Пролог

Многие, раз увидев холмы западного Ингрея, представляют себе вечно неспокойное северное море, вздымающееся до самого неба, сливающееся с ним в единое целое, неразрывное. Море дышит волнами, а земля холмами: они зеленеют у подножия, а на гребне расцветают пеной черного кустарника и сахаристыми кленами с ажурной кружевной листвой. По утрам солнце красит их розовым и золотым, и синие тени тянутся от белых стволов, перечерчивая овраги и долы, где сверкают оброненной сталью многочисленные ручьи и мелкие речки.

Осень вскроет эти земные вены, наполненные прозрачной холодной кровью, выпустит ее из берегов, даст волю течь до самого моря, сизо-серым туманом затопит овраги и балки, укутает стылой зернистой пеленой дождя. Ранний снег спрячет под собой бурую траву, подгнившую от влаги и холода, иней сединой засеребрит деревья, белые тучи лягут тяжелыми животами на склоны холмов, и до следующей весны холмы Ингрея погрузятся в недвижимое забытье.

Но это будет потом, через долгие дни и месяцы. Лето двести сорок восьмого года от гибели Последнего Императора, только начало теснить прохладные весенние ночи, с каждым рассветом впуская в мир больше тепла и солнца, пробуждая травы и кустарники от зимнего сна и весенней лени. Прошлым вечером щедро лил дождь, и напившаяся земля отвергала излишнюю влагу, с чавканьем выплевывая ее в отпечатки копыт и сапог на дороге, связавшей многобашенный Витвальдр, сердце Ингрея, и Церу, из которой и возвращался домой владыка Золотых Холмов — князь Милрад Маднер с сыновьями.

Светлое безоблачное небо над головой расчертили кресты степных орлов, в стороне от дороги, крикливо переговариваясь, сновали меж зарослей черного кустарника степянницы. Заметив приближающихся всадников, они обеспокоенно свистнули и поспешили отступить к густо поросшему цветущим красноягодником склону оврага, только солнце мелькнуло на пестрых крыльях. Но почти сразу же одна из них вернулась, вытянула шею, приглядываясь, и вдруг молнией сверкнула перед самыми копытами лошадей.

Князь проводил ее взглядом и оттянул ворот мокрой рубахи. Ехали они с самого утра, а время было уже далеко за полдень. Солнечные лучи пекли голову и плечи, заставили снять плащ и распахнуть расшитый золотом шерстяной тоер. Мысль о том, что можно пустить лошадей рысью, заставляла князя морщиться и с тоской поглядывать на видневшийся впереди край кленовой рощи, от которой до замка было меньше шести часов хода. К тому же, там можно было устроить, наконец, привал, и не спеша отобедать, а может быть и вздремнуть.

Кто знает, когда ему еще раз удаться мирно поспать? В Витвальдре уже ждет Кавен и верная гесарь, все конные, с железом в руках и огнем в сердце. С рассветом предстоит долгий путь на восток, где приведется немало случаев испытать в деле выбранного накануне боевого жеребца, за которым князь лично ездил в Церу, где растили и воспитывали цвет лиссанской крови. Лучший из лучших был с поклоном отдан в руки своего господина, и теперь солнце золотило его белоснежные крутые бока. Время от времени князь оглядывался на ведомого позади лиссанца, одобрительно кивал и улыбался своим мыслям.

Гораздо чаще к белому жеребцу поворачивались головы княжеских сыновей, в глазах которых при виде великолепного животного всякий раз вспыхивал восторг, смешанный с желанием забраться за эту широкую спину. Конь, которому досаждало это внимание, фыркал и щерил плиты желтых зубов, а то и ускорял шаг, натягивая повод в руках конюшего, но мальчишки, которым было не больше десяти, только восторженно смеялись.

— Спорим, я нынче же на нем прокачусь? — заявил один, так махнув руками, что его собственная рыжая лошадка, ростом взрослому человеку по пояс, споткнулась и растерянно дернулась в сторону, не поняв, что хочет всадник.

— Спорим, не прокатишься? — возразил его брат, покосившись на едущего впереди отца, и добавил уже тише. — Ты и на Белку с полена залазишь, а к Подснежнику и за милю не подойдешь.

