О сестрице Милуше, братце Любодаре, и волшебном венце

Птицы вещие поют — да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится —

Веселит, зазывает из гнезд,

А напротив — тоскует-печалится,

Травит душу чудной Алконост.

В.С Высокий «Песня о России»

Лето было в самом разгаре: убывали дни, прибывала жара. Всем родом поставили в поле стан и начали покос.

Большуха Клестов Любомудра, хоть и была на сносях, но в поле со всеми выехала. С молодшей снохой пекла хлеб и похлебку варила. Сухари, с вечери оставшиеся, жарила с луком, заливала родниковой водой, да заваривала яйцами растертыми.

Вставали с росой, после полудня, чтобы полевика не рассердить, отдыхали. Молодежь в реке плескалась, а старшие от них не отставали. Вечерами разносилось под лунным небом песни протяжные, славившие и богов Рода и землю-матушку, с ее лесами и чащобами, с реками и родниками чистейшей воды и конечно землей, жизнь дарующей.

Дни радовали, и теплом, и работой спорой и ладной.

Младе тоже дома не сиделось. Собрала расстегаев, полный короб, да и кваску свежего, и поспешила работничков порадовать.

— Глупая, женка, что же ты по полям шастаешь, — укорил младшую жену Доброжит. — Ненароком, кто дурным глазом посмотрит на чрево твое полное, горя не оберешься.

— Нет, Житушка, я красной лентой голову повязала, от злого глаза.

Но, не успела молодуха всех квасом напоить, как потуги у нее и начались.

Муж оглядывался вокруг, не зная, что и придумать, а уж к ним поспешала большуха, старшая жена. Подхватив Младу под руки и ласково уговаривая, смогла ту дотащить до шалашика, там развязала пояс тугой, да косы расплела роженице.

Большак замахал на родичей руками: «Бегите к реке, к стану, негоже вам здесь стоять».

Разрешилась молодуха на диво быстро.

Чадо, оказавшись на руках отца, закричало, расправляя дух. Доброжит принял дитя, стоя на коленях и вытянув руки, протянул младенца к небу:

Кровь предков чистая, Сила Небесная!

Обереги, сохрани Внука Даждьбогова Любодара.

От всякого глаза, от худого часа,

От женского, от мужского,

От детского, от иного,

От радостного, от ненавистного,

От наговорного, от переговорного!

Да будет так! Гой!

Небо, ясное и глубокое в своей синеве, как море-окиян ответило слепым летним дождем.

— Принял, принял, Даждьбог, долгие годы, сынок!

Грибной дождь, окропил розовое тельце ребенка, и радуга веселым коромыслом, повисла в небе, словно пожелала: «В добрый путь».

Доброжит перевязал льняной ниткой и волосом из своей бороды пуповину, потом перерезал на косе, чтобы рос сын, хлебопашцем.

И вдруг в этот мир красоты и порядка ворвался тяжелый, тягучий стон. Клестиха приняла роды у молодухи, а сама— то, тоже была в тягости. Срок у нее был к серпеню, но что — то нарушилось, и вот боги, призвали в этот мир дитя раньше.

Молодая мать уже приложила дитя к груди и ничем не могла помочь Любомудре. Большак, сам, весь еще восторженно счастливый, пытался понять, как помочь роженице.

— Зови, бабку Саватевну зови, не так что— то все, не, как всегда, — стонала нечеловеческим голосом жена.

Староста поскакал, за бабкой и, нашедши ее на огороде, молча, перебросил через седло и припустил коня швыдче.

Лицо жены было серого землистого цвета, по подбородку из искусанных губ, текла руда.

Бабка присела на корточки и затараторила: «Стоит на море камень на том камне Лада-Мати держит златые ключи на правом плечи, двери, двери, отомкнитесь! Князь или княгиня — на свет появитесь!»

Ребенок шел ножками вперед. Семь потов сошло с бабки пока смогла развернуть младенца, и на свет тихонько поскуливая, явилась девочка, поскребышек, про таких говорят. Маленькая, худенькая. Первая девочка в роду большака, и благополучное разрешение любимой жены, вызвали слезы умиления, у седого мужа.

Летний дождь, а за ним радуга ушли дальше за синие леса.

Повитуха обмыла девочку, и укутала в материнскую поневу.

И нарекли поскребышку — Милуша. Только, когда пришло время делать первые шаги, только тут заметили и мать и домочадо, что ножка у малышки, вывернутая при родах, срослась неправильно.

Доброжит звал ведунью, ножку снова ломали, уложили в бересту, нога выровнялась, но стала сохнуть.

Носили чадо в лес заповедный, что среди болот, к святому кругу на капище, к волхву. На зачищенном от леса месте, стоял столбовой идол, окружали то место рвом и валом защитным. И во рву, и на валу жгли костры в ямах — приношения богам.

