раз она с легкой улыбкой слушала об их маленьких радостях и печалях, а потом рассказывала своим мягким тихим голосом о мире и жизни, да так увлекательно, что часы пролетали незаметно, а остывший чай из чашек отпивали только одновременно с хозяйкой. А потом друзья стали иногда приводить своих приятелей и хороших знакомых.

Прошли месяцы и годы, ребята выросли и стали заглядывать реже, но их глаза горели ярче, чем в детстве. А за чаем хозяйка всё реже рассказывала свои тихие притчи и истории, а гости всё чаще восторженно спорили друг с другом. И вот настал тот час, когда повзрослевшие мальчишки, юноши, собрались вместе вокруг стола, расселись вдоль пустых стен и поняли, что одинаково хотят другой жизни в своем городе и стране, хотят сделать мир лучше.

С тех пор повзрослели они, и огонь в их взглядах часто оказывался укрыт за страхом и решимостью. Юноши опоясались кинжалами, достали мечи и часто появлялись лишь на несколько минут оставить письма и поприветствовать женщину с грустной улыбкой. А если у них было время, то как когда-то, в первые месяцы знакомства с хозяйкой стертой комнаты, они рассказывали ей за чашкой чая о своих делах, а она, улыбаясь, их слушала, ободряла и провожала в ночь. И ждала их снова.

Потолок в комнате стал немного темнее от копоти сгоревших свечей, ширма стала почти сливаться с выцветшими стенами, а занавеска отгорела и стала казаться серой. Только буфет, стол и стулья темнели яркими пятнами цвета потемневшей вишневой древесины. Когда не было никого из гостей, это место казалось пустым и безжизненным.

И вот входная дверь распахнулась и захлопнулась с громким стуком за спиной вошедшего мужчины. Пришедший уверенной походкой подошел к окну и, выглянув в переулок, задернул плотнее штору. В это время хозяйка вдруг возникла за спиной у гостя. Если бы её увидели её мальчишки, то, наверное, не узнали бы, ведь без привычной мягкости черты её лица преобразились, став ярче и контрастнее, да и сама она казалась на дюжину лет моложе. Сейчас она была почти чужая в этой комнате, в которой не за что зацепится взглядом.

Мужчина надвинул черную шляпу ниже на лицо, так, что оно полностью скрылось в тени, обернулся и бросил под ноги женщине газету. «Ты довольна? Видела, что опять натворила?», как будто спросил он. А она вместо ответа улыбнулась, на секунду слившись с комнатой, и неспешно села за стол, но не сделала даже намека на движение к буфету за чашками для себя и гостя.

— Когда же ты успокоишься!? — с болью и злостью почти выкрикнул гость. — Раз за разом повторяется одно и то же, — чуть тише продолжил он.

А женщина, вновь грустно и горько улыбнулась и промолчала. Мужчина же лишь сильней разозлился.

— Полюбуйся, открой, прочти газету. Они же мальчишками были, им ведь всего по пятнадцать-восемнадцать лет. И они уже революционеры! «За свободу! За одинаковые шансы для кузнеца, пахаря и аристократа! Долой неравенство и социальные привилегии!». Ты думала я не узнаю за этими лозунгами тебя? Что это твои идеи и мечты о мире без притеснения, в котором каждому по заслугам и способностям воздастся, они поднимают на щит, я не догадаюсь! — мужчина помолчал и продолжил с горечью и презрением: — Только почему каждый раз эти твои идеи оказываются… дорога к твоей цели залита кровью вот таких юношей! — и взглядом добавил обвинение «Жестокосердечная дрянь!».

— Ты не прав. — Наконец-то женщина решила ответить, и в её голосе сквозь твёрдость явно слышались злость и боль. — Каждый из них мне если не как сын, то как внук. Но это их выбор.

— Это не их выбор, а твоя борьба! Твои идеалы! Чтож ты сама за них не борешься?! Вышла бы хоть раз вместе с юнцами на баррикады, сама бы пролила чужую кровь, не побоялась запачкать собственные руки! Тогда бы у них появился хотя бы шанс на успех. Но ты раз за разом остаешься в стороне, — если было бы куда, то гость бы презрительно плюнул, но плюнуть на пол ему не позволило воспитание. — Не говори, что они тебе словно дети. Матери не посылают сыновей на смерть. Открой газету, прочти о том, как восстание твоих марионеток провалилось. — Мужчина помолчал немного, но так и не дождался, чтобы собеседница притронулась к лежащим на полу листам, поэтому продолжил. — Завтра казнь. Приди хоть попрощаться с ними.

— Не могу, — а в голосе лишь грусть, боль и усталость.

— Ты просто бросишь их, предашь, оставив одних.

— Нет! Поэтому и не пойду. Ты говоришь, что я расчетливо посылаю раз за разом мальчишек умирать. А я могу рассказать тебе о каждом, кто раз за разом начинал революцию. Я всех их помню, ведь они дети мои! Но как я могу пойти туда, если они сами, слышишь, САМИ решили быть свободными и сделать всё, что смогут, чтобы свобода стала для всех. Если я приду с ними и подниму оружие, то тогда они будут бороться не за свою веру, а за мои слова, если я приду на их казнь, это будет значить, что я их больше не жду тут, что я смирилась с их поражением, что я ПРЕДАЛА их! — Она замолчала, чтобы перевести дыхание и успокоиться после собственного крика. — У тебя нет права обвинять меня. Эту вечность нам коротать вместе, но я знаю, зачем живу, а ты? Зачем тебе твои тысячелетия, если ты прячешься по углам, боясь заговорить и поделиться накопленным за прожитые годы? Ты говоришь, что я заливаю кровью дорогу к своей мечте, но ты не прав. Ты каждый раз приходишь обвинить меня, но за собственным криком не слышишь моих слов. Уходи. — Злость, прорвавшаяся криком, сгорела, оставив в голосе лишь боль, печаль и скорбь, теперь женщина говорила тихо и смотрела на своего собеседника глазами старухи. — Уходи и больше не появляйся в моём доме до тех пор, пока не захочешь услышать кого-нибудь кроме себя. Оставь меня, я хочу оплакать своих чад.

И комната за минуту опустела. И больше никогда в ней не раздавался смех и споры, а хозяйка не доставала из старого буфета синие чашки и что-нибудь из сладкого. Да и сама хозяйка больше не появлялась из-за серой ширмы. Так комната постепенно укрылась пылью… а через пять лет дом перестал существовать. Пожар.