— Подснежник? — заинтересовался первый. — Откуда ты его имя знаешь?

— Если бы ты больше слушал, ты бы тоже знал, — огрызнулся второй с внезапным раздражением и ударил пятками по своей лошадке, такой же солнечно-рыжей, как и у брата. Тому осталось только поспешить следом, но веселое настроение уже испортилось, и дальше они ехали молча, искоса друг на друга поглядывая.

Князь не обратил внимания на ссору сыновей.

Мысли его, похоже, всецело были заняты кленовой рощей, которая становилась все ближе и ближе, выше и выше, словно вырастая из-под земли. А когда до желанной тени осталось не больше полумили, давно уже замаячившая впереди темным пятном телега, запряженная безродным савраской, наконец поспешила свернуть к обочине и замереть, уступая дорогу своему господину.

Худой горбатый крестьянин, соскочив на землю, с силой толкнул савраску в бок, заставляя его сойти с наезженного пути. Конь недовольно вздохнул, махнул хвостом, задев хозяина по спине, но уступил. Грязь чавкнула под широким копытом. Вместе с сыновьями, одному из которых было под двадцать, а второй казался одногодком княжичей, крестьянин встал перед телегой, низко склонив голову, и знаком велел сыновьям следовать этому примеру. Младший послушался не сразу, не в силах оторвать глаз от княжеского отряда, и тут же получил подзатыльник от старшего.

Топот копыт приближался, и когда первый всадник поравнялся с телегой, мальчишка не удержался от искушения поднять взгляд. Невыразительное лицо князя он даже не запомнил, но прерывисто вздохнул при виде холеного коня, начищенной блестящей сбруи и богатых одежд, поразивших его яркостью красок и блеском шитья, от которых слепило глаза.

Он подумал, что такая чистая зеленая ткань, наверное, ткется из молодой весенней травы, когда она еще совсем свежая и не потоптанная зверьем и человеком. И тут же вздрогнул от зазвучавшего звонкого смеха.

— Из травы! Ну надо же!

— Да какой дурак будет носить одежду из травы?

— Да он, небось, в лесу живет, а там кроме травы и нет ничего.

Фраза оборвалась в новом приступе хохота, а маленький крестьянин испугался до такой степени, что осмелился открыто поднять голову.

Первое, что он увидел — две пары светлых прищуренных от смеха зеленых глаз, потом — широкие скалящиеся усмешки на похожих, как две капли воды, лицах. Заметив его удивление, княжичи покрасовались рукавами таких же зеленых, как у отца, тоеров, снова засмеялись и одинаковым движением выслали вперед одинаковых рыжих лошадок. А в следующий момент крестьянский сын чуть не упал, получив тумака, на этот раз более болезненного, и не от брата: то проезжавший мимо гес ткнул его древком копья.

— Вниз смотри, — велел гес и плюнул. Перепуганный мальчишка послушно уставился на плевок, казавшийся на черной земле почти белоснежным. Мысли его путались и сбивались.

«Подменыши, — думал он. — Как есть, подменыши. Живые, взаправдашние, как бабка рассказывала. Один настоящий, а один — отродье драконово или деймарское, или еще кого похуже… Ой-е-е, подменыши, существуют… Ой-е, камень и дерево, сохраните…»

Он не заметил, как вдали вдруг, словно ножом срезанный, стих смех братьев-близнецов.

Княжичи молчали до самого привала, иногда обеспокоенно переглядываясь, по-прежнему не говоря вслух ни слова, и выглядели едва ли не более испуганными, чем встреченный по дороге мальчишка-крестьянин. Порой они беззвучно шевелили губами в странном молчаливом разговоре, но почти сразу же прерывались и вытирали вспотевшие лбы.

Князь поначалу привычно не обращал на них внимания, но, наконец, уже после основательного обеда, зевнул и подозвал сыновей к себе. Княжичи подошли, встали плечом к плечу, бледные и уставшие, точно скакали весь день без отдыху.

— В чем дело? — спросил князь, допивая медовое вино из походного украшенного резьбой рога.