От страха плохо помнила Милуша те часы. Видела Клеста — проотца, огромного почти с батюшку, лапу птичью мокрую от крови жертвенной, на своей коленке. А потом темнота и боль поглотили ее.

Проснулась она уже у матушки на руках, в родном дому. И с удивлением услышала, что величают ее теперь Перуняка, то есть в честь Перуна. Только имя новонареченное ничего не изменило в ее здоровье.

Так и росла девочка, для пришлых и сторонних гостей — Перуняка— колченожка, а для отца и матери — Милуша.

2

Брат ее по отцу Любодар, рос крепким и смышленым, а Милуша болезной и немощной.

Ни раз и не два садилась у изголовья ее Морена, вестница смерти, брала за руку и хотела увести в мир Нави. Но просыпался Любодар, и начинал плакать, да так, что просыпалися все чадо и домочадцы, обнимал он сестру крепко — крепко, и сдавалась Морена перед силой братской любви

Любил дочь отец, больше и жальче брата ее сводного Любодара.

Того в строгости держал, приметив, что еще с малых лет тянется мальчонка к огню, отдал его кузнецу в ученье. У того одни дочери в роду были, и он несказанно обрадовался смышленому и ловкому отроку.

Сестру свою Любодар носил часто на закорках, принесет до кузни, на лавку у стены посадит и строго— настрого накажет: « Ни с кем не говори, кого не знаешь. Зови меня или кузнеца».

— Братец, а ты мне венец сделаешь, как у мамы?

— Еще лучше сделаю. Только я пока с огнем дружить учусь, и мехами овладеваю, а дядя Понята маленьким молоточком работу правит.

Видя, как сестра закручинилась, бодро продолжил: «Не журись, Мила, вот к зиме вырасту и не из бронзы, из серебра венец смастерю».

Из холщовой сумки доставала Милуша урок — рубашку брату, и нитки разноцветные. Больше всего нравилось ей птиц-дев вышивать: Сирин — дарующая красоту и здоровье, и Алконост — защитница и берегиня женского начала. Вот и на этой рубашке, две птицы летели навстречу друг другу, а между ними солнце.

Сидит Милуша и тихо напевает. Голосок ее чистый и нежный, даже самого лютого кобеля волкодава послушным щенком делал.

Если грустные песни пела девочка, слезы даже у суровых воинов блестели в глазах. А если веселую, то светлее на душе даже в самый пасмурный и горький день.

Больше всего любилось Милуше собирать ягоды. Любодар садил сестру в короб, и, принесши в лес, на ягодной поляне, сестру оставлял. Отроковица жмурилась от солнца, и, собирая душистые ягоды, приговаривала:

Рву, рву ягодку,

Черную смородинку —

Маменьке в стаканчик,

Тятеньке в рукавчик.

А серому волку —

Корья на лопате.

Любодар на реку купаться ушел, да вершу на рыбу ставить, а сестре свисток глиняный оставил, чтобы если что, на помощь звала.

Сидит девочка любуется на стрекоз да бабочек, что над поляной кружат, в солнечном свете купаются.

Притомилась на солнце, перебралась под липу в тень, глаза закрыла, задремала, но от шороха проснулась.

Стоит пред ней, горбатая старушка в лохмотьях, в руках клюка. Глаза, из — под спутанных волос, смотрят хитро и насмешливо.

— Порадуй старушку, подари туесок.

— Берите, я еще насобираю, только вы ягоды в котомку пересыпьте, а туесок мне оставьте.

А кикимора, это она была, достает из котомки, браслет с разноцветными бусинками.

— Давай мену устроим. Я тебе такую вот красу, а ты мне свистульку.

Словно затмили разум бусинки блестящие, сняла девочка с себя оберег братний и отдала нечисти лесной, а кикимора одела обручье девочке на руку и стал день ночью, а лето осенью.Браслет же змейкой ужом обернулся и уполз в траву.

И уже не на поляне солнечной сидит Милуша, а в болоте смрадном, а лесавки, дети кикиморы и лешего, ей косы заплетают. Вплетают в золотистые волосы цветы белены и ландышей.

Забывает девочка все хорошее, что было в родительском дому, остается только плохое: как просилась с батюшкой на ярмарку, а он не взял, как не пускал ее на ледовках с горы кататься.

Чуть совсем не стала родства помнить, но тут леший, хозяин болота вернулся.

— Ты, мать совсем с дуба рухнула, живую девчонку в дом привела.

— Так ведь, Лешешка, тебя ждали, может, заведешь ее в болото да поглубже.

— Папа, папа оставь нам эту девочку, мы с ней играть будем! — закричали лесавки.

— Я заманивать могу, глаза застить, а чтобы невинное дитя, губить! Сажай на закорки, я ее к реке отнесу, может, купаться захочет, да сама и утонет, водяной ей отцом станет, русалки сестрами.

