Faerie Lullaby

Есть час на исходе лета, когда с похожим на гром шелестом на землю ложится первый жёлтый лист. С робким содроганием природа вслушивается в этот почти беззвучный набат, и в порывах ветра появляется жадное и испуганное ожидание. Великий круг года идёт к завершению, и уже ни последние ласковые лучи, ни безоблачное небо, ни тёплый ещё воздух не в силах маскировать всё громче звучащие шаги Госпожи Осени. Дни сменяют друг друга, всё меньше тепла приносят они, и всё длиннее и холоднее становятся ночи. Звёзды наливаются в антрацитовом небе крупными гроздьями и опускаются, нависая над самой головой. Кажется, подпрыгни — и холодная колючая ягода сама ляжет в ладонь, стремясь исполнить невысказанное, но выстраданное.

А вместе с природой в ожидании замирает и тонкий, невидимый мир, слышать и ощущать который способны лишь немногие. Громче и громче скрипят врата Зимы, с каждой ночью приоткрываясь всё шире и шире. На ширину пальца, на ячменное зерно, на волос, но всё больше становится щель меж миром живых и… мёртвых? Нет. Живых, и живых иначе. И звук сквозняка, задувающего в эту щель, поёт всё сильнее, заставляя таких, как ты, вскидывать голову по вечерам на тёмных пустынных аллеях и посреди людных проспектов. С необъяснимой тоской глядишь ты в налитое тяжёлым свинцом небо или на чётко очерченную серебряную монету луны, высматривая лишь тебе одному понятные знаки. И чудится тебе за шелестом ветвей или шорохом покрышек по асфальту льдистый звон подков молочно-белых коней с огненными гривами.

Этот звук убаюкивал тебя с младенчества, притворяясь иногда пением свирели за окном или биением мотылька о плафон старой лампы. Ты прислушивался к нему в пыльных аудиториях старого Университета, когда сквозь нудные речи профессоров слуха твоего достигали прекрасные песни, слова которых так и остались для тебя тайной. Тёплый пластик и холодный хромированный металл офисов и кабинетов не становился преградой для этого звука, и даже там, скрытый гулом людских разговоров, ты продолжал слышать голос хрустальной струны, тронутой чьей-то тонкой рукой.

Но ты всегда знал, что это лишь отзвук истинной музыки, что влечёт тебя. Всегда, с того момента, как впервые услышал и увидел лошадей. Перестук их тяжёлых копыт по утоптанной земле или по асфальту был совсем не тем, что ты желал услышать, но и это явилось для тебя истинным чудом. И когда ты в первый раз бросил своего скакуна в галоп и поймал лицом ветер — не было в тот момент на свете человека, чьё счастье могло сравниться с твоим. Ты полюбил лошадей всем сердцем, а они полюбили и поняли тебя — первые, кто полюбил и понял тебя в этом мире. Люди ни тем, ни другим никогда не отличались…

Изредка — не всегда, только в самые удачные годы — до того, как завершится болезненно-нежное ожидание природы, успевает раздаться второй удар незримого колокола. В такие дни ты бросаешь всё и выходишь на улицу раньше, чем понимаешь, что на самом деле произошло. Этот звон поднимет тебя и ночью, полумёртвого от усталости, и позовёт на воздух — танцевать и напевать неведомую мелодию под первыми белоснежными хлопьями снега. Он чист, как первая пелёнка младенца, как фата юной невесты, как саван ушедшего по последней дороге. И пусть пелёнка будет испачкана, фату сорвут и отбросят в сторону жадные руки, а саван покроется тленом — первый снег для тебя останется непорочен и свеж. И ты кружишься со снегом в первом его танце, и глаза твои закрыты, а губы шепчут-напевают полузабытые строки.

Ближе и ближе ночь таинства, ночь свободы, в которой распахиваются настежь врата Зимы. Ближе и ближе час лёгкости и неизбывной радости, час счастья и тонкой боли надежды.

Снег укрывает землю всё плотнее, толще становится пушистая перина, под которой сладко засыпает земля. Недрогнувшей рукой ты срываешь с дерева гроздь рыже-красных ягод. Пожухлые листья, летом похожие на зелёные зазубренные лезвия, бессильно шуршат под твоими пальцами, и ты отчего-то улыбаешься. Короткий жест, и рябина летит на снег. Под ярким светом луны ягоды кажутся каплями крови на белоснежном покрывале. Сравнение банально, но тебе всё равно: в руках твоих кисти и краски, и на холсте падают на серебряный покров алые капли с клыков рыжеглазого белого пса, а ягоды рядом лишь дополняют картину. Пальцы твои не чувствуют холода, и мазки быстры и точны. Ты знаешь — эта картина не понравится никому, кроме тебя. Но зачем ей кому-то нравиться вообще?..

Ожидание становится невыносимым, и струна в душе натягивается до рези в костях с каждым днём, а когда наконец остаётся лишь несколько часов до священного для тебя момента, ноги несут тебя к заливу. Ледяные волны лениво накатываются на берег. Палая листва в них кажется чёрными, тянущимися к твоим ногам пальцами, и ты дразнишь их, отпрыгивая в последний момент от холодного прикосновения. Сердце отсчитывает удар за ударом, и когда оно сладко замирает на миг, ты рывком сдёргиваешь капюшон и запрокидываешь голову. Расступаются тучи, небо за ними переливается всеми оттенками серебра, и сквозь эти распахнутые ворота въезжает в мир кавалькада гордых всадников на огнегривых скакунах. Невыразимо прекрасны их лица, чарующ их смех, и сотнями ледяных колокольчиков звучат копыта их коней, выбивая изморозь из чистого, как слеза, воздуха. Они проезжают мимо тебя, медленно, оттягивая то восхитительное мгновение, когда можно будет пуститься во весь опор. Ты слышишь их беседы, и наступает тот момент, когда они начинают говорить и с тобой. И в который раз ты слышишь истину о том, как когда-то, желая пошутить, они пришли в дом младенца, рождённого в день открытия врат Зимы. Как не стали они обменивать его, но капнули последней росой ему в глаза, сделав их тёмно-зелёными, будто осенний мох, и спели ему свою песнь, чтоб он вечно мог слышать их голоса. Они шепчут и смеются, и обречённость твоей судьбы в их устах сменяется робким намёком на надежду, и всё же ты понимаешь, что никогда тебе не присоединиться к ним, покуда ты жив.

— Никогда… — шепчешь ты, и безнадёжность сплетается в твоей груди с призрачной верой. Радость и тоска пьянят как старое вино, кружится голова, и сердце заходится в груди в такт словам, что памятны тебе с младенчества…

Ты в тумане тонешь...

Спи, людской детёныш.

Пусть и отрастает

Борода седая,

Мы тебя качаем —

Спи, малыш…