Братья переглянулись, и тот из них, что желал прокатиться на Подснежнике, вышел на полшага вперед, но замялся, не зная, как начать, а потом вдруг вскинул голову, как застоявшийся жеребенок, и посмотрел князю прямо в глаза. Они у отца и сыновей были одинаковые, зеленые и необычно светлые, как два редких молочных изумруда.

Второй близнец обеспокоенно смотрел то на брата, то на отца. Княжич закусил губу и сжал кулаки, зрачки его сузились до размера просяного зерна, виски увлажнились. Но не прошло и пары секунд, как князь взмахнул рукой, обрывая возникшую связь.

Если раньше на лице владыки Ингрея нельзя было прочесть ничего, кроме невозмутимого кошачьего добродушия, то теперь мягкие губы его плотно сжались, а в взгляде появилась некоторая озабоченность и даже растерянность.

— Вслух, — велел князь, не вполне осознав увиденное. Но все уже было сказано и показано, княжич молчал, тяжело дыша, брат ободряюще сжимал его руку, не отрывая от отца ожидающего испуганного взгляда.

Князь прикрыл глаза, расслабил стиснувшие рог пальцы и, справившись с собой, вдруг мягко и ободряюще улыбнулся.

— Что же вас так обеспокоило? — поинтересовался он, отпил глоток и, покачав рог в руке, выплеснул остатки вина на землю. — Вслух, будьте добры.

На этот раз вперед выступил второй близнец.

— Почему он назвал нас так? Мы ведь ничего ему не сделали… Мы ведь только посмеялись, а он… — княжич запнулся, а потом вдруг уверенно закончил. — Он испугался нас. Назвал отродьями… Почему?

Вдвоем братья исподлобья испытующе смотрели на отца, и в этот момент их необычайная похожесть была так сильна, что нельзя было не понять маленького крестьянина.

— Он испугался, — быстро подтвердил князь и неровно усмехнулся. — Наша сила обычно пугает простых людей, тем более тех, кто ни разу не сталкивался с вардами. Я уже не раз говорил вам не шутить с этим.

— Но…

— Но вы продолжаете меня не слушать. Не пытайтесь читать мысли людей, пока вы слабы. Сама по себе мысль не значит ничего, но вместе с чувством, эмоцией и желанием — только тогда — она становится силой. Вы же еще слишком мало знаете, чтобы управлять этой силой.

Князь поднялся, дав знать, что разговор окончен. Его мягкие губы все еще улыбались, но глаза под тяжелыми веками смотрели напряженно и встревожено. Он взглянул на слуг, которые неподалеку готовились по малейшему кивку разложить походную постель, скривился и потер виски.

— Что мы могли сделать, если он думал так громко, — пробормотал один из княжичей больше сам себе, чем отцу.

— Учитесь не слушать, — отрезал князь и два раза хлопнул в ладоши, подзывая чашника. — В вашем случае это полезно.

Он вытер руки о поднесенное расшитое красными птицами полотенце и громко отдал приказ собираться. Только присевшие на отдых люди поднимались, с тоской глядя на оставленные теплые места, но спорить с князем, конечно, никто не стал. Чашники спешно складывали походную скатерть, конюшие развели лошадей, проверили подковы на копытах отдельно стоящего Подснежника, гесы, почесываясь, поправляли сбившиеся набок пояса.

Пока близнецы возились со своими рыжими лошадками, князь знаком поманил к себе одного из гесов.

— Возвращайся назад. Догони ту телегу с холопью, мальчишку научи уму-разуму, — велел он и, помедлив, словно не сразу вспомнив, добавил, — не убивай только.

Гес кивнул, выслушав приказ, и, когда отряд снова выехал в путь, сумел отстать незаметно не только для молодых княжичей, но и для большей части всадников. Удостоверившись, что близнецы больше не пытаются говорить друг с другом без слов, князь немного успокоился, но на незлом мягком лице его вместо обычного выражения сонного дружелюбия до самой конца пути маской застыли тревога и беспокойство. И, как будто бы, страх.

И, когда уже поздней ночью князь вошел в покои княгини, тревога эта никуда не исчезла.

Внутри было темно, только луна из открытого окна роняла на устеленный соломенными циновками пол ровное пятно света, перечерченное решетчатой тенью. Попавшая в это пятно медвежья морда от огромной мохнатой шкуры рядом с кроватью, мертво блестела вставленными в глазницы стекляшками и скалила желтые, вшитые в кожу зубы.