Сказано, сделано, отнес к реке, да перепутал, не к той, где Любодар рыбу ловил.

А на этой большой реке буря бушует. Волны под солнцем голубым цветом игравшие, от наплывших туч, потемнели, словно из глубины самой поднялись, мертвенным серо-зеленым цветом отсвечивают. Корабль военный, к берегу пристать торопится, от погибели укрыться.

Свертывают воины — корабельщики паруса, на веслах к берегу правят.

Когда на берегу костер зажгли, в густом, непроглядном тумане вдруг искорки костра высветили, силуэт девочки в длинной льняной рубашке, с цветами в волосах.

Суровые лица воев, не боявшихся ни меча, ни секиры, побледнели, в полумраке и не понять дух ли озерный, или утопленница.

— Калле, умилостиви духа, дай кусок солонины, да лепешку, — приказал вождь, самому молодому воину.

Отрок, взяв приношение, шагнул в сторону девочки, и скоро уже не было видно ни его, ни утопленницы.

Все затаили дыхание, примет ли духи их скромные дары?

Но вот из тумана вышел воин-подросток, за руку он вел девочку, та хрустела лепешкой.

— Ну, хоть не тролль, а живая душа, — сказал вождь, и все воины засмеялись.

Речи бородатых воинов Милуша не понимала, видно свеи или урмане, что на службу ратную к князю приплывали, искали себе славы в чужой стороне. О них Баян рассказывал, что прошлым летом гостил у Доброжита в доме.

Милуша престала бояться, ведь с кем хлеба переломил, от того худа не жди.

Может это и есть ее семья?

Потом ее накормили сытной похлебкой, все ждали, что найдутся родичи, но, так и не дождавшись, укрыли меховым плащом, кого-то из воинов, и девочка уснула.

Утро разбудило мелким дождем, и запахом остывшего костра.

Корабля свеев не было, словно он девочке привиделся.

Она осталась у воды в надежде, что приплывут рыбаки и отвезут ее, а куда она не помнила.

И действительно по вечерней заре, причалила к берегу купеческая ладья, правила на ней великанша.

Иначе ее было и не назвать. Высокая, могучая, с огромными ручищами, с широким лицом усыпанным веснушками. Купчиха, была нрава крутого, и доставалось и мужу, маленькому щуплому, и сыновьям— погодкам, и слугам.

— Сходни, сходни бросай, на берег поспешай, вон дите стоит, расспросить надобно.

Сыновья такие же могутные и конопатые, бросали сходни, а купец, сойдя на берег, кутаясь в душегрейку жены, ему она была до пят, расспрашивал девочку.

— Чадо, где деревня твоя, проводи мы с миром, гости торговые, пушнину меняем на наряды для твоих сестер, посуду славную, медную на жемчуга.

Но девочка молчала, не зная, что сказать.

— Тьфу ты, что за девка глупая.

— Сбегай, служивый, нет ли поблизости селения.

Помощник и охранник купца, бегал часа три. Вернулся ни с чем.

— Нет тут ничего, заблудилась чадо.

— Оно и видно, со страху молчит.

— Давай, отчаливай! — громогласно пронеся над озером голос купчихи.

Милушу перенесли на ладью, и усадили рядом с невольниками, плащ подбитый мехом отобрали.

От холода у пленницы заныла больная ножка, и она раскачивалась, из стороны, в сторону баюкая свою боль.

Псковскому купцу становилось все хуже. Укутанный в меховые одеяла, в плащ свеев, он дрожал от холода, все просил квасу.

И когда уже ладья вышла в открытое море, он и представился.

Милуша проснулась от плача безутешной великанши: «Сокол мой, муж родной, на кого меня ты оставил, стали детушки наши — сиротами, видно милее тебе — мать сыра земля. Не пройдут теперь твои ноженьки по дому нашему, видно милей тебе стала — домовина, где не видишь ты — света белого. Оставил мне горе — горькое, да узнать до скончания времени».

Купчиха кричала, рвала на себе волосы, царапала лицо.

Но вскоре успокоилась, заботы об усопшем отвлекли ее от дел мирских, все невольники сидели голодные, даже без кружки воды.

Неизвестно что за болезнь была у купца при жизни, но после смерти смердеть он начал уже к вечеру, когда была малая вода, и пристать к берегу не было возможности. Решено было предать его тело воде.

Купца зашили в ковер, и вперед ногами сбросили в море, вслед кинули серебряные ложки, и кубок с каменьями, нитки с иголкой, и под конец взгляд купчихи остановился на девочке.

Покрасневшие от слез, маленькие глазки вдовы налились еще больше кровью, она, сбивая сыновей и воинов, бросилась в угол кормы, где сидела Милуша.

Без усилий подняла и бросила несчастную за борт.

— Прими Водяной эту жертву. Пусть мужу моему сказки рассказывает.

— Матушка, что уж живую — то?

— Ништо, в пучине и сгинет.

Когда — то давно Любодар учил сестру плавать, но в холодной воде умение это Милуше не пригодилось, и она безропотно опускалась все глубже и глубже.

Какая вкусная вода, — успела подумать девочка, пока море принимало ее слабое тельце, баюкало и качало в холодных своих водах

И быть бы невинной девочке мавкой, ходить по земле, пугая людей прозрачной спиной, через которую видно все внутренности, но случилось чудо.

Видно Доля и Недоля, плетущие нить Милушиной судьбы, уснули, а Морена, на пиру у Велеса загостилась.

Милуша опустилась ровно в золотую колесницу Морскому царю.

3

А Любодар хотел только ловушку для рыб поставить, да вода в реке такая теплая была, что не удержался отрок, да и, раздевшись, стал нырять да плавать.

Когда за сестрицей на поляну вернулся, уже солнце за зенит скатилось.

Поляна была пуста. Бегал отрок по лесу звал сестрицу любимую, да молчали сосны великаны, березы белые печально листвой шелестели, а ивушки плакучие мальчику вторили.

Вернулся в отчий дом, весь род Клестов, от мала до велика, в лесу всю ночь с лучинами ходили, да все зазря.

Три дня ждали возвращения Милуши, и еще три дня. В это время посадили Любодара в овин, на хлеб и воду, и строго— настрого приказано было никому с ним не разговаривать.

Пошел Доброжит на поклон к волхву Благосвету. Сколько тему лет было никто и не знал, власы ниже пояса были бусыми, серо-дымчатыми.

В пещерах отшельником жил тот уже почти три года. Ради старосты вышел на свет белый, но от даров мирских отказался.

Выслушал просьбу отцовскую слезную, словно и не задела она его, ни души, ни сердца. Не дрогнуло высохшее от поста лицо, слеза взгляда не затуманила. Твердо шагая, вынес из пещеры, все, что надобно для волшбы. Поставил на землю чашу с водой, лучину, и перья птичьи. Прилетела к нему из леса птица клест, села на плечо. Шепнул Благовест что-то прародителю рода, слетела птица, и у воды села, стала пить воду с ковша.

Ведун брал птицу в руки, снова на волю выпускал, упорно птица у ковша приземлялась.

— Забрал твою дочь, водяной. Смирись, ей там хорошо.

Сказал слово свое вещее, и ушел в пещеру.

Вернулся Доброжит, поднял в селе, всех снова, теперь уже к реке повел.

Искали в реке, неводами все дно взбаламутили, рыбы много поймали, а Милушу так и не нашли.

А когда прошли все сроки, и не дождались родители никаких вестей о доченьке единственной, собрались в общинной избе на совет.

Привели старшие браться Любодара, в круг поставили, не дали слова молвить.

— Отныне нет у тебя рода племени, и как звать тебя нам неведомо. Иди, ищи свою долю по всем четырем сторонам света белого.

Поклонился Любодар родичам, и клятву дал: «Пока не найду сестрицу, не вернусь».

Тайно, от строгого мужа, мать Млада, напекла пирогов, да у самой околицы и оставила, да армячок новый, да лук со стрелами.

И пошел отрок по лесам и весям, клятву свою исполнять.

4.

Морской царь, всем ведомо, любитель быстрой езды, управлял колесницей стоя, азартно понукал морских коньков, и даже и не заметил, что за спиной у него Милуша сидит.

И только когда во дворец свой украшенный самоцветами прибыл, тут и открылась правда.

— Опять девчонка, — сокрушенно сказал морской владыка, озабоченный выдачей замуж своих многочисленных дщерей.

— Да еще и колченогая, — Добавил он, глядя, как тяжело девочка слеза с его колесницы.

— Не шуми, строгий властелин, — это уже навстречу Белорыбица, жена его любимая, выплыла павою.

— Я суровый — но справедливый, — целуя жену в пухлую щеку, оправдывался муж.

— Пожалеть ее надо, злые люди ее живую вслед за мертвым путешествовать отправили.

— Да, я что, пусть живет, где десять, там и одиннадцать, — сдался суровый на вид царь.

— Да, ты сдурел царь-батюшка. Ее самоцветами одарить, да отцу с матерью вернуть.

— И то верно, матушка, как я же ты все ладно рассудила. Белорыбица ты моя сладкая.

И они обнялись: огромный бородатый мужчина с ластами, вместо ног, и полу — рыба, полу — женщина,

Смотреть, как эти странные морские чудища целуются девочка не стала, подхваченная под руки обретенными сестрами, была проведена в девичью, где впервые уснула спокойно и сладко в огромной жемчужной раковине, под атласным одеялом, и на подушке из благоухающих водорослей.