Княгиня Гестеба спала одна. Обычно, когда он бывал в отъезде, она ложилась вместе со служанкой, но сегодня, видимо, ждала возвращения мужа. Князь какое-то время смотрел на ее бледное лицо с заострившимся длинным носом и впалыми щеками. Она дышала ртом, приоткрыв потрескавшиеся бескровные губы, и, кажется, еще сильней похудела за эти четыре дня, что он ездил в Церу. Когда-то она была красива, но теперь все больше и больше напоминала облезшую больную птицу. Князь хотел верить, что застанет ее живой, когда вернется с востока. Но и дальше откладывать этот разговор он не мог.

Не мог он знать и то, что в этот момент его сыновья, которые должны были уже спать, вышли из своих комнат, осторожные, как полевые мыши. Князь, годами отсутствовавший в родном замке, понимал близнецов слишком плохо и даже не думал, что они могут красться сейчас по лестнице вверх, напряженно прислушиваясь к каждому шороху в пустом коридоре.

Им удалось добраться до материной спальни незамеченными. Им повезло, что и князь, и княгиня были слишком увлечены спором, чтобы почувствовать близость родных детей. Прижавшись к двери, братья жадно ловили каждое слово.

— …оба твои сыновья, — княгиня говорила так подчеркнуто холодно, что близнецы не сразу узнали ее голос.

Как не сразу они узнали и голос отца: ни разу на их памяти в нем не звучала такая обреченная потерянность.

— Ты не понимаешь, Гестеба. Правда уже не важна. Слухи заменили ее. Для всего Ингрея ты изменила мне с Одвингом или, того хуже, с одной из деймарских тварей. Если уже последняя холопь верит в это… Иногда мне кажется, что даже ветер поет эту песню. Даже сайр Церы… Я видел его глаза, он счел бы за честь убить подменыша в моем доме.

— Это измена!

— Это правда. Правда Ингрея. Бороться с ним — все равно, что идти по воде.

— Осталось решить, кто станет князем и получит все, а кто… — голос ее дрогнул.

Он кивнул и посмотрел на нее с мольбой.

— Что ж, решай. Я не стану в этом участвовать. Я хочу, чтобы мои сыновья вспоминали меня с любовью, а не с проклятиями.

— Пожалуйста, Гесси, помоги мне. Я не могу сделать этот выбор.

— Не начинай ту же песню. Я снова говорю тебе нет. Это мои сыновья, и я не хочу решать, кто из них достойней другого.

Скрипнули циновки. Князь медленно опустился на колени перед постелью жены. Княгиня смотрела на него сверху вниз, ее большие блестящие глаза были темны, как море в шторм, а верхняя губа поднялась, открыв мелкие желтоватые зубы, вместо одного из которых уже чернела дыра.

— Гесси, ты знаешь, как я тебя люблю. Разве я не делал всего для тебя? Эти войны, победы — все тебе одной. Все — тебе. Прошу, не бросай меня с этим выбором. Не бросай меня одного. Я не знаю их, я не могу выбрать, все как в тумане. Прошу, милая моя, помоги, я не справлюсь один.

Князь накрыл ее худую ладонь своей, но она выдернула руку.

— Убирайся.

— Гесси, пожалуйста, послушай…

— Я сказала, убирайся. Они мои сыновья, они равны для меня. Я не хочу выбирать.

— Гесси…

— Прочь!

Этот крик словно разрубил натянутую от стены к стене нить.

— Вот как, — еле слышно произнес князь, поднимаясь с колен и стараясь не смотреть на растрепанную, раскрасневшуюся княгиню. — Ясно, — сказал он громче и, наклонившись, отряхнул налипший на штанины сор. — Ты не хочешь. Я понял.

Когда он вышел, у входа уже никого не было.

Княжичи стояли в коридоре, каждый у двери своей комнаты. Они смотрели друг на друга, и в темноте их глаза горели, как маленькие злые луны.

— Вот как, — сказал первый.

— Ясно, — согласился второй.

Они говорили беззвучно, только шевелились губы, одновременно и четко произнося приговор, словно страшную клятву.

— Один из нас — подменыш.