А потом про нее словно все забыли, Морской царь, то суды между рыбами судит, то в кораблики играет. А Белорыбица, приданное по сундукам пересчитывает.

Милуша, учила морских дев, узоры вышивать, с птицами-лебедями да красным солнышком.

Однажды самая младшая из дочерей царя подводного, позвала Милушу с собой на прогулку по дну морскому.

Плавали, плавали на коньках, и остановились у развалин дивного терема: даже сквозь буйные водоросли светился солнечным цветом илектр-камень.

— Давай подплывем поближе. — Стала проситься Милуша.

— Что ты, что ты. Это место проклятое, здесь жила царевна, Перуна дочь, непослушная. За то, что ослушалась батюшку, да простого рыбака полюбила, разрушил он ее дворец, и влюбленных погубил.

Здесь теперь только щука и прячется. Щука, коварная ведьма, а если хочешь каменьев дорогих, так тебе батюшка их подарит, я сама слышала.

Но Милушу манили к себе чертоги заброшенные, сошла она с колесницы, и отправилась в самую чащу огромных, колышущихся водорослей.

Царевна уплыла, а девочку с ног сбила огромная рыба, та самая щука, хранительница развалин.

Рыба в старуху обернулась, волосы из тины, платье чешуей блестит, словно золотом, а на шее безобразной бусы невиданной красы из жемчужин, разноцветных. В груди горит электр — самоцвет, прозрачный, а в нем застывший навсегда, паук.

Милуша еле поднялась, но как ни в чем не бывало, поклонилась в пояс щуке.

— Государыня щука, не подарите ли вы мне маленький самоцвет?

Щука, губами выпяченными прошамкала — А на что тебе, утопленнице, такая редкая вещь?

— Меня скоро на землю матушку отпустят, а я болезная, может вот этот кусочек солнца, прибавит мне здравия.

— Глупая девчонка, а цена твоя какая за самоцвет?

— Я отработаю. Вышивать могу, петь, буду вам на ночь сказки рассказывать.

— Эх, дешево откупиться хочешь, дай мне, то чего у тебя пока нет.

— Это что же?

— Не хочешь платить, так пошла я, спать, уже окуньки мне перину взбили.

— Нет, согласна я. Дайте мне вон тот самый яркий, самый прозрачный.

Потемнела вода у входа в пещеру, забурлила, тину поднимая, если бы не держала узду Милуша, коньки бы в страхе уплыли. Из — под жабр, достала щука-ведьма самоцвет размером с яйцо клеста, на ладонь девочке положила.

Счастливая уплыла Милуша во дворец к Морскому царю. Для самоцвета сшила мешочек холщовый, туда бусинку положила, на шею повесила.

И действительно помогал солнечный камень, сил прибавилось у Милуши, и ножка меньше болела.

Беззаботная жизнь настала у девочки, казалось, и не вспоминала она о доме, под атласным одеялом спалось так сладко, и долго, но однажды приснился ей Любодар.

Видит его Милуша с котомкой за плечом, шагающим все дальше и дальше от родного дома. И никто не машет ему вслед платками, не провожает.

А встречные на телегах, едущие отворачиваются, и даже плюют вслед.

Проснулась девочка вся в слезах, братик, ни в чем не повинный, из-за нее на скитания обреченный.

Разбудила сестриц — красавиц: «Ведите меня к своему батюшке, Морскому царю, я ему петь буду».

Царь с женой в трапезной вкушали икры черной и красной, вина греческие, и присланную в подарок Ярилой, амброзию.

Но вот в трапезную, сияющую жемчугами, и алмазами вошла девочка утопленница, и запела, словно дева-птица Алконост, печально и безысходно.

Где ты братушка, где ты миленький,

Правда кривдою обернулась,

Доля с Недолею обменялись.

Нет теперь у тебя дома отчего,

Дождь да снег над тобой измываются.

Сердце горькой кручиною мается,

От навета людей неправедного.

Как же рыбкой поплыть мне к берегу,

Птицей встать на крыло и взлететь высоко,

Заступиться за жизнь твою, горемычную.

Да сомкнулась вода надо мной,

Глубина давит тяжестью.

Не увидеть мне солнца красного,

Не спасти тебя, родный братушко.

Льется песня — причитание под сводами дворца подводного, кручинится царь морской и жена его плачет.

А на морях, озерах и реках, от той кручины, волны все корабли к берегам несут, где к пологим, а где и к скалам. Свейский корабль к брегу песчаному пристал, бурю переждать, а псковская ладья о скалы белые Буян острова разбилась.

Смолкла Милуша, поклонилась в пояс своим спасителям: «Отпусти меня батюшка морской — царь на землю. Брата спасать».

— Уж так тому и быть, самых быстрых коньков тебе дам, ступай, не люблю я печалиться.

Отказалась девочка от одежд княжеских, от самоцветов и кораллов, у нее под рубашкой самоцвет душу грел, взяла только плащ, из чешуи рыбной, от дождя защита, и уплыла наверх к солнцу и к жизни.

5.

По земле щедрая осень идет, одаривает поля и огороды урожаем, радует солнцем и теплыми последними денечками.

Пока Милуша в подводном мире гостила, на земле уже семь лет прошло.

Нет покоя Любодару, идет от городища до городища негде жить надолго не остается. И хоть не виноват он в пропаже сестры, но сам себя корит, душу мучает.

Тяжко без роду племени скитаться, то в одном месте остановится, поможет дом строить, да дальше пойдет. В другой раз лес корчевать примется для общины, а сделав дело — уйдет, как ни просят остаться.

В одном городище, надолго задержался, прослышал про ювелира знатного, пошел к нему в ученики, решил сестре венец сделать. Венец вышел на славу: витой обруч, а к нему кольца височные, украшенные бусинками ажурными из тонной филиграни, на кольцах птицы Ири-рая — Сирин и Алконост, нанесены.

Рукотворничал, а сам представлял сестрицу, невестой, как оденет ей венец, для долгой жизни в любви и согласии, да для прибавления рода.

Положил готовый венец в сумку холщовую, да из детинца и отправился было дальше скитаться, да на торжище услышал смех, туда поспешил.

Народ представление смотрит, потешается над глумами скоморошьими: над жадными воеводами, да хитрым воином, что из топора кашу варил, да бабу-Ягу за Кащея сосватал. Петрушка со щеками свеклой выкрашенными, шутки прибаутки пел, сам себе на дудках подыгрывал.

Повеселили шуты юношу, позабавили, но жжет венец в котомке, словно угли, зовет в дорогу.

За воротами на перепутье нагнали его веселые люди, а главный их, тот, что Петрушку играл, стал увещевать Любодара с ними, скоморохами по земле ходить.

— Вижу, нашей ты породы. Такой — же, как мы, перекати-поле.

— Нет, ваша душа песен да шуток просит, славы народной. А мне, моя, велит по свету скитаться, сестру искать.

И пошли скоморохи в одну сторону, а кузнец в другую.

Вот и в этот день, когда сестра Милуша на землю вернулась, Любодар по лесу шел, словно медведь шатун, и так грозен вид его, и темен взгляд, что испуганно бежит от него вся лесная живность, и даже нежить.

Хотели лесавки ему о встрече с Милушей рассказать, да побоялись гнева молодца.

Всего несколько саженей между братом и сестрой, да за густым подлеском не видно им друг друга. Но услышал Любодар песню — плач о себе, что снова девочка завела, рванулся к берегу напролом, да и угодил в медвежий самолов.

Задел ногой веревку, жердь, скрепленная веревкой, распрямилась, и пронзила Любодар насквозь.

Закричал от невыносимой боли юноша, Милуша к нему на помощь подоспела, да только уже поздно было, сукровица изо рта брата сочилась, поила родную землю.

— Вот и встретились, а ты и не подросла совсем, — прошептал Любодар, и хотел улыбнуться, да так и застыло лицо его — словно радовался брат, что в сады Ирия-рая ему дорога.

Прикрыла девочка рукой веки погибшего, вновь обретенного брата, и ни плача, ни слез не было, недетская тоска сковала ее сердце, сжала в тиски, и пожалела она, что жива, а не умерла.

6.

А слетались уже вороны на славную тризну, запах свежей крови, так вскружил им голову, что садились они без страха, на еще не остывшее тело брата.

А напрасно они не опасались! Увидела Милуша на шее одного из воронят, знак княжеского рода, обруч золотой. И быстрее молнии схватила птицу за лапы, налетело на нее воронье, хочет заклевать, да плащ рыбий, такой крепкий, что никакого вреда девочке от воронья нет.

Тут взмолился вожак стаи: «Отпусти моего вороненка, девочка, а я тебе службу сослужу».

— Спаси брата моего.

— Хорошо, будь по — твоему.

Полетел вороний вожак в Ирий, из коего Сварогом, верховным богом изгнан был, за карканье свое, тревожащее души и птицедев.

Ключи от рая у него запасные были, от потайной калитки.

Пробрался Ворон в Ирий-рай к источнику с живой и мертвой водой, да увидели его девы-птицы Сирин и Алконост, хотели уже шум поднять, да кары потребовать для ворона. Но вожак вороньего племени рассказал о сестре Милуше, да о брате ее, Любодаре: О том, как долго искал он сестру свою, а она о нем тосковала. И о трагической их встрече поведал. Заплакали птицы-девы от такой истории верности и любви, разрешили воды набрать ворону.

Вернулся ворон уже к утру, окропил юношу сначала мертвой водой, жердь в прах рассыпалась, а рана у Любодара исчезла без следа. Окропил живой водой, очнулся юноша, на ноги встал, словно от глубокого сна очнулся. Смотрит, вокруг стая летает, а рядом сестрица, любимая вороненка в небо отпускает.

Обнялись брат с сестрой, и путь им в отчий дом, неблизкий.

На одном из привалов показала девочка братцу самоцвет, словно осколок солнца. У мастера инструмент всегда с собой, поставил Любодар камень в самую середку венца, в лепестки серебряные, как только последний лепесток загнул, исчез венец, словно его и не было. Не зря предупреждали Милушу, что щука — ведьма .

Заплакала Милуша, да и Любодар опечалился, но порешили, что все, что не делается — все к лучшему.

— Я тебе еще краше венец, сделаю, только бы выросла.

Вернулись в отчий дом, к самому листопаду, уже поутру иней на траве и хвое, пахнет первым дымом затопленных печей в селении.

А весть о возвращении Милуши и Любодара уже вперед них до отчего дома дошла. Как вошли они в избу, поклонились родителям, а народ вокруг в избу набился, а те, кому места не хватило, во дворе толпятся.

Ради такой радости открыли бочку ставленого меда, десятилетней выдержки, курникам и расстегаям на столе тесно было. Молочные поросята блестели зажаренными спинками, щуки и осетры оскалились зубами.

7.

Зажил лучше прежнего Род клестов, правда Милушка не взрослеет, все в девчонках ходит. Уже женился ее братец, Любодар, уже матушку с батюшкой ей пестовать надобно, а она все в игры играет, да песни поет.

А еще с той поры, как вернулись брат с сестрой в отчий дом, нет прибавления в клестовом роду. Ни одного младенца, все женщины словно пустоцветы, цвели да плодов не приносили.

Стал роптать народ, на старосту браниться: «Это твоя колченожка виноватая! И не дитяти она, а нежить, оборотень лесной. Где это видано, столько лет живет и не взрослеет».

Даже брат любимый Любодар, на Милушу косо стал посматривать, и его жена праздная ходит.

И хоть жалко ему сестру, но себя жальче.

По приговору совета отвез Любодар сестру к капищу очищающей силы.

Привез, и сам с сестрой остался. Не верил он, что нежить она, вот же и слезы горючие, и руки теплые, ласковые.

— Нет, братец, езжай домой, тебя там жена ждет. А может теперь, и детушки пойдут у вас.

— Не таи обиды, сестрица, как роду без кузнеца, как матушке с батюшкой без меня. Мы ведь с тобой младшие.

Уехал брат, а Милуша села под камнем, расстелила скатерть, что сама вышивала, да дары разложила: медка туесок, яблок из сада отцовского, рубашку, вышитую.

— Перун, мудрый податель благ земных и защитник, ты все таинства знаешь и мертвых и живых. Даруй мне смерть легкую, в помощь роду нашему, родичам моим в избавление от меня проклятой.

Зашумели дубы великаны, ветер стала валить сосенки и березки неокрепшие и ждала уже Милуша самого бога появления, но нет, из-за камня, появился Благовест, волхв — отшельник.

— Это кто же тут причитает, лес смущает, богов вопрошает?

— Это я Милуша, из рода с позором изжитая, никому не нужная.

— Да ведь это точно ты. Тебя уже давно и быть не должно, сколько раз за тобой Морена приходила, а ты ее с братом обманывала, вот и подослала она щуку-оборотня у тебя твое будущее забрать.

— Что же теперь? Не быть нашему роду, сгинет и следа не останется?

— Есть один способ, в грядущее уйти. Да, только я и сам не ведаю, вернешься ли.

Утерла Милуша слезы, и молвила: «Я на все решусь, лишь бы им помочь».

— Так ведь они тебя выгнали.

— Нет обиды в моем сердце, одна печаль. Если смогу значит, помогу. Нет, так все равно сгину в лесу.

Улыбнулся старец, мудрым не по годам речам, взял девочку за руку и отвел к падунцу.

Водопад этот, где берет начало река Клестиха, небольшой, с холма перекатывается, потом по утесу вниз падает, и течет сначала узкой лентой а, потом уже все шире, разливаясь, полноводной рекой.

Как пришли к падунцу, старец велел Милуше хворост собирать, да дрова.

— Зажжем костры, как месяц народится, надо тебе сначала через огонь, потом сквозь воду пройти, а там узнаем примет ли тебя грядущее.

Расположили кострища кругом, зажгли, в центре круга волхв девочку поставил, Милуша не просто стоять была должна, а огонь поддерживать, не дать погаснуть.

В костер волхв живицы добавил, смолы душистой, от нечистой силы, от болезни. Живительный дым поднимался к небу, хороший знак — будет исполнение задуманного.

Ночь выдалась пасмурная, уже костры догорали, а месяца все не видно было. И только на рассвете, перед самым восходом, небо очистилось, и в отблесках рождающейся зари показался новорожденный месяц.

— Живой огонь, очисти Род от порчи и дай жизни силу. Укажи Путь для очищения, проведи душу невинную через Явь, Навь и Правь, — взывал кудесник к небу.

На небе и солнце красное светит и месяц ясно виден.

— Иди! — неожиданно громко крикнул волхв, и подтолкнул Милушу к водопаду.

Девочка зажмурилась, но смело шагнула, через огонь под падающую воду, доверяя провидцу.

Сначала было темно и холодно, потом словно в бане, жаром обдало, тело стало легким и невесомым, на душе светло и радостно.

Милуша, осмелев, открыла глаза, и увидела ясный солнечный день. Сидит она на холме, среди сосен и берез, а внизу люди разговаривают.

Спустилась девочка поближе, подумалось ей, что Ирий-рай это, где ручьи текут хрустальные, цветы цветут лазоревые.

Но нет, у источника простые селяне, дети, бабы. Сам падунец в странную домовину укрыт, с крестом, и странными досками с ликами человеческими.

Подошла девочка поближе, ей тут же одна селянка подзатыльник отвесила: «Что стоишь, лба не перекрестишь?»

— Чудо.

— Истинно глаголешь — чудо, ведь здесь венец святой Анастасии Узорешительницы сам из воды выплыл.

— Где, где венец! — вскричала Милуша.

— Да, не ори оглашенная. В Пскове граде.

Милуше непонятно, что селянка говорит, все слова незнакомые.

Но ей больше всего батюшку с матушкой повидать захотелось.

Оставила она людей странных, и перелеском, напрямки, домой поспешила.

Вот уже и солнце скоро закатится, а нет родного дома. Где у кривой березы, самая первая изба стояла, только чаща и бурелом, не пройти, не пробраться сквозь него.

Пришлось вернуться, а все уже кто у водопада стоял, как раз домой засобирались.

— Что же ты ушла? — спросила ее недавняя знакомая.

— Тебе с твоей больной ножкой, просить надо, молиться денно и нощно, а ты по кустам шастаешь.

И Милушка с ней да старицами в городище и попала. Город из белого камня, словно в сказке: стены высокие, да в два кольца, терема узорные, а людей видимо невидимо. Все куда — то спешат, а Милаша вслед за старицами в длинных черных одеждах пришла во двор деревянного святилища.

Бабки с родниковой водой кадушки принесли и в них цветы луговые, да ветки березовые поставили. В самом доме, где как поняла Милуша, жили новые боги, было чисто, прохладно. Все что-то делали копошились, лучины зажигали, а Милуша спрятавшись в дальнем углу, от всего виденного так устала, что уснула. Проснулась уже ночью, горит светильник один, возле него старица на коленях слова шепчет.

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою.

Милаша еще бы послушала, да в неярком свете заблестел венец.

На золотой ткани лежит братушкин подарок, а в центре венца светиться самоцвет, словно маленькое солнышко.

Подкралась девочка на цыпочках взяла дрожащими руками венец.

— Ты, кто? Что в храме делаешь? Язычница?

Милуша со страху и надела украшение девичье себе на голову. И в пору венец пришелся, выросла мгновенно она в девушку статную, с косой ниже пояса.

Только крикнула монашка стражу на помощь, а дева и исчезла.

Видно сама Анастасия свой венец и забрала, — стали говорить в народе. — Не понравилось ей, что из источника святого, ее вещь перенесли в город

А Милуша стоит, не жива ни мертва, глаза боится открыть, пока горячие ладони братца Любодара не коснулись ее головы.

Стоят они с братом у падунца, обнимаются, а волхв, на десять лет постаревший, сидит на валуне улыбается.

— Милуша, сестренка моя. Я за тобой вернулся. У нас радость — восемь жен уже у Клестов не праздными ходят, к липеню, и мы с Ладушкой ждем прибавления. Ровно тогда, когда и мы с тобой на свет народились. Какая же ты у меня красавица, сестренка. Пойдем скорее родителей порадуем. Они — то ждут. Всем миром у тебя прощения просить будем, за слово злое, да за навет.

С той поры Милушин венец всем женам в роду помогал легко разрешиться от бремени, а сама Милуша замуж вышла, и семерых родила богатырей.

Так и закончилась история о братце Любодаре и сестрице Милуше.

Потому, что Правда всегда кривду победит. На том земля Русская держится, и будет пребывать до скончания времен: хлебопашцами, кузнецами и мастерами и мастерицами, женами и мужьями верными, сестрами с братьями преданными, купцами и путешественниками, воями храбрыми, да правителями мудрыми.